Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)

9. Характер и творчество

Изображения в стиле Буше, рожденные при разработке Дафниса и Хлои и представляющие полностью обнаженных молодых людей, предающихся неге и ласкам, – юношу с одной или несколькими девушками – могли быть сделаны и не гомосексуальным художником. Обнаженного юношу с фронтальной наготой изображали и вне гомоэротики.

Но на этих изображениях у Сомова гениталии юноши выделены цветом и положением в картине, а в сюжете, описанном в книге Ротикова (кадетик на кушетке), и смыслом, тематически. Нагой юноша у Сомова, как правило, раскинулся на первом плане, а девушки или женщины – поодаль. В одном случае двое юношей возлежат рядом на ложе – это уже однозначный сигнал о роде чувств художника. Картинка, на которой голова девушки лежит очень удобно на лоне юноши, заставляет вспомнить о замечании Эдиньки насчет вкусов Сомова в любви.

Загадку представляет собой обилие женских образов среди сомовских портретов: сестра Анюта Михайлова, художницы Званцева, Остроумова– Лебедева, Мартынова, супруга Рахманинова, богатые дамы Гиршман, Носова– Рябушинская, Олив и др. Тут продолжение темы «подруга дев», но есть и мотив денежный – писал, что заказывали. Еще более загадочно, что эти образы большей частью некрасивые. Это наблюдение идет от Бенуа. Грабарь в своей немецкой статье о Сомове придает особое значение поэтизации некрасивого, даже уродливого в женских образах Сомова. Он видит в этой поэтизации некрасивых сомовских женщин некую притягательную тайну – а разгадать эту тайну не может (Grabar 1903). Советские искусствоведы Подкопаева и Свешникова усматривают в сомовском увлечении отталкивающим, патологическим проявление декадентства (КАС: 34).

К. А. Сомов.

Обнаженные в зеркале у окна. 1934 г.

Некоторый свет может пролить то, что отношение Сомова к женщинам типично мужское, не обязательно гомо сексуальное, но все же особенно распространенное у гомосексуалов – идея мужского превосходства. В письме своему брату он хвалит Якунчикову: «Она сейчас очень интересная художница, что очень большое исключение для женщин. Хорошо рисует, тонко чувствует тон, assez personelie [достаточно индивидуальна]. Техника мужская» (КАС: 61). Таким образом, в женщинах ему нравились скорее мужские черты, а не женственность, шарм, красота, нежность.

Еще более раскрывает эту проблему сам Сомов в своем дневнике. В феврале 1914 г. он записывает:

«Шура (Бенуа. – Л. К.) говорил, что я люблю некрасивых и скурилъных женщин и влекусь к ним или еще, что я смеюсь над женщинами зло и обидно, или что я поэтизирую некрасавиц. Бакст говорил Валечке, что изображая так женщин, как я, невозможно их не любить, что я притворяюсь. Один умный Валечка (Нувель. – Л. К.) каким-то образом лучше всех других меня знает, угадал меня (немудрено: вместе охотились за мальчиками. – Л. К.).

Женщины на моих картинах томятся, выражение любви на их лицах, грусть или похотливость – отражение меня самого, моей души… А их ломаные позы, нарочитое их уродство – насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью. Отгадать меня, не зная моей натуры, конечно, трудно. Это протест, досада, что я сам во многом такой, как они. Тряпки, перья – все это меня влечет и влекло не только как живописца (но тут сквозит и жалость к себе). Искусство, его произведения, любимые картины и статуи для меня чаще всего тесно связаны с полом и моей чувственностью. Нравится то, что напоминает о любви и ее наслаждениях, хотя бы сюжеты искусства вовсе о ней и не говорили прямо…» (КАС: 125–126).

Можно ли ожидать поэтизацию женской красоты от художника, который женщину не воспринимает сексуально и не ценит женственность? Который в женщине ценит ум, силу, талант и прочие мужские или, по крайней мере, общечеловеческие качества? Который следом за Флобером повторяет: «Эмма – это я»? А к себе относится сугубо самокритично – видит себя некрасивым и скурильным. Вот и женщины его такие же.

Под конец жизни, в 1939 году, записывает о начатой картине «Усталый путник»: «Не нравится мне его тип, как ни старался сделать его мужественным и красивым, вышел женоподобным – всегдашний мой недостаток!» Умри – точнее не скажешь.

Как видим, гомосексуальность художника проявляется во многих аспектах его творчества, не только в прямых изображениях на гомоэротические темы.

10. Самокритика и самооправдание

После этого анализа можно попытаться ответить на вопрос, поставленный в начале этого биографического очерка. Так как же согласуются в Сомове несогласуемые качества? Как уживаются в нем аристократизм и непристойность, воспитанность и планы раз вращения молодых людей, порядочность, впитанная с молоком матери, и поцелуи с кузминской проституткой Павликом? Понятно, что непристойность, желание встретить взаимность у молодых людей, даже неприхотливость связей при небольшом выборе были обусловлены гомосексуальностью Сомова. Это она входила в противоречие с его воспитанием и социальным положением. И все это у личности, безусловно, чрезвычайно требовательной к себе и самокритичной.

При таком расколе сознания поневоле станешь ипохондриком, если не шизофреником. В таких случаях обычно срабатывают психологические механизмы защиты, коренящиеся в подсознании, и оно само устраняет противоречие, раздирающее личность, подавляя и устраняя одну из противоборствующих сторон. В данном случае устранить гомосексуальность оказалось невозможным – она была врожденной и составляла, как это обычно бывает, биологическую основу личности. Клетки-киллеры, фагоциты подсознания направились на гомофобную мораль, навязываемую личности обществом, стали подтачивать ее основу.

Чем обосновывается в общественном сознании осуждение гомосексуальности? Прежде всего религией. Содомский грех. И вот мы наблюдаем чрезвычайно любопытную и своеобразную картину: несмотря на свое традиционное и консервативное воспитание, на любовь и уважение к родителям и без чьего-либо просветительского воздействия Сомов оказывается не просто неверующим, а довольно воинственным атеистом.

В дневнике отмечает 3 мая 1916 г.: «Разговор о марионетках, о войне (я говорил о ней с ненавистью и злобой) и о боге, которого я зло денигрезовал [очернил], конечно его отрицая…» (КАС: 159). В споре с сыном писателя Джойса в 1927 г. уже за рубежом «Я доказывал, что хотя Библия и Евангелие и изумительные книги, но что это легенда и сказка, что Христов и его веяний было много и раньше и потом. Что в жизни человечества он сыграл меньшую роль, чем все думают, потому что и помимо него в человечестве заложено непонятное и таинственное стремление к добру…» (КАС 326). О его антирелигиозных размышлениях у смертного ложа Мифа уже была речь.

Далее, чем поддерживается осуждение гомосексуальности на государственном уровне? Разумеется, консервативной властью. И Сомов, несмотря на свое аристократическое происхождение и свою социальную принадлежность к верхним слоям общества, копит злобу на царя и его политику, с радостью встречает его падение и гибель режима. Во время первой русской революции речи этого аполитичного индивидуалиста почти большевистские. Шуре Бенуа он пишет, что с отцом не может разговаривать о текущей политике: он «слишком человек другого времени и оппортунист».

«Газеты вялы и ничего истинно интересного и закулисного не сообщают. Наша знаменитая конституция наглый и дерзкий обман, это ясно: в ней, кажется, нет даже крупицы зерна, из которого могло бы вырасти освобождение. Надо надеяться, что правители наши сами заблудятся в устроенных ими дебрях и сломят себе шеи» (КАС: 87).

В 1915 г. в его видениях рисуется сюжет картины: на фоне громадной толпы опрокинутый, расколовшийся на части трон. В 1916 г. он наотрез отказался писать портреты императрицы и царевича. В конце года пришла весть об убийстве Распутина, потом опровержение – Сомов замечает: «Распутина не убили. Жаль» (КАС: 168). Потом все-таки оказалось: убит. В ноябре 1917 г. Константин Андреевич со злорадством описывает в дневнике посещение Зимнего дворца, где большевики, «симпатичные и вежливые», показывали пришедшим художникам «ватер-клозет Николая II с неприличными картинками» (КАС: 184). В 1923 г., незадолго до отъезда, «видел письма жены Николая II-го. Вечером прочел их 10. Глупая, экзальтированная, жалкая женщина. Писаны они на плохом английском языке некультурной женщины» (КАС: 217). Это уже после известия о зверском убийстве царской семьи! – никакого сожаления. Теперь ясно, почему он так мирно принял Советскую власть.

Как видим, гомосексуальность сказалась не только на творчестве художника, но и на других аспектах его личности. Гомосексуальность обычно считают основой аполитичности и асоциальности характера, причиной эскапизма и ухода в тень. В Сомове мы видим любопытный пример человека, которого, похоже, именно гомосексуальность обратила к политическому радикализму мышления, к идейному родству с крайними революционерами, хотя это и уживалось в нем с полной аполитичностью поступков, с безусловной преданностью идеям чистого искусства, искусства для искусства, с принципиальным уходом в галантный и нереальный мир красоты. Нет, право, он парадоксален, этот офранцуженный русофил, консервативный радикал, женолюбивый мизогин, чопорный и скурильный Сомов.

Восемь жизней Дягилева

1. Диапазон

Дягилев и Нижинский сцеплены, как парные слова в ассоциативном психологическом тесте: стоит только назвать имя «Дягилев», и тотчас следует отклик: «Нижинский». Все знают, что Нижинский был любовью Дягилева и что Дягилев помог ему стать первым танцовщиком мира – тем и славен. Между тем Нижинский был только одним из балетных артистов, вывезенных Дягилевым из Петербурга в Париж, правда лучшим, а артисты были не единственным компонентом расцвета Русского балета, стимулированного Дягилевым. Были и композиторы, открытые и мобилизованные им для писания балетов, – Стравинский, Равель, Дебюсси, Прокофьев, Рихард Штраус. Были художники, делавшие декорации, костюмы и афиши, – Бенуа, Бакст, Пикассо, Кокто – все громкие имена. Да и не только балет был материалом спектаклей, но и опера – из оперных артистов был впервые представлен миру Шаляпин. Да и не только многочисленные спектакли, и не только Русские сезоны в Париже, Лондоне, Риме, Нью-Йорке и других столицах мира были созданием Дягилева, но и выставки, и журнал «Мир Искусства» с его новой концепцией «искусства для искусства». Так что слава Дягилева не одним Нижинским держится.

Не был Нижинский и единственным любовником в жизни Дягилева. Самым прославленным – да, был. Но не был он ни самым юным, ни самым взрослым, ни самым красивым из них, ни самым умным. Не была влюбленность в него ни первой у Дягилева, ни последней, ни самой продолжительной, ни самой счастливой.

В соответствии с задачами книги нас здесь будет интересовать как раз не столько диапазон организаторской деятельности Дягилева, сколько диапазон его любви. Потому что Дягилев был в истории русской культуры довольно редкой фигурой сугубого гомосексуала. О Пушкине, Лермонтове, Льве Толстом, Миклухо-Маклае, Константине Романове (К. Р.), Есенине, Нижинском можно говорить как о гетеросексуалах с некоторыми проявлениями гомосексуальности либо как о бисексуалах. Дягилев же, подобно Чайковскому или Кузмину, совершенно не воспринимал женщин в сексуальном плане, а ввиду его исконной любви к музыке, жить ему приходилось в мире искусства с особым культом любви к женщине, с обожанием женского тела, женской красоты, женственности – в ариях, скульптуре, картинах, поэзии, рекламе. Он создавал себе отдельную нишу в этом мире, строя новые формы искусства – с упором на мужские роли: опера с битвами и политикой («Князь Игорь», «Иван Грозный», «Борис Годунов»), балет с мужскими танцами и танцовщиками в главных ролях («Нарцисс», «Послеполуденный отдых фавна», «Петрушка», «Иосиф и Потифар»).

Дягилев – натура активная и общительная, прирожденный лидер – жаждал публичности, славы. А в пуританском мире, только что вышедшем из викторианского времени, невозможно было жить семейной жизнью со своим избранником на виду. Жить с кем угодно можно было только в номерах, в отеле. И Дягилев, собиравший коллекцию предметов искусства и обустраивавший свой дом, избрал амплуа, которое мотивировало постоянную жизнь в отелях – «Гранд-отель» в Париже и «Савой» в Лондоне, а на отдыхе «Отель де Бэн» в Венеции заменили ему дом.

Он был явным однолюбом – жаждал привязанности, верности, постоянства, но, поклоняясь юности, был обречен на отмирание своей любви по мере взросления избранника, а любя сугубо мужские качества, обрекал себя на связь с юношами, тяготеющими к женщине и готовыми уйти от него – даже раньше, чем он от них. У Синей Бороды было восемь жен, которых он убивал, когда любовь уходила. У Дягилева было семь возлюбленных – один за другим, – которым он передавал свои знания, воспитывал и поднимал до уровня высокого искусства, а затем они уходили от него к женщинам, женились и, освободившись от зависимости, возвращались к нему работать – или возвращались к нему своей благодарной памятью. Он тяжело переживал уход, болел, почти умирал, но с появлением нового возлюбленного – а они появлялись каким-то чудом всегда, один другого краше – ему удавалось воспрять, и жизнь начиналась сызнова. Каждый раз юноши начинали ее в том же возрасте, даже моложе – 19, 18, 17, 16. Но Дягилев оказывался к каждому началу все старше. Последнему юноше не пришлось уходить. Ушел Дягилев – и насовсем, в мир иной, прожив восемь жизней за 57 лет.

В этом круговороте любви они создавали искусство на века. Он находил для этого средства, оставаясь сам в поношенной обуви (оперируя миллионами, он никогда не имел ни дома, ни автомобиля), дарил своим возлюбленным золотые перстни, дорогие костюмы, знания и целеустремленность, а они приносили ему необходимое для работы вдохновение, молодую энергию и, как ни странно, почтительную любовь.

Каждый из этих циклов имел свои особенности, а все вместе они составили биографию, вошедшую золотыми страницами в историю Серебряного века. Можно много говорить о том, что сексуальные аспекты не главные для характеристики деятеля искусства, что интерес к ним вульгарен и не оправдан ничем серьезным, что Пикассо, Кокто, Малявин. Бакст и другие рисовали портреты Дягилева не потому, что он любил Нижинского, Мясина и Лифаря. Но если бы он их не любил, возможно, что его поддержка их таланта не была бы столь беззаветной, для лидерства в Русских сезонах избраны были бы другие артисты, для спектаклей другие балеты, а быть может, и вообще жизнь в «Савое», «Гранд-отеле» и «Лидо» не показалась бы Дягилеву столь привлекательной. Словом, Серебряный век имел бы другой облик.

По-человечески для нас чрезвычайно увлекательна каждая из восьми жизней Дягилева, каждое из восьми его любовных увлечений. Нам интересно проследить, как эти восемь жизней складывались в одну – с единой страстью к искусству. Для нас поучительно видеть, как Дягилев в разные периоды своей жизни умел зажечь в юных сердцах горение и энтузиазм к творчеству, уверенность в своих силах и любовь к своему наставнику. Любовь духовную и плотскую – несмотря на то, что большей частью они были изначально чужды однополой любви, а окружение было враждебно к подобным отклонениям. Причем это один из первых случаев «выхода из чулана» – почти все они без стеснения признают в своих мемуарах свою интимную близость с Дягилевым. Да, годами жили вместе. Да, были любимы. Да, любили.

Чем Дягилев добивался успехов, славы и такой любви?

Первая любовь

Сергей Павлович Дягилев.

Фото 1880-х г.

Сергей Павлович родился в 1872 г., уже в пореформенной России. Дягилевы – богатый и знатный дворянский род. Дед Дягилева служил в Министерстве финансов и разбогател на продаже водки со своих винокуренных заводов. Он был завзятым театралом и атеистом, но затем внезапно стал религиозным аскетом и стал жертвовать огромные суммы на церкви. Отец, генерал-лейтенант, Пермский губернатор, любил музыку и пел тенором. Первая жена, умершая при родах Сергея, была из семьи Евреиновых и по материнской линии происходила из широкого рода Румянцевых, которым молва приписывала происхождение от незаконного сына Петра I, и Сергей этим несказанно гордился. Мачеха его, т. е. вторая жена отца, была из музыкальной семьи Панаевых. Губернатор держал открытый дом, Дягилевы часто устраивали вечера, на которые вся знать города стремилась получить приглашение. Сергей, одаренный мальчик, больше внимания уделял этим вечерам, чем школьным занятиям. Он предпочитал списывать и пользоваться шпаргалками. В школе он был самым крупным по росту и, конечно, первым по знатности. У него была большая голова, очень красивые карие глаза, слегка скошенные книзу, щеки, румяные, как яблоки, и щетка темных волос. Когда он смеялся, он распахивал настежь рот со сверкавшими белизной ровными рядами зубов (Бенуа 1993: 638–647).

У него всегда был отличный гардероб. Он быстро завел себе цилиндр, монокль и нутриевый воротник.

В 17 лет у Сергея был первый и единственный опыт с женщиной. Отец указал ему, где этот опыт можно приобрести с минимальным риском, с хорошей девушкой. Но сын воспринял эту усладу с отвращением, а к тому же все-таки подхватил какую-то инфекцию. Он быстро вы лечился, но на всю жизнь получил фобию – страх перед заражением и отвращение к женщинам.

По словам Лифаря (1993: 36–37), такие разочарования в женщинах «навсегда» обычно проходят, но Дягилев, влюбившись после этого в некую женщину, был грубо отвергнут и как раз тут оказался в среде, культивировавшей «ненормальную» любовь. С тех пор и предался любви к юношам. Это объяснение его страсти, вероятно, восходящее к самому Дягилеву, является, конечно, попыткой пристойно объяснить «непристойную» страсть. Любовь его к женщине что-то не была замечена никем из его друзей, а среда с культом античных нравов появилась значительно позже, и в ней Дягилев был одним из застрельщиков.

Дмитрий Владимирович Философов. Фото 1880-х г.

Л. Бакст. 1885 г.

Александр Николаевич Бенуа.

Фото 1880-х г

Оканчивать гимназическое образование его направили в Петербург, где его дядя был министром внутренних дел. Это было в 1890 г. Поселился 18-летний денди в том же доме, где жила его тетка Анна. Сестра отца, в замужестве Философова, была эмансипе, либералка, давала убежище террористке Вере Засулич, а ее старый муж был прокурором Военного суда и очень ее любил. Философовы – очень древнего рода. По средам и воскресеньям у них собирались за столом все родственники. Сергей поселился в одной комнате со своим кузеном Димой Философовым, высоким светлым юношей с серо голубыми глазами. Дима был остроумным и сдержанным, но сентиментальным. Сергей также был сентиментальным – мог выражать эмоции самыми настоящими слезами. Они с Сергеем стали неразлучными друзьями, ездили с ним по европейским городам (побывали и в аналоге Петербурга – Венеции, очень полюбившейся Сергею), а поскольку Дима уже имел, по крайней мере, гомоэротический опыт, то дружба быстро переросла в любовь и интимные отношения. Здесь все было чисто, эстетично и сопряжено с духовной общностью. Сергей заменил в этом плане прежнего Диминого друга и возлюбленного Костю Сомова, юного художника. Сергей и Дима столь яростно громили «ненормальную» любовь, «что даже самые близкие друзья их не догадывались об их интимной близости» (Лифарь 1993: 37).

Сергей вошел в круг друзей Димы. В том же доме этажом выше жил Валечка (Вальтер) Нувель, увлекавшийся музыкой французских композиторов. Лидером группы тогда был Шура (Александр) Бенуа, молодой художник, сын императорского архитектора и потомок французских эмигрантов. В его доме Дягилев познакомился с другим молодым художником, Львом Розенбергом, евреем из семьи французских коммерсантов, рисовавшим уже для великого князя Владимира. Он учился во Франции, а в 16 лет поступил в Академию художеств и впоследствии принял фамилию (своего деда?) Бакст, став продолжателем стиля Врубеля. Сформировался небольшой дискуссионный клуб, с докладами и обсуждением, – Бенуа, Нувель, Бакст, Философов и Дягилев.

2. Обретение призвания

К Дягилеву его друзья относились с легким пренебрежением: для них он был несколько провинциален и фатоват, поверхностен. Кроме того, с явно карьерными амбициями. Так, в театре он мог едва поздороваться с друзьями кивком, однако дарить приятнейшие улыбки и усердные поклоны влиятельным персонам.

Но он очень быстро набирал знания, авторитет и с 1893 г. стал перехватывать лидерство. В этом году он вступил во владение состоянием, унаследованным от матери, и начал покупать картины, украшать квартиру, где он поселился вместе со своим слугой Василием Зуйковым (с 1894 г.) и своей старой няней. Слуга этот был раньше обвинен в изнасиловании несовершеннолетней, и Дягилев сумел его вызволить из напасти. Теперь Василий был бесконечно предан хозяину и молчалив, как Гримо. Даже был готов убивать его недругов.

Через два года Дягилев отправился за границу, где посетил знаменитостей – Золя, Гуно, Верди, Бердсли. Он считал, что знаменитостью станет и он сам и избрал для себя карьеру композитора (к юридическим наукам, которые он проходил в университете, он относился так же, как к школьным занятиям). Будучи в дальнем родстве с Чайковским, он звал его за глаза «дядя Петя» и очень горевал, когда тот умер. Самозванный «племянник» серьезно изучал музыку, занимался в консерватории. Отправился с Нувелем показывать свое творчество к Римскому-Корсакову. Нувеля тот покритиковал, но одобрил, а Дягилева вежливо попросил никогда не сочинять музыку: великим композитором ему не стать. Дягилев в ярости воскликнул что-то вроде: «Будущее покажет, кого из нас будут считать более великим в истории!» или «Вы еще услышите обо мне, когда я стану знаменитым!» – и выбежал из зала (Haskell 1935: 50). Но когда он показал Нувелю и Бенуа свой дуэт Лжедмитрия и Марины для оперы Мусоргского «Борис Годунов», те единодушно сочли вещь очень подражательной, и Дягилев оставил попытки сочинять.

В Москве он подружился с художниками нового направления – Серовым, Коровиным, Васнецовым, Врубелем, которые отвергали академическую манеру, но не шли и за передвижниками, с их социальной направленностью, а предпочитали декоративную сторону в искусстве. Он познакомился с их покровителем, Саввой Мамонтовым, который, не будучи сам художником, определял многое в развитии искусств, организуя выставки, концерты, оперные спектакли и поддерживая определенных художников и артистов, например Шаляпина. Эта роль произвела впечатление на Дягилева. Он увидел и для себя возможность воздействовать на искусство и распоряжаться его событиями и людьми, даже не будучи сам артистом. Он сообразил, что организационная и распорядительная деятельность – меценат, импресарио, постановщик – тоже необходима для искусства и занимает в нем видное место. Она близка режиссуре и также может подниматься до уровня творчества! Правда, Дягилев не обладал таким собственным богатством, как Мамонтов, но зато у него были обширные связи в свете и при дворе, так что он мог мобилизовать нужные средства.

Проникшись идеями войны с передвижниками, 25-летний энтузиаст организовал свою первую выставку в небольшом музее училища Штиглица – собрал английские и немецкие акварели нового направления. Второй выставкой он представил Петербургу скандинавскую живопись, неизвестную ранее в России. На открытие прибыли из Москвы Савва Мамонтов со своими художниками. Дягилев дал им пышный банкет в ресторане. В 1899 г. он привез из Франции выставку импрессионистов.

Прежние друзья туго шли на принятие новой роли Дягилева. Бенуа пишет Сомову в 1896 г. из Парижа во время подготовки первой выставки Дягилева: «Здесь был три дня Сережа… Он произвел на меня неприятное впечатление… Его адское самодовольство, его до дерзости великолепный вид, его фатоватая поза (далее по-французски:) большого русского барина, «восхитительно» говорящего по-французски, (снова по-русски:) а главное, его оскорбительное меценатство, меценатство на подкладке откровеннейшего и подлейшего честолюбия – все меня так злило, что мы чуть-чуть не поругались и, быть может, еще поругаемся…». Через полгода, весной 1897 г., перед новым приездом Дягилева, Бенуа изменяет свой тон: «Что же касается Сережи… друг он мне или недруг! До сих пор не знаю. Посмотрю так: друг, посмотрю этак: недруг. Между тем скажу, что и на всех из вас, в конце концов, можно взглянуть и так и этак» (КАС 1979: 41–442, 444).

Медленнее других (это психологически понятно) свел дружбу с Дягилевым прежний возлюбленный Димы художник Константин Сомов. Весной 1898 г. он писал своему брату из Парижа: «Дягилев здесь великолепен и нахален до отвратительности. Редко он мне так противен был, как в этот приезд, такой гранд сеньор, что прямо тошно. Я с ним не вожусь и видел мельком у Шуры, на которого он совсем сел и поработил» (КАС 1979: 62).

Сомову принадлежала идея организовать журнал, пропагандирующий новые идеи в искусстве. К этому времени Философов подружился с философом Мережковским и его женой Зинаидой Гиппиус, поэтессой, и увлекся литературно-философскими и религиозными идеями. Он стал литературным редак тором журнала, Дягилев – ответственным редактором, а Мамонтов и богатая меценатка княгиня Тенишева – издателями. Лозунгами журнала были: «Искусство для искусства» и индивидуализм. Главными мишенями – академическая школа в живописи и передвижники. Кумирами – Бердсли и Уайлд, с которыми Дягилев познакомился за рубежом. Выступал Дягилев и против эстетических взглядов Льва Толстого. Журнал был назван «Мир Искусства». Если передвижники ориентировались на Германию, Мюнхен, то «Мир Искусства» – на Париж. Основным ядром редакции была группа художников, сдружившихся еще с юности: Сомов, Бенуа, Бакст, Рерих, Добужинский, Коровин, Врубель.

Были и некоторые разногласия в редакции. В январе 1899 г. Сомов продолжает сообщать брату: «Дягилев порядочная сволочь, наш кружок, кажется, начинает разлагаться… Дима раб Дягилева и поклоняющийся ему… обиделся, рассердился за Дягилева на Шуру… Дягилев принимает аллюры птицы высокого полета, делает себе явно карьеру и желает быть единственным господином у своего пирога, испеченного из ингредиентов, ему доставленных Шурой же…» (Там же, 66–67). Философов и Дягилев выступали за союз с москвичами, за живопись Васнецова с религиозной духовностью, остальные члены редакции считали, что это дурной вкус. Бенуа оказался и редактором еще одного журнала – «Сокровища искусства в России», а Дягилев ревновал, что без него. Но Философов ушел из журнала, и по предложению Дягилева Бенуа вошел на это место в редакцию, а Дягилева ввели в редакцию «Сокровищ». Дягилев ввязался в издание еще одного журнала.

Директором Императорских Театров был в это время сравнительно молодой (ему было около сорока) князь Волконский. Он пригласил Дягилева помогать ему и издавать журнал «Ежегодник Императорских Театров». В 1901 г. Дягилев затеял балет «Сильвия» с декорациями Бенуа и Бакста. Это была его первая балетная постановка, и по молодости он проявлял грубость и заносчивость, которые вызвали забастовку актеров. Волконский беседовал с ним и, намекнув также на слухи о его приватной жизни, потребовал уйти в отставку. Тут многие забастовщики перешли на сторону Дягилева. Дошло до царя, причем ему докладывали о Дягилеве то недруги того, то сторонники, и слушая эти сообщения 14 раз, царь менял свои решения, но в конечном счете посочувствовал Дягилеву. Однако Волконский уже успел уволить того по порочащей статье. Дягилев испугался, что это будет принято за намек на его гомосексуальность. Но этого не произошло, а через несколько месяцев, рассорившись с всесильной Матильдой Кшесинской, недавней любовницей Николая II, ушел в отставку и Волконский. Балет так и не был показан.

Брат Бакста поместил в газете фельетон об этой истории. Дягилев с Философовым заподозрили своего коллегу в вынесении сора из избы и в ярости вышвырнули Бакста из своей квартиры. Быстро помирились, но Нувель и Сомов возмутились их поведением, и дело едва не дошло до дуэли между Сомовым и Дягилевым. Сказалась старая ревность. С тех пор они были на вы.

Журнал «Мир Искусства» просуществовал с 1899 г. до русско-японской войны, когда военные расходы срезали царскую финансовую помощь журналу, и в 1904 г. он закрылся. Но битва с передвижниками была уже выиграна.