Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)

7. Крылья

Между тем именно революционная обстановка позволила Кузмину не только кричать «долой», но и крикнуть на всю страну о том, что его томило все эти годы. Он только начал печатать стихи, и вначале он просто писал стихотворные тексты к своим песням, а уж потом перешел к собственно стихам. И стихи его, стилизованные под античность («Александрийские песни»), зазвучали, как музыка.

Будучи по натуре поэтом-лириком, он жаждал воспеть прежде всего любовь. Но как гомосексуал он мог писать только о той любви, которая в XIX веке стыдилась назвать свое имя, за которую был осужден Оскар Уайлд и которую российская власть и православная церковь также не могли позволить. В «Александрийских песнях» прямо не говорилось об однополой любви, но характерно, что для стилизации была выбрана эпоха, когда такая любовь процветала. Это был подступ к теме. Именно расшатывание, а затем и отмена цензуры позволили говорить прямее, и, почувствовав это, Кузмин зажегся идеями написать большое прозаическое произведение на эту тему. Весной 1906 года вышла повесть «Крылья».

Герой этой повести гимназист Ваня Смуров, инфантильный юноша, тянется к образованному полуангличанину Штрупу, но внезапно открывает, что у того есть интимная связь с бывшим банщиком Федором, поступившим к нему в лакеи. Тут выясняется, почему Штруп отвергает любовь девушек, видевших в нем жениха.

Интимная связь в повести задета очень мало, намеком, в подслушанном разговоре Федора с родственником.

«– Ну, я уйду, дядя Ермолай, что ты всё ругаешься?

– Да как же тебя, лодыря, не ругать? Баловаться вздумал!

– Да Васька, может, тебе всё наврал; что ты его слушаешь?

– Чего Ваське врать? Ну, сам скажи, сам отрекись: не балуешь разве?

– Ну, что же! Ну, балуюсь! А Васька не балуется? У нас, почитай, все балуются… – Помолчав, он опять начал более интимным тоном, вполголоса: – Сам же Васька и научил меня; пришел раз молодой барин и говорит Дмитрию Павловичу: «Я желаю, чтобы меня мыл тот, который пускал», – а пускал его я; а как Дмитрий Павлович знал, что барин этот баловник и прежде им Василий занимался, он и говорит: «Никак невозможно, ваша милость, ему одному идти: он – не очередной и ничего этого не понимает». – Ну, черт с вами, давайте двоих с Василием! – Васька как вошел, так и говорит: «Сколько же вы нам положите?» – Кроме пива, десять рублей. – А у нас положение: кто на дверях занавеску задернул, значит, баловаться будут, и старосте меньше пяти рублей нельзя вынести; и Василий говорит: – «Нет, ваше благородие, нам так не с руки». Еще красненькую посулил. Пошел Вася воду готовить, и я стал раздеваться…»

Потом говоривший вышел, «и Ваня увидел быстрые и вороватые серые глаза на бледном, как у людей, живущих взаперти или в вечном пару, лице, темные волосы в скобку и прекрасно очерченный рот. Несмотря на некоторую грубость черт, в лице была какая-то изнеженность, и хотя Ваня с предубеждением смотрел на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмешку рта, было что-то и в лице, и во всей высокой фигуре, стройность которой даже под пиджаком бросалась в глаза, что пленяло и приводило в смущение».

То ли предубеждение, то ли ревность оттолкнули Ваню от Штрупа, и он перестал с ним видеться.

В том же доме женщина в возрасте пыталась соблазнить Ваню, но он в ужасе и отвращении убежал.

Ваня помнил смущающие, но влекущие рассуждения Штрупа:

«Мы – эллины… Чем дальше люди будут уходить от греха, тем дальше будут уходить от деторождения и физического труда… Любовь не имеет другой цели помимо себя самой… И когда вам скажут «противоестественно», – вы только посмотрите на сказавшего слепца и проходите мимо… И связывающие понятие о красоте с красотой женщины для мужчины являют только пошлую похоть, и дальше, дальше всего от истинной красоты жизни. Мы – эллины, любовники прекрасного, вакханты грядущей жизни».

Путешествуя за границей, он встречает Штрупа. Колеблясь и волнуясь, Ваня решается восстановить знакомство, не раз вступает в беседу, и тот ставит вопрос ребром: «Да» или «нет»?

«– Какое «нет», какое «да»? – спрашивал Ваня.

– Вы хотите, чтобы я вам сказал словами?»

Ваня обещал ответить. Штруп заметил:

«– Еще одно усилье, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу

– Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, – молвил Ваня, усмехаясь». Вскоре Ваня поехал дальше со Штрупом.

Этот завершающий эпизод и дал название всей повести. В образованных кругах оно воспринималось как аллюзия к одному из диалогов Платона – «Федр». По мысли Платона, душа благородного мужа любуется красотой юноши, от этого у нее вырастают крылья. Она-то от природы крылатая, и ростки крыльев у нее есть, но неоперенные. Без созерцания красоты, душа не может воспарить, а созерцая прекрасного юношу, она согревается. Тогда вокруг ростков всё размягчается, крылья идут в рост и покрываются перьями. Это производит зуд и раздражение, как при прорезывании зубов. Влечение же позволяет взаимному истечению частиц впитываться, душа избавляется от мук и взлетает навстречу родственной душе.

Юноша, хотя и называет это не любовью, а дружбой, тоже тоскует по влюбленному. «Как и у влюбленного, у него тоже возникает желание – только более слабое – видеть, прикасаться, целовать, лежать вместе, и в скором времени он, естественно, так и поступает» (Федр, 255).

Повесть вызвала скандал. Она была воспринята как «физиологический очерк», вроде романов Золя, хотя отличается от них необыкновенной поэтичностью и скромностью. Коллеги увидели в «Крыльях» апологию порока, Зинаида Гиппиус назвала произведение «мужеложным романом», с «патологическим заголением». Впрочем, Блок нашел «Крылья» «чудес ными». Но критики заклеймили автора как пошляка, который «любит мальчиков из бани» и «сладострастно смакует содомское действие» (где они это увидели?). В одной газете были помещены такие стишки:

 
Кузмин всемирный взял рекорд,
Подмял маркиза он де Сада.
Александрийский банщик горд…
Вакханту с крыльями отрада.
 

(цит. по: Богомолов 1995: 62).

Кузмина надолго прозвали «банщиком». Даже в своем кругу, на «среде» в «Доме с башней» у Всеволода Иванова, когда Кузмин читал «Крылья» 10 октября 1905 г., заговорили прежде всего о банях. Покровский сказал, что да, такое бывает, он сам знает человека четыре с такими вкусами, в бане на 5-й линии идут такие же разговоры, а на юге, в Одессе и Севастополе, на это смотрят очень просто, «и даже гимназисты просто ходят на бульвар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут получить папиросы, билет в театр, карманные деньги» (ДК5: 55). Кстати, Кузмин, конечно, сразу же загорелся:

«Рассказы Покровского об Одессе, – записывает он назавтра, – меня растревожили, и мысль о богатом южном городе с привольной, без запретов, жизнью, с морем, с оперой, с теплыми ночами, с доступными юношами, меня преследует. Предпринять бы весной вылазку туда» (ДК5: 56).

Карикатура на «Крылья» Кузмина. Около 1907 г.

Самое любопытное, что известность Кузмина проникла даже в сами бани. Он это обнаружил у одного банщика. «Оказывается, – пишет он 6 апреля 1907 г., – они читали в «Нов<ом> врем<ени>» в буренинской статье отрывки из Розан<ова>, где про бани, и заинтересовавшись, спрятали даже номер газеты, так что когда я себя назвал, он стал вспоминать, где же он читал про меня и вспомнил. Вот литературная известность в банях, чем не шекспировская сцена» (ДК5: 343).

Реакция на «Крылья» показывает, что, хотя Кузмин на самом деле в сущности ничего не рисовал откровенно и никаких гомосексуальных сцен в повести не было, все же он задел столь общеизвестную часть действительности, что достаточно было легких намеков, чтобы читатели увидели всё остальное. Банные утехи содомского плана были важной частью гомосексуальной субкультуры в России. В «Судебной гинекологии» В. Мержеевского (1878) приводится дело 1866 г. о банщиках Василии, Алексее, Иване, Афанасии и Семене. Проболтался 17-летний Василий, и здесь уже приводились его признания. Он рассказывал, что распознает, когда человеку не мытье нужно, и позволяет ему сделать «со мной как с женщиною, в ляжки, или, смотря по тому, как он захочет, сидит, а я буду на спине» или «прикажет сделать с ним как с женщиной, но только в задний проход…». О регулярном использовании подобных услуг банщиков в годы первой революции признавался в своем дневнике и великий князь Константин Константинович (поэт К. Р.).

В Дневнике Кузмина уже после написания «Крыльев» есть такой сюжет (запись от 23 декабря 1905 г.):

«Вечером я задумал ехать в баню, просто для стиля, для удовольствия, для чистоты. Звал с собою Сережу, но он, к сожалению, не поехал. Пускавший меня, узнав, что мне нужно банщика, простыню и мыло, медля уходить, спросил: «Может, банщицу хорошенькую потребуется?» – «Нет, нет.» – «А то можно…» – Я не знаю, что мною руководствовало в дальнейшем, т. к. я не был даже возбужден… – «Нет, пошлите банщика». – «Так я вам банщика хорошего пришлю» – говорил тот, смотря как-то в упор. – «Да, пожалуйста, хорошего», – сказал я растерянно, куда-то валясь под гору. – «Может, вам помоложе нужно?» – понизив голос… промолвил говорящий. – «Я еще не знаю», – подумав, отвечал я. – «Слушаюсь».

Когда смелыми и развязными шагами вошел посланный, я видел его только в зеркале. Он был высокий, очень стройный, с черными чуть-чуть усиками, светлыми глазами и почти белокурыми волосами; он, казалось, знал предыд<ущий> разговор, хотя потом и отпирался. Я был в страшно глупом, но не неприятном положении, когда знаешь, что оба знают известную вещь и молчат. Он смотрел на меня в упор, неподвижно, русалочно, не то пьяно, не то безумно, почти страшно, но начал мыть совсем уже недвусмысленно. Он мне не нравился, т<о> е<сть>, нравился вообще, как молодой мужчина, не противный и доступный; моя, он становился слишком близко и вообще вел себя далеко не стесняясь.

После общего приступа и лепета мы стали говорить, как воры: «А как вас звать?» – «Александром…» – «Ничего я не думал, идя сюда». – «Чего это… Да ничего… Бывает, случается мимо идут, да вспомнят…» – «Запаса-то у меня не много…» – «А сколько?». Я сказал. «Не извольте беспокоиться, если больше пожалуете, потом занесете…» – «В долг поверите?» – «Точно так…» – «А если надую?» – «Воля ваша…» Я колебался… Тот настаивал. – «А вы как?» – «[Как] Обыкновенно…»– «В ляжку или в руку?» – «В ляжку…» – «Конечно, в ляжку, чего лучше», – обрадовался парень.

Гриша, милый, красивый, человечный, простой, близкий, Гриша, прости меня! Вот уже правда, что душа моя отсутствовала. Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны. Он был похож на Кускова еп beau [красавчика (фр.)] и всё фиксировал меня своими светлыми, пьяноватыми глазами, минутами мне казалось, что он полоумный.

Одевшись, он вышел причесаться и вернулся в [рубашке] серебряном поясе, расчесанный и несколько противный. Он был подобострастен и насилу соглашался садиться пить пиво, благодарил за ласку, за простое обхождение; главный его знакомый – какой-то князь (у них все князья), 34<-х> л<ет>, с Суворов<ского>, с усиками, обычные россказни о покупках родным и т. д. (впоследствии оказалось, то это князь Тенишев. – Л. К). Самому Алекс<андру> 22 г<ода>, в банях 8-й год, очевидно на меня наслали профессионала. Он уверяет, что дежурный ему просто сказал: «мыть», но он был не очередной, остальные спали; что в номера просто ходят редко, что можно узнать по глазам и обхождению. И, поцел<овав> меня на прощание, удивился, что я пожал ему руку. В первый раз покраснев, он сказал: «Благодарствуйте» и пошел меня провожать. Проходя сквозь строй теперь уже вставших банщиков, сопровождаемый Алекс<андром>, я чувствов<ал> себя не совсем ловко, будто все знают, но тем проще и внимательнее смотрел на них….

О, Псков, о, Гриша, вы будто луч спасения, как детство, как рай, как чистота, меня влечете; в Григории есть и родственность, и девственность, как это ни смешно. И чего я сунулся с этим Александром; впрочем, м<ожет> б<ыть>, все к лучшему» (ДК5: 85–86).

Но все следующие дни он не может изгнать из памяти этого молодца, думает о нем, мечтает, пишет стихи и:

М. Кузмин. 1911 г.

С автографом Г. И. Чулкову

«Я не знаю, что со мною делается; не влюблен же я, хотя бы самым первобытным образом, в Александра, – отчего же я возвращ<аюсь> мыслью к нему, и если бы было достаточно денег, сейчас бы поехал туда. Неужели вид, связь тела, для не совсем привычных людей так властна? неужели от прикосновения можно утратить себя?… Это какое-то колдовство» (ДК5: 88).

И вот уже 20 мая 1906 он записывает:

«Я хотел опять пойти по дороге в бани, но не к Александру, а куда-нибудь далеко, где никогда не был, никто меня не знает, грязновато. … Я люблю путь в незнакомые бани, когда не знаешь, кого получишь, какое у него лицо, глаза, тело, как он держится, говорит. Какая-то сладкая ломота во всем теле, и если денег мало и их нужно на что-нибудь, то прибавляется еще какая-то приятная безрассудность, какой-то abandon [непринужденность, небрежность в обращении (фр.).]. Это нельзя назвать авантюрой, и я хотел бы про гулок и быть вдвоем долго, до faire la chose [чтобы заниматься делом (фр.).] (как с Гришей), а еще бы лучше и вместе музыка, и чтения, и беседы, если б это было связано с чувственным возбуждением, если б это было и чувствительно, и легко, и эротично, и без стыда, и без мысли, надолго ли это или нет, это было бы лучше всего» (ДК5: 151).

Позже (Дневник, 11 мая 1911 г.) он говорил о бане: «Какое благодетельное учреждение. Всех принимают, кланяются, дают ласки, и не бардак». Сравнивал ее с гаремом.

Вот та темная стихия, которая скрывалась за тонкой и деликатной тканью «Крыльев». Но, конечно, и любовь гимназистов, студентов, молодых художников и поэтов. Беседы о философии, образы Антиноя, Ганимеда, виды Италии… «Крылья» открыли целый пласт культуры, ждавший своего часа, и вывели Кузмина на свою дорогу. Окрылили его и многих читателей. Гомосексуальные юноши были воодушевлены, писали Кузмину письма, добивались свиданий. Планировалось создание «эротического общества», для чего Кузмин переписывался со студентами и гимназистами. Но при реальном свидании они оказались «один другого уродливее».

Кузмин вполне осознавал свое столкновение с доминирующей моралью. Его отношение к морали было очень близко к афоризмам Уайлда. 15 сентября 1906 г. он отметил в Дневнике: «Пошли к Чичериным, где обедали и читали свои вещи. Читая «Эме», я заметил, что независимо от художественных достоинств и развращающего характера (sic!), все мои писанья имеют смысл, как занятное, легкое, слегка скандальное чтение, amusement [забава]» (ДК5: 222). В 1907 г. опубликовал еще одну повесть – «Картонный домик», тоже о любви между мужчинами. Кузмин даже собирался написать что-то еще более смелое под названием «Красавец Серж» – о приключениях известного ему гомосексуального натурщика Валентина. 15 июня 1907 г. размышляет в Дневнике: «Не начать ли мне «Красавца Сержа», не думая о цензуре?» Назавтра снова: «Составлял план «Красавца Сержа» (ДК5: 371). Это будет вещь не для печати». Но время было уже не то. Не думать о цензуре было уже невозможно. «Красавец Серж» не родился. Но тенденция ясна.

Поэтому, когда Куняев и прочие патриоты-почвенники превозносят православие Кузмина и его религиозные искания, это лицемерие и ханжество. Его искания влекли его отнюдь не к православию, а то к рас кольникам, то к католицизму, то – и больше всего – к греческому язычеству – к Эроту, Приапу и Ганимеду.

8. «Гафизиты»

В период между двумя революциями сплошным потоком текли стихотворения Кузмина, объединяемые в сборники «Сети», «Осенние озера» и др. Это лирика. В них поэтому любовь к юношам раскрывается более откровенно, чем в «Крыльях», но всё так же романтично, без физиологичности. Это восхищение юношескими чертами, признания в любви, и вся смелость их в том, что это любовь к юношам, высказанная поэтом-мужчиной.

К этому времени Кузмин уже не был поэтом-одиночкой. Его приняли в свою среду поэты и театральные деятели, многие из которых были гомосексуальны. Из них Кузмин раньше всего познакомился с художником Николаем Сапуновым. У них были общие интересы: Сапунов писал Кузмину «об одном красивом юноше», которого «можно эксплуатировать для многого». В 1912 г. во время совместной прогулки на лодке Сапунов утонул. Остался недописанный портрет Кузмина.

М. Кузмин.

Силуэт работы ЕС. Кругликовой. 1910-е.

Сапунова был приятель, тоже художник, Сергей Судейкин, сын жандармского полковника, известного своей искусной агентурной войной против народовольцев и убитого за это террористом. Художник родился в Петербурге, уже в 13 лет заразился венерической болезнью от некой женщины, а потом был исключен из Московского художественного училища за показ «непристойных картинок». Поступил в Академию Художеств. В 1906 г. Мейерхольд пригласил Судейкина и Кузмина участвовать в его спектакле, а также позвал Сомова. У Судейкина с Кузминым разгорелся молниеносный роман, полная близость отражена была в стихах, а потом Судейкин отбыл в Москву, подарив Кузмину картонный кукольный домик. Недели три не писал, а затем прислал известие, что женится. Вот повесть «Картонный домик» – это и есть очень близко к реальности рассказанный эпизод об измене Судейкина. О том, как красавица-артистка Ольга Глебова разбила любовную пару Кузмина с Судейкиным. Все были под другими именами, но легко узнаваемы.

На основе общих музыкальных (и сексуальных) интересов познакомился с Кузминым Вальтер Нувель и ввел его в круг театральных деятелей. Вальтер жил в одном доме с Философовыми, на его глазах юный Костя Сомов дружил интимно с красавцем Димой Философовым. Но того увел у него кузен Философова Сергей Дягилев. Нувель и свел Сомова с Кузминым, с которым они и раньше читали стихи Кузмина. Художник Константин Сомов, дворянин, сын хранителя картинной галереи Эрмитажа, был исключен из Академии Художеств за участие в студенческих беспорядках, уехал в Париж, вернулся. Приятели обозвали его «Содомовым». Подружившись с Кузминым, он даже воспылал желанием познать его плотски. Но в 1910 г. нашел себе постоянного друга в Мефодии Лукьянове и прожил с «Мифеттой», как он его называл 22 года, до смерти Мефодия. Кузмин посвятил Сомову «Приключения Эме Лебефа», а Сомов написал портрет Кузмина в красном галстуке.

К. А. Сомов.

Портрет М. А. Кузмина. 1909 г.

Итак, художники Сапунов, Судейкин, Сомов и Бакст, музыкант Нувель, где-то тут же организатор спектаклей Дягилев. Так уж подобралось, что все эти люди гомосексуальны и занимают не последние места в искусстве Серебряного века. Это среда, питавшая вдохновение Кузмина. Очень характерная деталь: Сережа, племянник Кузмина, знался с Н. И. Петровской, демонической возлюбленной Белого и Брюсова, и когда Сережа поклялся ей, что не связан интимно с Кузминым, что это ему вообще противно, то, как она написала В. Брюсову, говорил он «так убедительно, что я поверила, хотя жалко. Какая-то интересная черточка отпала» (Богомолов и Малмстад 1996: 294, прим. 33).

В январе 1906 г. Кузмин впервые посетил «среду» у поэта Вячеслава Иванова в «Доме с башней» на Таврической. Кузмин тогда увлекался старообрядцами, ходил в косоворотке и с ассирийской бородой. Иванов был женат вторым браком на Лидии Дм. Зиновьевой– Аннибал. Оба интересовались гомо эротизмом, хотя имели много детей. Возникла идея собрать сугубо мужскую компанию для свободных бесед и «возлияний» в духе Хафиза (Гафиза). Вот все друзья Кузмина и вошли в эту компанию. Каждый участник получил свое прозвище: Кузмин – Антиноя, Сомов – Аладдина и т. д. Между ними была не столько плотская любовь, сколько духовное общение на основе общности интересов. Любовь была ориентирована вовне этого круга.

Кузмин по-прежнему влюблялся часто, жил этими чувствами, посвящал возлюбленным стихи, и часто по стихам трудно определить, сколь примитивен был предмет, вдохновивший поэта. Так об стояло дело с «тапеткой», панельным мальчиком Павликом Масловым. Павлика, которого целовали втроем Кузмин, Сомов и Нувель, сменил юнкер Инженерного училища Виктор Наумов, ласковый, но неуступчивый. Ему посвящен стихотворный цикл «Ракеты». Зимой 1907 г. настойчиво домогался любви поэта студент Сергей Позняков. На «среде» у Ивановых он скромно ответил задевшему его Волошину: «Мне 18 лет, это мое единственное достоинство. Я русский дворянин». Дягилев порекомендовал Кузмину московского гимназиста Володю Руслова, который хвастался тем, что имеет до 30 юношей, готовых «par amour». Кузмин с ним переписывался, кстати, именуя его по имени-отчеству. В 1909 г. Кузмин сблизился с фабричным приказчиком Афанасием Годуновым, «Фонечкой».

В том же году начался роман с гусарским юнкером Всеволодом Князевым, продолжавшийся три года. Но юнкер был бисексуалом, любил и женщин. Познакомила их одна весьма любвеобильная дама, и гусар перебегал всю ночь от нее к Кузмину и обратно. Кузмин без памяти влюбился в Князева, целовал ему не только руки, но и «ботинку». Князев, сын литератора, преподававшего в училище Штиглица, и сам писал стихи.

Рисунок Вл. Милашевского

1-е изд. «Занавешанных картинок», 1920 г. ¹

Адресовали любовную лирику друг к другу. Сева писал:

 
Я говорю тебе: «В разлуке
Ты будешь так же близок мне.
Тобой целованные руки
Сожгу, захочешь, на огне…»
 

Михаил Алексеевич отвечал:

 
Целованные мною руки
Ты не сжигай, но береги:
Не так суровы и строги
Законы сладостной науки.
 

Кузмин предложил ему сделать совместный сборник «Пример влюбленным. Стихи для немногих», с обложкой работы Судейкина. Офицером Князев служил в Риге, и Кузмин навещал его там, а Князев бывал в Петербурге. На одном из вечеров 1913 года его (на диване Кузмина) соблазнила роковая женщина Ольга Глебова-Судейкина. Когда-то она увела у Кузмина Судейкина, теперь – Князева. Потом Князев вернулся в Ригу и в марте 1913 года застрелился.

В 1913 г. при поездке в Киев 41-летний Кузмин познакомился с 17-летним литовцем Осипом Юркунасом, который уже подростком имел опыт «со взрослой тетей и знакомым студентом» (О. Гильдебрандт в ДК34: 163) и искал себя в литературе. По совету Кузмина юноша принял псевдоним Юрий Юркун. Уже в 1914 г. Кузмин помог ему опубликовать рассказ «Шведские перчатки», потом другие. Юркун и рисовал, участвовал в выставках художников-графиков. Как и Кузмин, любил музыку – Моцарта, Дебюсси, Стравинского. Собирал лубки и… дневники. За восемь лет до того (запись от 27 августа 1905 г.) Кузмин мечтал «иметь друга, которого любил бы физически, и способного ко всем новым путям в искусстве, эстета, товарища во вкусах, мечтах, восторгах, немножко ученика и поклонника, путешествовать бы по Италии вдвоем, смеясь, как дети, купаясь в красоте, ходить в концерты, кататься, и любить его лицо, глаза, тело, голос, иметь его – вот было бы блаженство» (ДК5: 32). В Юрочке Кузмин нашел не только любовника – ученика, последователя, друга, сына – того, кому мог отдать неистраченный запас любви, заботы, надежд. Любовь с ним оказалась надолго – на всю жизнь. Видимо, ему адресованы стихи из сборника «Глиняные голубки» (1914):

 
Жутко слегка и легко мне…
Целую, целую в уста.
Теперь я знаю: запомни!
Без тебя моя жизнь пуста.
С тобою пройду до могилы,
Измена – ложь!
И будешь мне так же милый,
Даже если умрешь.