Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 53 страниц)

9. Безумие

Книга психиатра Оствальда о Нижинском называется «Прыжок в безумие». Но прыжка не было. Было медленное вползание. К концу 1917 г. супруги обосновались в Швейцарии, в горном местечке Сан-Мориц. Еще в Америке, в Нью-Орлеане, Ромола из любопытства захотела посетить бордель. Вацлав отвечал, что ему это совершенно неинтересно, но он подчиняется супруге. Теперь Вацлав начал писать новый балет, действие которого происходит в публичном доме.

«Я рисую часто один глаз». Рисунок В. Нижинского.

При этом он стал совершать странные поступки – то вырывал у дочки тарелку с бифштексом (чтобы не ела мяса), то грубо столкнул жену с лестницы. То начинал быстро-быстро рисовать все одно и то же – черно красные личины с пронзительными глазами. «Лица солдат, – объяснил он. – Это война». Вся комната была завалена этими рисунками. А в Дневнике другое объяснение: «Глаз есть театр. Мозг есть публика. Я есть глаз в мозгу. Я люблю смотреть в зеркало и видеть один глаз на лбу. Я рисую часто один глаз. Я не люблю глаз в красной с черными полосами шапке…. Я есть глаз Божий, а не воинственный» (Чувство 2000: 90). Однажды, войдя на кухню, Ромола застала слуг – горничную, кухарку, истопника и прачку – молчаливыми и печальными. «Что случилось?» – спросила она. Молодой истопник объяснил, что до Нижинских в деревне жил господин Ницше, и когда он сошел с ума, то вел себя точно так же, как господин Нижинский сейчас. Он ходит по деревне с большим золотым крестом на шее и уговаривает людей идти в церковь. Ромола побежала и вернула мужа.

Затем Вацлав стал делать массу ненужных покупок. Ромола подружилась с врачом Френкелем (по Оствальду – А. Грайбером). Тот стал старательно заниматься лечением, давал Нижинскому большие дозы болеутоляющих средств, но они только усиливали депрессию. Чтобы занять его чем-то творческим, решили организовать представление для знакомых. На этом представлении он поднялся на сцену, уселся на стуле и молча просидел полчаса, как бы гипнотизируя зрителей. Потом стал танцевать очень странно и мрачно, разбрасывая накупленные ткани. Это был его последний танец. Тогда-то он и начал свой Дневник. Писал его по ночам, скрытно, лихорадочно.

Его постигло внезапное прозрение относительно своего брака:

«Я плакал и плакал горько…. Я понял, что сделал ошибку, но ошибка уже непоправима. Я себя заключил в руки человека, который меня не любит. Я понял всю ошибку. Моя жена меня полюбила больше всех, но она меня не чувствовала. Я хотел уйти, но понял, что это бесчестно, и остался с ней. Она меня любила мало. Она чувствовала деньги и мой успех. Она меня любила за мой успех и красоту тела. Она была ловка и пристрастила меня к деньгам» (Чувство 2000: 172).

Но тут же о своей любви к жене – по его словам, не красной, а белой любви, побуждавшей его дарить любимой каждый день белые розы.

О сестре жены: «Она мужчина, а не женщина, ибо она ищет мужчину. Она любит хуй. Ей нужен хуй. Я знаю хуи, которые не любят ее. Я есть хуй, который не любит ее» (Чувство 2000: 87).

В марте 1919 г. супруги отправились в Цюрих к учителю Френкеля, крупнейшему европейскому психиатру доктору Блейлеру, открывателю шизофрении. Тот сначала побеседовал два часа с Ромолой, потом десять минут с Вацлавом. Потом, выпустив Вацлава, позвал Ромолу, якобы забыв дать ей рецепт. Закрыв за ней дверь, он сказал: «Моя дорогая, крепитесь. Вам надо увезти ребенка и получить развод. К сожалению, я бессилен. Ваш муж неизлечимо болен… Я исследовал эту болезнь, знаю все ее симптомы, могу поставить диагноз, но не умею лечить ее».

Когда она вышла к мужу, он посмотрел на нее и сказал: «Фамка, ты принесла мне смертный приговор».

Это по воспоминаниям Ромолы. По записям доктора Блейера, его рекомендации были более оптимистичны. Он советовал не госпитализировать Нижинского, так как это может ему повредить, но действительно считал, что надо освободить его от семейных уз и обязанностей. Пусть занимается своим искусством в санатории. Может быть, болезнь и ослабнет (Оствальд: В. Нижинский, 1995: 236–256).

С Ромолой приехали ее родители. Ночью Ромола решила спать отдельно от мужа. Он порывался к ней. Утром купил огромный нож, якобы чтобы точить карандаши. Вызвали полицию, и Вацлава увезли в психиатрическую лечебницу. Это был новый удар для него. Он впал в кататонию – пластичную неподвижность: застывал в той позе, которую ему придавали. Это типичный признак шизофрении.

Трагедия коснулась не только супружеской пары Нижинских. Тут образовался треугольник. У Ромолы с доктором Френкелем был роман (ведь Вацлав в это время практиковал целомудрие по Толстому). Френкель серьезно полюбил Ромолу. Он уговаривал ее развестись с мужем и выйти за него, хотя и был женат. Ее отказ побудил его к большим дозам морфина, а затем к самоубийству, но попытка не удалась. Зато он стал наркоманом.

Из психлечебницы Вацлава забрали и поместили в отличный санаторий «Бельвью Крузлинген», где он несколько отошел за полгода, но к концу этого периода стал агрессивным и отказывался от пищи. Жена забрала его домой, в Сан-Мориц, нанимала врачей и сестер, возила его по врачам, знахарям и святым местам (например, в Лурд).

В Париже в 1923 г. его пришел навестить Дягилев. «Ваца, – позвал его Дягилев, – ты просто ленишься, пойдем, ты мне нужен. Ты должен танцевать для Русского балета, для меня». Вацлав покачал головой: «Я не могу, потому что я сумасшедший». Дягилев отвернулся и разрыдался. По воспоминаниям Ромолы, он якобы сказал тогда: «Это моя вина. Что я наделал!» Ромола видит в этих словах признание вины в совращении и травле. Если эти слова и были произнесены, то они содержали скорее сожаление о непосильных задачах, которые Дягилев возлагал на своего любимца. И, возможно, упрек самому себе за то, что недостаточно ограждал его – не только от трудностей, но и от соблазнов – и не уберег от женщины, в которой Дягилев видел все зло. Видимо, Дягилев винил себя за малодушие, из-за которого отпустил Нижинского одного в морское путешествие, на котором им овладела Ромола…

В 1924 г. Дягилев приходил снова со своим новым любовником Долиным. Нижинский молчал и не узнавал никого. Но на прощанье сказал по-русски: «До свидания».

В 1928 г. его повезли на «Петрушку» в надежде, что знакомая музыка и танцы его воскресят. Не воскресили. Все только вместе сфотографировались. Этим летом Дягилев умер.

В 1936 г. дочь Нижинского Кира, с такими же раскосыми глазами, как у отца, вышла замуж за последнего дягилевского любовника, композитора Игоря Маркевича. Странная семейная связь скреплялась новыми побегами. «Теперь, когда я достаточно взрослая, чтобы понимать, – высказалась Кира о Дягилеве, – я бесконечно благодарна этому великому человеку за моего отца…. Он понимал его, как никто другой, он дал ему шанс развиться и показать свое чудесное творение миру…» (Haskell 1935: 255).

В 1936–38 гг. Долин собрал много денег на лечение, и Нижинского подвергли шоковой терапии. Появилось некоторое улучшение – он стал более активен, стал отвечать на вопросы. Когда к нему приехал дягилевский танцовщик Лифарь, пожилой Нижинский даже стал поправлять его танец. Смеясь, подпрыгнул, чтобы показать, что еще может делать антраша, как был – в пиджаке и брюках. В этот момент Лифарь его сфотографировал – в прыжке.

В. Нижинский в прыжке. 1939 г.

Фото Сергея Лифаря

Но тут снова война – Вторая мировая. Из Швейцарии решили переехать в Венгрию, но Венгрия объявила войну – и опять застряли. Вацлава поместили в больницу. В 1945 г. служащий-поляк предупредил, что психических больных немецкое командование велело наутро уничтожить. Ромола сумела похитить мужа и пересидела с ним несколько недель в деревне под городом Шопрон. Там их и застали советские войска. Когда офицер спросил, что за люди, Нижинский вдруг ответил по-русски: «Не беспокойтесь». С тех пор стал очень активен, даже танцевал с солдатами..

Офицеры знали фамилию Нижинский, супругов переправили в Вену, это оказалась Британская зона, оттуда – в Американскую. Приезжал русский балет с Улановой, Чабукиани, Сергеевым. Нижинский аплодировал им. Но к полному рассудку не вернулся. Так и остался в полусонном тумане.

В. Нижинский в Меттерсиль, Австрия, 1947 г.

За три года до смерти.

В Лондоне у него обнаружились болезни – давление, почки. В 1950 г. он умер 60-летним после 33 лет мучений для него и для близких. А его Дневник еще с 1936 года, все более приближаясь к оригиналу, начал свое путешествие по миру, совершенно независимое от автора. Его часто цитируют психологи, философы и литературоведы в работах о литературе «потока сознания», о Джойсе, об экзистенциализме, об искусстве и безумии.

В Дневнике Нижинский обращался со стихами к своему бывшему другу и некогда ангелу-хранителю, в котором он теперь видел своего злого ангела, к Дягилеву (Nijinsky 1995 – в обратном переводе), и это безусловно безумные стихи, но в них видна та же страсть, которая тяготела над Нижинским и в годы, предшествующие безумию – он непрерывно обращался в мыслях к Дягилеву, зависел от него, жаждал и не мог освободиться. От Дягилева и от связывавшего их секса.

 
«Ты мой. Я Бог.
Ты мой, я твой.
Я люблю писать пером.
Я пишу, я пишу.
Ты не пишешь, ты теле-пишешь,
Ты телеграмма, я – письмо.
Ты безумие, я любовь.
 
 
Мой это хуй, ибо Хуй.
Я хуй, я хуй.
Я Бог в моем хуе.
Твой хуй, не мой, не мой.
Я хуй в Его хуе.
Я хуй, хуй, хуй.
Ты не можешь хуить хуй.
Я хуй, но не твой.
 
 
Ты мой, но я не твой.
Я не хуй в твоем хуе.
Я хуй в Его хуе…
 

Ты злобный человек. Ты не царь. А я царь. Ты вредный. А я не желаю вреда. Ты злобный человек, а я спою тебе колыбельную. Баюшки-баю. Бай, бай, бай. Спи спокойно. Баюшки-баю. Бай, бай, бай.

Мужчина мужчине.

Вацлав Нижинский».

Есенин и Клюев: малиновая любовь

1. Русские Верлен и Рембо?

В истории русской поэзии Есенин и Клюев связаны почти как Верлен и Рембо в истории французской – творческим союзом, одно время единомыслием и любовью с привкусом скандала. Еще и тем, что оба поэта и здесь и там лирики. Еще и тем, что разновозрастны: один очень юный. Разница почти одинаковая – на 10–11 лет. Еще и тем, что они внешне немного похожи: один – бородатый и лысый, другой – в образе херувима. Но этим сходство и ограничивается. Там поэзия урбанистическая, здесь – в значительной мере крестьянская. В жизни обоих русских поэтов этот союз значил меньше, чем в жизни французских. Там более значителен был старший из двоих, здесь – младший. Он поистине национальная гордость.

Это поэт не только великий, но и очень народный и очень русский. Может показаться, что это одно и то же, но это не совсем так. Когда я говорю очень народный, я имею в виду, что это поэт не элитарный, поэт выражающий чувства и чаяния народных масс, можно сказать, простонародья, поскольку тогда Россия был в основном страной крестьянской. Когда же я говорю, что это поэт очень русский, я имею в виду национальную специфику, этничность. Какие-то черты русского национального характера выражены в поэзии и личности Есенина.

Правда, вокруг него очень много евреев: – ближайшие друзья – евреи (Каннегисер, Мариенгоф, Повицкий, Эрлих, Берзинь, Шнейдер и др.), любовницы – еврейки (однажды на суде в опровержение его антисемитизма приводился факт: восемь любовниц-евреек – Занковская 301), но тесная связь с евреями тоже входит в русскую специфику. Вообще эти два народа очень тесно связаны своей историей. В русском народе еврейское участие начинается с христианства, продолжается в русском искусстве и завершается в марксизме и русской революции. Хочешь не хочешь, а самый русский художник – это Исаак Левитан, самый известный русский скульптор – Мордух Антокольский, строители русского музыкального образования – братья Рубинштейны, русскую современную поэзию в мире представляет Иосиф Бродский. О вождях революции я уж и не говорю. Но и, с другой стороны, в Израиле русский язык практически второй государственный. Там выходят русские книги, бытуют русские песни. Так что связь с евреями не нарушает русской специфики Сергея Есенина.

Сама попытка бросить свет на его сексуальность может вызвать раздражение и негодование части аудитории. Его жизнеописание стабилизировалось в так называемых «голубых биографиях», устраняющих всё негативное и сомнительное. Голубых – то есть идеализирующих и очищающих. Голубых – в смысле «небесных». Попытка рассмотреть «голубой» компонент его сексуальности («голубой» в современном слэнговом значении) тем более может возмутить почитателей поэта, желающих видеть его ангелоподобным. «Копание в грязном белье», «выискивание скабрезных деталей» и т. п. Всякая попытка увидеть в Есенине какие-то элементы гомосексуальности будет расценена не только как попытка его принизить и запачкать, но и как клевета на русский народ.

Но сексуальность я не рассматриваю как нечто низкое и грязное. Это необходимая сторона жизни человека, нормальные проявления жизни. А когда речь идет о поэте-лирике, характеристика его сексуальности просто неизбежна, потому что она, несомненно, отражается в его творчестве. Гомосексуальность же сейчас всё меньше людей расценивают как позор. Её принимают как данность. Ну, а для Серебряного века и выросшей из него революционной эпохи готовность воспринять гомосексуальность была чертой времени. Это был дух модерна – отказ от старых норм и традиций. Дягилев, Сомов, Петров– Водкин, Кузмин, Зинаида Гиппиус, Иванов с Аннибал создавали атмосферу, в которой гомосексуальность рассматривалась как экстравагантная, но вполне допустимая особенность личного вкуса.

В какой-то мере интерес к ней шел рука об руку с предреволюционным кризисом христианской религии в России, кризисом православия, который так ярко проявился в распутинщине и привел к резкому повышению интереса к православным сектам и к язычеству. На этом фоне выход гомосексуальности на поверхность общественной жизни в конце XIX – начале XX веков можно рассматривать не как новацию, а как возрождение старой русской традиции, подавленной на время христианством и западной цивилизацией.

Есть основания полагать, что русское язычество не отличалось по своему терпимому отношению к гомосексуальным связям от греческого язычества. Резкое осуждение их пришло на Русь с иудео-христианской традицией (тут как раз столкновение и противоречие с еврейской культурой) и было законодательно закреплено лишь при Петре I – в подражание западным законодательствам. До этого все иностранцы, побывавшие на Руси, единодушно изумлялись терпимому отношению русских к содомскому греху и его популярности в народе. В Польше его даже называли «русский порок». До нас дошли древние поучения отцов православной церкви, направленные на искоренение этого порока. Но Россия – единственная крупная европейская страна, где никогда не было смертной казни за содомию. Не сожгли ни одного содомита. В традиционной матерной брани выражения, связанные с ней («иди ты на…», «…сос» и др.), имеют унижающий смысл, но само их наличие говорит о том, что ко времени, когда они сформировались с таким смыслом (а это зафиксировано в допетровской Руси и связано с влиянием христианства), явления эти были достаточно широко известны и всем понятны.

С. А. Есенин.

Поэтому если мы найдем какие-то элементы гомосексуальности в личности и творчестве Сергея Есенина, это не только ничем не порочит образа поэта, – во всяком случае не больше, чем его всем известные пьяные скандалы (ряд уголовных дел), – но и никак не противоречит его отождествлению с русским национальным характером. Тем более, что в поведении и облике Есенина гомосексуальные черточки занимали, по крайней мере внешне, явно подчиненное место. Он воспевал любовь к женщинам, к сорока годам был четырежды женат, имел детей. Словом, был гетеросексуален по своей основной ориентации, но порой ему доставляла удовольствие и нетрадиционная любовь. Как и в целом русскому народу. Порой, иногда, кое-где. Вопрос лишь – в какой мере.

У Кона и даже Ротикова Есенин лишь нехотя поддавался приставаниям Клюева. Как пишет Ротиков, возможно, даже поколачивал его. Американцы Гордон Маквей (1976) и Саймон Карлинский (1976) гораздо определеннее пишут о гомосексуальной составляющей в жизни Есенина, но и они не могут отрицать гетеросексуальной основы.

Иное дело тогдашний вождь крестьянских поэтов Николай Клюев. Этот никогда не был женат, возможно, даже никогда не был близок с женщиной. Был сугубо гомосексуален. Что странно, потому что, по статистике, чем ниже социальный слой, тем меньше в нем распространена гомосексуальность. Меньше всего – в крестьянстве. Это, конечно, не по биологическим причинам, а просто потому, что заложенные в человеке биологические предпосылки здесь имеют меньше возможности проявиться. В низших слоях больше сказывается конформность, скованность сознания традиционными нормами, психологическая оглядка на родных и соседей. Скрытая гомосексуальность здесь, конечно, может проявиться вполне в избиениях жены, в уходах из дому, в пьянстве, но о том, что может быть иное удовлетворение сексуального чувства, человеку просто не приходит в голову, или он гонит от себя подобные мысли как полную несуразицу. И лишь очень смелый и необычный ум может решиться на осознание этого чувства и дать ему волю..

Таким и был Николай Клюев.

2. Начало Клюева

Клюев прежде всего мифотворец, и трудно разделить, что в его нарочито крестьянском образе от реальности, а что придумано. Все вошедшие в справочники сведения о том, что он из древнего старообрядческого рода, что происходит по прямой линии от протопопа Аввакума, что участвовал в хлыстовском «корабле», где слагал сектантские гимны, что готовился к самосожжению, затем что был в Соловецком монастыре и скитался по России и Востоку, – всё это известно только с его слов и никакими независимыми источниками не подтверждается. Может, что-то в этом и правда, но что – неизвестно. Андрей Белый и Алексей Толстой, Брюсов и Гумилев, Блок и Городецкий воспринимали его как крестьянского пророка. Иван Бунин и Максим Горький не доверяли, видели в нем хитроватого мужичка, эксплуатирующего наивную восторженность интеллигенции. А было в нем и то и другое.

Крестьянского рода, он происходит из глухой деревушки Вытегорского уезда Олонецкой губернии (ныне Вологодчина), род. в 1884 г. Когда он был уже подростком, семья переехала в деревню покрупнее, где отец стал сидельцем в винной лавке. Так сказать, спаивал народ. Мать была «плачеей» и «вопленицей» (опять же со слов самого Клюева). Николай недолго учился в церковно-приходской школе и двухклассном училище.

Неизвестно, слагал ли хлыстовские гимны, но, унаследовав от матери вдохновение, действительно начал слагать стихи, прежде всего о родной стороне, о природе. Противопоставлял ее далекому и чуждому городскому миру.

 
Не найдешь здесь душой пресыщенной
Пьяных оргий, продажной любви,
Не увидишь толпы развращенной
С затаенным проклятьем в груди.
 

Это когда ему было 20.

С юности был глубоко религиозен, но не в ладах с официальным православием. Был ли он из старообрядцев или нет, состоял в «корабле» или нет, но что-то от раскольнического духа, весьма распространенного на русском Севере, в нем несомненно было. «Хлысты» его в самом деле привлекали, а в их культе истовая, фанатическая религиозность и стремление к духовному братству, к чистоте, к очищению сочетались с неканонической сексуальностью – по оценкам официальной церкви, «разнузданной»: в их радениях имели место и свальный грех и порою содомский грех. И неизвестно, что тут сказалось больше: воздействие хлыстовства на подростка или его собственная тяга к необычным страстям, которые в хлыстовстве оказались.

Всё это в неясном виде проскальзывает уже в его ранних стихах: «Голос из народа» (1910):

 
Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечем
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.
 

Или вот «Брачная песня» того же времени:

 
Белому брату
Хлеб и вино новое
Уготованы.
Помолюсь закату,
Найдем рубище суровое
И приду на брак непозванный.
Ты узнай меня, Братец,
Не отринь меня, одноотчий…
 

От раскольничества и старообрядчества происходит и мятежность Клюева. В годы первой русской революции он отдался борьбе с царизмом и попами. Связался с эсеровскими и социал-демократическими кружками, тоже рассматривая их как «братство», распространял антиправительственные прокламации среди крестьян, призывал к неповиновению властям. В январе 1906 года молодой Клюев (ему был 21 год) оказался под арестом и провел полгода в Вытегорской и Петрозаводской тюрьмах «Когда перевозили из острога в губернскую тюрьму, то заковали меня в ножные кандалы. Плакал я, на цепи свои глядя. Через годы память о них сердце мне гложет…».

В 1907 г. его забрили в солдаты. Но оружия он не мог брать в руки по религиозным убеждениям. За этот отказ опять попал в заточение. «Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки… Только ночью плакал на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобрана». Такие слезливые молодые заключенные обычно служат в тюрьме объектом сексуального унижения. Блоку он писал в 1910: «Я все не могу отделаться от тюремных кошмаров…». По-видимому, тюрьма – это второй источник его ознакомления с нетрадиционной сексуальностью.

С 1907 года у Клюева завязалась переписка с некоторыми петербургскими литераторами, в том числе с Блоком. Встретились впервые в 1911 г. В журнале «голгофских христиан» «Новая земля» он становится одним из основных авторов. Печатается и в других известных журналах, сблизился с «Цехом поэтов» – акмеистами Ахматовой, Гумилевым. Живет в Москве и Петербурге по нескольку месяцев, но в основном остается жителем Вытегорского уезда. За три года с 1911 по 1913 вышло три сборника его стихов. Он уловил острый интерес публики ко всему народному, поскольку интеллигенция страдала из-за своего отчуждения от народа, и старательно подлаживался под этот интерес – принимал вид народного сказителя, певца естественной жизни, удаленной от мертвящей цивилизации. Даже в одежде и прическе. Интеллигенты подхватывали этот миф. «Живет он на речонке Андоме, – писал Городецкий, – в деревне, землю пашет, зори встречает и все песни свои тут же отдает односельчанам на распев в хороводах и на посиделках». Ни сам Николай Клюев, ни его отец землю не пахали. Клюев писал не для народа, а для интеллигенции, стилизовал свое творчество под крестьянскую речь, которую он хорошо знал, под фольклор.

В сентябре 1915 г., перевалив за 30, Клюев переехал в Петроград и встретился там с другим крестьянским поэтом, Сергеем Есениным, который был моложе его на 11 лет (родился в 1895 г.).