Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)

9. Девочки и мальчики Маклая

Биографы отмечают, что Миклухо-Маклай очень любил детей, девочек и мальчиков. Любил возиться с ними, играть, заботился об удовлетворении интересов своих юных знакомцев. Так, он полюбился всем пяти дочерям Лаудена (от 8 до 17 лет) и возился с ними, учил их музыке, просил своего друга Мещерского прислать для них ноты Бетховена, Шопена и Шумана, «не очень трудные». И биографы умиляются этой готовности великого путешественника к возне с детьми.

Из начала первого путешествия в Новую Гвинею, из Вальпараисо в Бразилии, он пишет тому же другу Мещерскому (18 апреля 1871 г.):

«Мы здесь в Вальпарайсо 3 недели. Между делом я заинтересовался (!!) очень одной девочкой лет 14 1/2 – и отчасти иногда скверно справляюсь с этим интересом. Она просила, между прочим, вчера достать ей русских марок; пришлите ей, пожалуйста, штук 12 разных, но уже употребленных марок со следующим адресом…

Буду очень благодарен. Не забудьте!

Вы, может быть, улыбнетесь при чтении этой просьбы – но мне так редко встречаются люди, которые мне нравятся, что для них я готов на многое и даже готов беспокоить Вас этими пустяками» (ММ 5: 85).

Можно предположить, что и здесь те же интересы, что и в Бейтензорге, но два восклицательных знака после слова «заинтересовался» и замечание о том, что автор письма «скверно справляется» с этим интересом, говорят о том, что в этом интересе есть и сексуальная составляющая. Монограммами имени этой девочки испещрена рукопись сообщения Миклухо-Маклая из Южной Америки Русскому географическому обществу – их не менее 14. Тут приведено и полное имя девочки – Эмма Мария Маргарита (ММ 1: 387).

Там же, в Южной Америке, он записывает на листок по-немецки: «Были здесь две девочки, для (?) своего (?) возраста очень <физически> развитые; старшей, которой еще не было 14 лет, не хватало только мужчины с как можно большего размера пенисом; у младшей, которой едва было 13, была красивая пышная грудь» (ММ 1: 393). Странное восполнение образа 13-лет ней девочки – мужчина с членом как можно большего размера…

При первом путешествии по Малаккскому полуострову Маклай повстречал пирогу с женщинами и девочками.

«Одна из них кинулась мне в глаза своей курчавой головою, ей было лет двенадцать. Когда с веслом в руках, в саронге, который узко обхватывал среднюю часть туловища, она шла по стволу срубленного дерева, она показалась мне очень грациозным созданием. Я пожелал нарисовать ее портрет, тем более, что ее вьющиеся волосы делали из ее физиономии особенный тип. Но она стыдилась, боялась, одним словом не хотела прийти к занимаемой мною хижине. Это происходит, как мне кажется, оттого, что мужчины обращают внимание (в половом отношении) на очень молодых девочек, так что, если посмотреть немного пристальнее на 11–10-летнюю девочку, она стыдится, убегает, как бы боится, что ее хотят изнасиловать, или же сама заигрывает» (ММ 2: 23).

Нет сомнения, Маклай смотрел на таких девочек «немного пристальнее». В другом месте этого путешествия среди курчавых голов одна ему

«сейчас же бросилась в глаза миловидностью и приятным выражением. Но немного застенчивый, хотя и не глупый взгляд и перемена лица, когда он (или она) увидал, что я обратил на него или нее внимание, доказали, что это девочка…. Я нарисовал портрет Мкаль, которая оказалась действительно девочкой лет 13. Как только я сказал ей, что я ее хочу нарисовать, она поспешила надеть рубашку, но я вовремя предупредил ее, что это не нужно. Груди ее еще не были развиты, только окружность сосков немного вспухла, маленькие соски вдавлены. Видя, что я на нее часто смотрю, она вовсе перестала бояться и также смотрела на меня, даже когда я кончил, не отходила от меня, очевидно, ей нравилось, что я обращаю на нее внимание. … Положительно здесь девочки рано становятся женщинами и имеют то превосходство над европейскими, что во всех отношениях натуральнее и откровеннее. Я почти убежден, что если я ей скажу: «Пойдем со мною», заплачу за нее ее родственникам – роман готов» (ММ 2: 41).

Это явно выходит за рамки научного описания и приближается к мечтам о ро мане. Может быть, даже к планам романа.

В его штате прислуги при третьем посещении Новой Гвинеи было три человека: яванец Сале исполнял функции портного и повара, микронезиец Мебли с о. Пелау занимался охотой для снабжения стола, а юная родственница последнего, 12-летняя Мира, была в штате, «чтоб прислуживать мне в доме и сопровождать меня иногда при небольших экскурсиях» (ММ 2: 220). В первом письме о ней Мещерскому Маклай даже постеснялся сообщить пол этой прислуги. Разве в дальнем ответственном путешествии 12– летняя девочка лучше в роли такого слуги, чем взрослый парень?

Позже, в декабре 1978 г., Маклай посылает портрет ее («моего новозеландского камердинера») своей сестре Ольге. Он пишет о портрете и его объекте:

«Размеры глаз (замечательно больших), носа (замечательно плоского), губ (замечательно толстых) были отложены на бумаге с помощью циркуля. Подробности о Мире узнаешь со временем из моих дневников (кажется, они тоже в числе сожженных. – Л. К.). Когда я ее отправил на место родины, в Малегиок на острове Бабелътуап к ее дяде, другу моему томолю Раклаю, ей было приблизительно лет 14 или 13 1/2. Она была у меня от апреля 1876 по апрель 1878 – два года, и была в Бугарломе и Айру мне часто очень полезна» (ММ 5: 208).

Через несколько месяцев он пишет сестре, что часто рвет написанные ей письма: «На что? зачем написал я то или другое?» и мучается вопросом: «поймешь ли ты меня?» (ММ 5: 224).

Микронезийская девочка Мира, служанка ученого в 1876-1878 г. г. Рис. Н. Н. Миклухо-Маклая

А другу своему Мещерскому Маклай писал о Мире 21 июня 1876 г., т. е. с самого начала срока ее пребывания, когда ей было 12 или 11 с половиной лет: «Не посылаю портрета моей временной жены, который обещал в последнем письме, потому что таковой не взял, а микронезийская девочка Мира, которая со мной, если когда и будет таковой, то не раньше года» (ММ 5: 173). А она была с ним еще два года.

Итак, при третьем посещении Новой Гвинеи он собирался взять временную жену «по папуанскому обычаю», высмотрел ее и даже собирался послать портрет Мещерскому, но жену не взял – видимо, переориентировался на девочку Миру, однако опять же некоторое время не делал ее официально своей временной женой – ждал, когда она перевалит за 12-летний рубеж, чтобы это сожительство соответствовало местным обычаям (законов там не было). Она была с ним достаточно времени для этого – и на год старше. Сделал ли он, наконец, ее своей временной женой и сожительствовал ли с ней неофициально до того – мы не знаем. Однако сами намерения показательны, а его статус «человека с Луны» позволял ему делать всё, что ему вздумается.

Любопытна его рукописная заметка (с сокращенным обозначением дефлорации – кружком со штрихом со стороны) об островитянах с Самоа:

«Вольная любовь. Совокупление дети начинают, как только могут рано, девочки и мальчики лет 9, 10, 11 женятся, – О (дефлорация. – Л. К.) часто 11, 12 лет, регулы, однако ж, не наступают ранее 13, 14 лет. У таких рано – О (дефлорированных – Л. К.) девок не рождается обыкновенно детей, другие браки бывают многодетнее» (ММ 1: 371).

Игривое название заметки показывает личный интерес к сексу с детьми.

Первым эту тайну понял биограф Маклая Б. М. Носик. Понял не сразу. Писал детскую повесть о Маклае, потом пьесу, а позже, когда сел в Москве писать повесть о женитьбе Маклая на австралийке Маргарет и сценарий для фильма, вчитался в письма «и вдруг с ужасом понял…» (Носик 1998: 365). Обычно же биографы следуют самому Маклаю в изложении его перипетий с папуасскими женщинами и лишь мельком упоминают о «клеветнических слухах», что он всё-таки имел туземную жену и прижил с ней ребенка.

А как же его брак с Маргарет Робертсон, с его Ритой? Ну, многие люди с отклонениями решаются на брак. Вероятно, стимулами были те обстоятельства, что невеста была очень богата и была дочерью чрезвычайно влиятельного человека в Австралии, то есть имела всё то, в чем Маклай остро нуждался. К тому же она обладала сексуальным опытом, что для неуверенного в своих сексуальных возможностях человека немаловажно. Тем не менее, посмотрите, как он трудно шел на брак, как долго убегал от его осуществления. После долгого ухаживания предложение послал невесте с корабля, увозящего его в Россию. Полгода на дорогу, три месяца в России. Ответ получил во время путешествия по Европе. Всё откладывал отъезд в Австралию. Когда, наконец, поехал, при первой возможности свернул к Новой Гвинее…

В ноябре 1883 г. во время подготовки своей женитьбы на Рите он предостерегает из Сиднея брата «Мика», планировавшего приехать к нему на подмогу в освоении островов: «смотри не влюбись: белая жена в Тихом океане – обуза или лишняя роскошь» (ММ 5: 347). В январе 1884 г. добавляет совет: «Туземная жена – большое удобство и будет тебе статья подходящая, для более быстрого изучения языка и ознакомления с туземными обычаями» (ММ 5: 354). Память о Мире его явно не оставляла.

Уже женатым (в октябре 1886 г.) он пишет из Петербурга брату Мику (Михаилу) в имение Малин на Украину:

«Мне рекомендовали хорошую девушку, которая умеет стряпать и стирать и т. д. Но мне кажется, было бы недурно, если бы Марья Васильевна (жена брата. – Л. К.) выбрала из малинских или нянзевских девочек (лет 10 или 12) одну более сметливую в дополнение одной прислуге. Она могла бы бегать между комнатами и кухней, отворять двери, прислуживать – я думаю, что это мысль недурная» (ММ 5: 472–473).

Ясно, что препубертатное дополнение к умелой прислуге, бегающее между комнатами и кухней, нужно ему было совсем для других целей. Не добившись удовлетворения, через несколько месяцев, в марте 1887, он пишет Анне Петровне Миклухе, жене другого брата, Сергея, туда же, в Малин:

«Ввиду того, что в Австралии прислуга, а главное такая, которая оставалась бы на одном месте долго (т. е. несколько лет) большая редкость, то я решил взять со временем прислугу в Австралию, по крайней мере, одну, из России, почему Вы меня обяжете, если в продолжение зимы и весны найдете где-нибудь в деревне (в Малине или Пенязевичах) девочку лет 9 или 10 (не старше 10) славянского, но никак не еврейского происхождения, сироту, здоровую, не чересчур здоровую и не слишком некрасивую…» (ММ 5: 487).

Зачем ему в Австралии нужна была именно сирота, да еще оторванная от родной среды и не владеющая языком окружения? Видимо, чтобы некому было вступиться.

Можно себе представить реакцию невесток на эти странные послания – как высоко они подняли брови и как плотно поджали губы. Маклай так и не получил желанную сироту славянского (никак не еврейского) происхождения, не чересчур здоровую и не слишком некрасивую.

Итак, сексуальные вкусы Маклая сводились к педофилии (осложненной антисемитскими чувствами). Однако вполне вероятно, что в ней кроме гетеросексуальной основы была и гомосексуальная направленность. Уж очень назойливо в его окружении выступают сильно зависимые от него мальчики. В первом путешествии на Новую Гвинею это был новозеландский подросток по кличке Бой (англ. «мальчик»), которого он очень любил и который умер от лихорадки и был тайно похоронен в море. Его гортань Маклай успел заспиртовать для своего коллеги Гегенбаура. Можно скрепя сердце примириться с мыслью, что подросток был лучше взрослого в выполнении тех трудных задач, с которыми нужно было справляться путешественникам.

Но в том же путешествии в самом его начале (10 ноября 1871 г.) Маклай предложил туземцам сделку:

«Я показал им два больших ножа, фута в полтора длиною, и, шутя и смеясь, объяснил им, что дам эти два больших ножа, если они оставят жить у меня в Гарагасси маленького папуасенка, который пришел с ними. Они переглянулись с встревоженным видом, быстро переговорили между собою и затем сказали что-то мальчику, после чего тот бегом бросился в лес. Туземцев было более десятка и все вооруженные. Они, кажется, очень боялись, что я захвачу ребенка» (ММ 1: 115).

Боязнь имела основания. А если бы они согласились?

Затем появился мальчик Ахмет или Ахмат, раб, подаренный Маклаю султаном тидорским.

«Я получил Ахмата, 11– или 12-летнего папуаса, – пишет Маклай, – от султана тидорского в январе этого года. Пробыв около четырех месяцев на клипере «Изумруд», он выучился говорить по-русски, и на этом языке мы объясняемся. Ахмат сметливый, непослушный, но добрый мальчик, который делает усердно и старательно то, что ему нравится делать, но убегает и скрывается, как только работа ему не по вкусу» (ММ 1: 269).

Такой ли слуга нужен в экспедиции?

Ахмат. Папуасский мальчик лет 12.

Рисунок Н. Н. Миклухо-Маклая

Тем не менее Ахмат сопровождает Маклая во всех странствиях между первым и третьим посещениями Новой Гвинеи, с 1873 по 1876 год, и только болезни мальчика понуждают иногда оставлять его на базе. Во вся ком случае он с Маклаем в опасных путешествиях по Малайскому полу острову – тех, дневники которых сожжены. В составленном в это время (1874 г.) завещании Миклухо-Маклай распределяет, что именно оставит другу Мещерскому книги, рукописи, рисунки, чертежи), что – антропологическому музею (коллекция черепов), что – Географическому обществу (этнографические коллекции). А четвертым и последним пунктом значится: «моему маленькому слуге, папуасу по имени Ахмат тысячу рублей серебром» (ММ 5: 565) – это колоссальная сумма! А родственникам – ничего! И это в то самое время, когда семья Миклух жила весьма скромно и, отрывая от себя, посылала Николаю деньги…

Могла быть, конечно, платоническая привязанность к смышленому, хотя и отлынивающему от работы мальчишке, но таскать его с собой в опаснейшие путешествия и завещать ему почти все наличные деньги можно было лишь при большой любви. А что и в этой любви вряд ли обошлось без сексуальной (гомосексуальной) составляющей, видно по графике Маклая, среди которой много рисунков мужских гениталий с фаллокриптами (туземными крышечками для фаллосов) и без всяких прикрытий – просто так. Видимо, потому, что нравился сам предмет.

Наблюдая папуасских девочек и мальчиков 8–9 лет, бегающих совершенно голыми, Маклай делает следующее замечание, достойное пера Шопенгауэра: «длинные туловища и короткие ноги девочек невольно обращали внимание сравнительно с легким, свободным бегом длинноногих мальчиков» (ММ 1: 204).

Фаллокрипт боссо с европейским ремнем, о. Танна

Фаллокрипты: а) из раковины, о. Ниниго; б) о. Тасико;

Длинноногие мальчики, включая Ахмата, могли воспринимать «при хоти» Маклая без сопротивления не только потому, что он был «человеком с Луны», но и потому, что поглощение мальчиками мужской спермы (оральным способом или анальным) было широко распространено среди папуасов и меланезийцев и считалось нормой на ряде островов. Существовал специальный обряд – как это делать. Мальчики верили, что таким способом они приобщаются к мужской силе и растут лучше. Не осталось записей Маклая на сей счет, но обычай хорошо исследован рядом путешественников (Bleibtreu-Ehrenberg 1980; Herdt 1981, 1984, 1987).

Мужчина с о. Малекула, 17-18 лет, его фаллокрипт. Рисовано на Таити в 1871 г.

Когда Маклаю пришла в голову идея, что его сексу альные вкусы могут найти свободное удовлетворение на Востоке, в путешествиях, трудно сказать. Возможно, впервые эта идея озарила его в первом путешествии с Геккелем и затем без него с Германом Фолем по Марокко, когда они, переодетые в арабские одеяния, пробирались под видом хакимов в Гибралтар. Общеизвестна распространенность гомосексуальных утех в арабских странах Северной Африки и относительная свобода таких отношений в этом регионе. Страны эти по сей день служат Меккой для гомосексуальных европейских туристов.

Возможно, именно с того памятного путешествия специалист по губкам и рыбам стал обращать всё больше внимания на различия обычаев и культурных норм разных народов, на свободу, связанную с первобытным миром. И с того памятного путешествия началась дорога к папуасам Новой Гвинеи, на которой его ждала слава великого этнографа и «человека с Луны». Тогда еще никто не ассоциировал его с «людьми лунного света». Да и сейчас это ассоциация гипотетическая. Прямые доказательства сожжены.

Когда биограф путешественника Носик вычитал в письмах своего героя Мещерскому странные просьбы и признания и поведал о своем открытии «одному из главных «маклаеведов» страны профессору Тумаркину», тот взглянул на него «удивленно и не слишком дружелюбно.

– С чего Вы это взяли?

Я забормотал, что, может, я и не прав, но это все черным по белому, и это все же проливает свет…

Рисунок Миклухо-Маклая

– На что? – спросил он, и я сник» (Носик 1999: 365).

Между тем это действительно рисует в новом свете формирование научных интересов Миклухо-Маклая, его переход от зоологии к антропологии – науке, пронизанной идеями многообразия и равноценности разных культурных норм. Более полно очерчивается также основа его эскапизма – бегства от отечественного бюрократического режима и европейской цивилизации, его путь к методу включенного наблюдения, его предпочтение путешествиям в одиночку, когда исследователь встречается с первобытным миром один на один. Конечно, не только бегство от европейской цивилизации и ее норм определяли его судьбу – сказывались и любовь к науке, к славе, симпатия к угнетенным. Но и эскапизм, связанный с сексуальным своеобразием, налицо. Эти новые детали никак не умаляют величия Маклая – он не становится менее отважным, менее самоотверженным, менее заслуженным. Просто он другой, более реалистичный и сложный.

Впрочем, видимо, после беседы с Носиком какие-то представления о том, что образ великого путешественника неполон и не столь уж пригоден для лакировки, забрезжили и у главного «маклаеведа» страны. В биографическом очерке, приложенном к шестому тому Собрания сочинений Миклухо-Маклая, где Д. Д. Тумаркин председателем редакционной комиссии, появилось неожиданное для осторожного деятеля науки высказывание: «Пришло время, устранив мифологические наслоения и «хрестоматийный» глянец, воссоздать образ тамо русс во всей его сложности, полноте и доподлинности» (ММ 6: 669). Разумеется, ни намека на то, какая именно сложность, какая доподлинная тайна скрывается под «хрестоматийным» глянцем.

По словам Носика (1999: 365), «тайна эта была интимной, и неожиданной, и страшной». А ведь страшна эта тайна только в Европе. Маклай же, который называл себя «белым папуасом» (ММ 5: 310), был гражданином мира.

Гомосексуальность Чайковского

1. Тема и время

Среди тем, недавно бывших запретными и внезапно ставших открытыми, – гомосексуальность Чайковского. Выходят одна за другой книги, где эта тема занимает все больше места (вплоть до «Самоубийства Чайковского»); поставлен балет «Чайковский», в котором главный герой танцует со своим любовником; секс-меньшинства в Петербурге создали общество имени Чайковского… Ну, кому какое дело до гомосексуальности Чайковского? У нас есть его музыка. Гомосексуален он был или нет, мы ею наслаждаемся и будем наслаждаться.

Пост-структуралист Ролан Барт провозгласил «смерть автора» – автор умирает в своем произведении. Когда оно создано, автор исчезает и для читателя существует лишь его произведение. Читателю нет дела до автора, до его намерений, его биографии и связей, неважно, какая ситуация вызвала к жизни произведение. Оно создано таким, каким создано. К чему бы ни стремился автор, его намерения вовсе не обязательно реализовались так, как он хотел. Да и вообще читатель вычитывает из произведения нечто, что автор, быть может, вовсе и не думал внести в произведение. Ведь у читателя другой склад мышления, другой кругозор, другая подготовка и другое время.

С этим трудно согласиться. Мы не бабочки-однодневки. Мы не привязаны к нынешнему моменту. Мы живем в истории и созданы ею. Такими же мы воспринимаем и вещи, нас окружающие. Чтобы понимать мир, нам нужно улавливать связи вещей, их причины. Чтобы предвидеть ход развития, нам надо знать его истоки. Любое произведение звучит для нас совершенно иначе – полнее, интереснее, ближе, – если мы видим его место в истории, знаем его автора, если автор для нас не пустой звук, а полнокровная личность.

В России долгое время Петр Ильич Чайковский был наполовину скрыт от нас. В 1900–1902 гг. появилось трехтомное жизнеописание, составленное его братом Модестом, в котором была сформирована официальная биография – сформирована такой, какою ее хотели видеть родные и близкие Чайковского. Такая биография соответствовала нормам среды, приличиям и идеологии государства и церкви. Жизнь Чайковского была прикрыта тяжелым бархатным занавесом, из-за которого он выходил к публике кланяться – в профессорском сюртуке и в мантии кембриджского доктора. Этот образ был унаследован и утвержден также советской идеологией. Революционным и патриотическим устоям нужен был народный герой, который бы воплощал в себе лучшие качества народа и страдать мог только от гнета самодержавия, в крайнем случае от буржуазной ограниченности – не привелось читать Маркса и Плеханова.

Столько было биографий, но все они придерживались линии, намеченной Модестом. Даже биография, написанная врачом-психоневрологом Стойко, над которой он работал чуть ли не всю жизнь (опубликована посмертно в 1972 г.), ни словом не упоминает гомосексуальность композитора и вообще какие-либо его отклонения от идеала здоровой гармоничной личности и норм поведения. Даже пристрастие к алкоголю, которое отмечал сам Чайковский в своих дневниках (в частности, отвергая пуританство Миклухо-Маклая). Между тем в короткий период относительной свободы от цензурных ограничений, в начале 20-х годов, в Советской России были опубликованы дневник Чайковского (ЧД) и часть его переписки с родными и друзьями, где достаточно ясно выступает его гомосексуальность, которую сам он рассматривал как порок и источник душевных терзаний.

Творчество его необычайно драматично, мелодии томительно прекрасны и зачастую наполнены слезами, гармонии потрясают красотой и какой-то отрешенностью от мира. Не оставляет впечатление, что Чайковский другой, не тот, который обрисован в десятках биографий.

Первой осуществила прорыв к истинной жизни Чайковского эмигрантская писательница Берберова. На основе опубликованных дневников и писем Чайковского, а также бесед с родными и друзьями композитора она первой заговорила о специфической сексуальной ориентации Чайковского, о его любви к тем или иным юношам. Но характерно, что даже она в своей книге 1936 г. (российск. изд. Берберова 1997) ни разу не употребила слов «гомосексуальность», «гомосексуальный». Она избегала называть этот ужасный порок по имени, страшилась осквернить этим словом образ великого композитора.

Но так или иначе джин был выпущен из бутылки. В том же году два эмигрантских писателя, Адамович и Ходасевич, выступая с откликами на сочинения Берберовой, высказались о публикации дневников Чайковского в Советской России и о самом Чайковском в его новом облике.

Адамович назвал публикацию дневников «великим грехом перед памятью Петра Ильича, а самый дневник – ужасающим, ошеломляющим, невероятным в своей болтливой откровенности… Его можно было бы резюмировать словом, которое, однако, тут неприменимо и недопустимо, потому что записи принадлежат одареннейшему человеку: слово это – ничтожество».

Он противопоставил Чайковского-композитора Чайковскому-человеку. В жизни Чайковскому-человеку была свойственна «беспредельная пассивность слабой себялюбивой души». Чайковский по Адамовичу это «слабый человек, который был великим художником» (Адамович 1936).

Ходасевич вынес из чтения дневников иное впечатление. Он, правда, тоже отмечает у Чайковского «интеллектуальное безвкусие и эмоциональную расхлябанность». Его эмоциональные и нравственные недостатки рецензент объясняет «тяжелой наследственностью […], отчасти – и главным образом – той эротической ненормальностью, которая ему была свойственна». Как и Адамович, Ходасевич не прощает Чайковскому его неспособности противостоять гомосексуальным страстям. Оба критика тоже страшатся произнести слово «гомосексуальность».

Но Ходасевич не противопоставляет две стороны личности Чайковского, а пытается как-то связать их. Он отмечает

«прямую связь этой ненормальности Чайковского с припадками нестерпимой тоски, которые на него наваливались без видимого повода […], с тем ложным положением, в которое он себя ставил по отношению к женщинам […]. Та же ненормальность […], во времена Чайковского встречавшая жестокое осуждение […], конечно, была причиной его замкнутости, скрытности и (как производное отсюда) – несправедливости, трусости, ощущения затравленности. Чайковский прожил жизнь под вечным страхом «разоблачения», «позора». Отсюда трагизм в его творчестве (Ходасевич 1936).

После Берберовой гомосексуальность Чайковского стала общим местом в западной литературе (подробно об этой стороне жизни композитора см. Poznansky, 1991).