Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

2. Диковатый прыгун

Вацлав Нижинский родился в 1890 г. в Киеве в семье потомственных польских артистов, танцовщиков, перебравшихся из Польши в коренную Россию и колесивших с труппой по стране. Так получилось, что ведущие артисты балета России были тогда не собственно русскими: Кшесинская – полька, Анна Павлова – наполовину еврейка, учитель Нижинского Легат – из французов. Вацлав был крещен в католическую веру и с матерью разговаривал по-польски. Позже в Дневнике писал: «Я поляк по матери и отцу, но я русский человек, ибо я там воспитан. Я люблю Россию». Но писал с большим количеством полонизмов. Все время по-польски проставлял «есть»: «Я есть Россия» (Чувство 2000: 101).

И отец и мать были отличными танцовщиками, отец еще и чрезвычайно красив. От него унаследованы высокие скулы и раскосые глаза, за которые Вацлава прозвали в классе «Япончиком». Видимо, к польской была примешана и татарская кровь (эта примесь в прежние века шла в польские владения из Крыма). Отец оставил жену и ушел из семьи.

Вацлав учился плохо, был тугодумом, не имел друзей. Младшая сестра Бронислава делала за него домашние задания. Он отставал по истории, французскому и математике. Экзамен по истории провалил дважды и сумел сдать только после того, как ему заранее рассказали, какие вопросы зададут. Был не очень начитан, и этот недостаток культурности остался на всю жизнь. Потом в труппе его прозовут «болваном». Сам себя он сравнивал с «Идиотом» Достоевского. У Хаскелла приводится рассказ Озермета (сотрудника труппы Дягилева) о разговоре Нижинского с артистом, погруженным в чтение: «Все книжки? Это что за книги? А, Ньютон. Это что, тот, который стоял под деревом, увидел, как падает яблоко, и это дало ему идею электричества?» (Haskell 1935). В Дневнике Вацлав пишет: «Что человек произошел от обезьяны, не Ницше говорил, а Дарвин. Я спросил жену утром, ибо мне стало жалко Ницше… Дарвин человек ученый. Моя жена мне сказала, что он писал ученые вещи по-французски…»(Чувство 2000: 59). Над Вацлавом в школе посмеивались, и он часто дрался.

Его постоянная впоследствии спутница Карсавина признавала: «У Нижинского не было дара ясно мыслить и еще менее ясно выражаться». По словам Лифаря, «Нижинский был беден интеллектом». Как объяснял Лифарь, «Нижинский был рожден великим танцором, всем телом чувствовавшим и переживавшим всякое душевное движение с инстинктом, заставлявшим его быть выше всех в танце. Но природа, щедро одарившая его одним даром, отказала ему во всех других своих дарах; он не обладал ни волей и способностью сопротивления, ни большой оригинальностью мысли, ни умением выражать себя иначе, чем в танце, ни музыкальностью».

Узнав его, Игорь Стравинский ужасался: «Его невежество в самых элементарных музыкальных понятиях было потрясающее. Несчастный юноша не умел ни читать нот, ни играть на инструменте». Объяснения Стравинского – он воспринимал с необыкновенным трудом» (Лифарь 1993: 190).

У него, как у его отца, бывали приступы бешенства. Поэтому психиатр Оствальд, написавший его медицинскую биографию, считает, что его душевная болезнь была генетически обусловленной, наследственной и лишь дремала до поры до времени как предрасположенность, а когда сложилась обстановка психической напряженности, болезнь проявилась. Старший брат Станислав смолоду был слабоумным, и его сдали в приют, где он и умер. Мать позже уморила себя голодом. Дочь Кира тоже получила душевную болезнь (Ostwald 1991). Еще в Петербурге Дягилев лечил Нижинского у царского врача Боткина, и тот видел грозный симптом в том, что у Нижинского были недоразвиты (не выделены) гланды (Лифарь 1993: 194, прим.).

В обществе Вацлав чувствовал себя неловко и не знал, чем себя занять: сплетал пальцы, грыз ногти или играл со своими туфлями. Если его окликнуть, взглядывал исподлобья, как если вот сейчас боднет вас в живот Он неохотно разговаривал с людьми, краснел, путался и замолкал. И вообще норовил поскорее закончить разговор и скрыться.

Но танцевал он лучше других. Карсавина вспоминает, что как-то зашла в класс, когда мальчики делали экзерсис «и не поверила своим глазам: какой-то мальчик одним прыжком поднялся над головами своих товарищей, словно повис с воздухе». Это был Нижинский (Карсавина: В. Нижинский 1995: 195). Способность зависать в воздухе, как бы парить, называется в балете баллоном. Нижинский прославился не только баллоном, но и потрясающей выразительностью танца. Странно. Природой он вроде не был создан для того, чтобы быть сказочным принцем на балетной сцене. Невысокого роста, с покатыми плечами и длинной шеей, с очень раздутыми бедрами, он был заведомо обречен на второстепенные роли шутов и чертей, но его сильные ноги обеспечивали ему колоссальную прыгучесть, и он изумительно тонко чувствовал драматизм содержания. А его татарское лицо дышало диковатой красотой и странно зачаровывало публику. И, видимо, с самого начала зрителей захватывала исходящая от него скрытая сексуальность.

Как видно из подлинного Дневника, эта сексуальная аура имела за собой реальные основания. В школьные годы мальчик усиленно занимался мастурбацией. Он называет Николая Исаева своим «другом по онанизму». «Я его любил, но чувствовал, что то, чему он меня научил, есть скверная вещь. Я страдал, когда мне хотелось. Я хотел всякий раз, когда ложился в постель» (Чувство 2000: 149). Компаньоном по онанизму был не только Коля Исаев, но и собака Цитра.

«Эта собака была хорошая. Я ее испортил. Я ее приучил заниматься онанизмом об мою ногу. Я ее приучил уставать на моей ноге. Я любил эту собаку. Я проделывал эти вещи, когда был мальчишкой. Я то же делал, что собака, но рукой. Я уставал одновременно» (Чувство 2000: 180). «Исаенко (это учитель французского языка – Л. К.) заметил, что я занимаюсь онанизмом, но ничего мне не говорил ужасного. Я заметил, что в школе никто не знает о моей привычке, и поэтому продолжал. Я продолжал до тех пор, пока не заметил, что мои танцы начинают быть хуже…» (Чувство 2000: 149–150).

Он начитался и наслушался обычных тогда страхов перед онанизмом.

«Я знаю, что девушки и мальчики занимаются онанизмом. Я знаю, что женщины и мужчины вместе и порознь занимаются онанизмом. Онанизм развивает глупость. Человек теряет чувство и разум. Я терял разум, когда занимался онанизмом. Мои нервы были подняты. Я весь дрожал от лихорадки. У меня болела голова. Я знаю, что Гоголь был онанист. Я знаю, что онанизм его погубил… Я большой онанист» (Чувство 2000: 162). Вот поэтому: «Я стал бороться со своей похотью. Я себя заставлял. Я говорил: «Не надо». Я учился хорошо. Я бросил онанизм. Мне было около 15 лет» (Чувство 2000: 150).

Но, по-видимому, борьба не была успешной. Потому что и в 19 лет перед ним стоит та же проблема. Только решение на сей раз более ограниченное.

«Я был нервен, ибо много занимался онанизмом. Я занимался онанизмом, ибо я видел много красивых женщин, которые кокетничали. Я ярился на них и занимался онанизмом. Я заметил, что у меня стали выпадать волосы. Я заметил, что зубы у меня стали гнить. Я заметил, что я нервен и стал хуже танцевать. Я стал заниматься онанизмом один раз в 10 дней… Я имел (полонизм, вместо русского «Мне было». – Л. К.) не более 19 лет, когда стал заниматься онанизмом раз в 10 дней. Я любил лежать и воображать о женщинах, но после уставал и решил яриться на себя самого. Я смотрел на свой хуй стоячий и ярился. Мне не нравилось, но я думал, что «раз я завел машинку, надо кончить». Я кончал быстро. Я чувствовал, что кровь приливала к голове» (Чувство 2000: 226).

Итак, он по природе не гомосексуал, он думает о женщинах, когда мастурбирует, но наличие «компаньона по онанизму», а также нарциссическая идея сделать себя самого объектом своей страсти и привычка смотреть с вожделением на собственный член показывают, что и некоторые гомосексуальные задатки у него изначально были.

3. Посвящение в мужчины

Восемнадцати лет, в 1908 г., Нижинский выпущен из Балетной школы с отличием. На выпускном спектакле успех был ошеломительный, юношу взяли в Мариинский театр, и его тотчас наметила себе в партнеры прима-балерина, знаменитая Кшесинская, бывшая любовница наследного принца (а теперь уже царя). Юноша сразу же попал в премьеры – минуя кордебалет и разные ранги солистов. С ним танцуют и другие прима-балерины – Анна Павлова, Карсавина. Жалование, правда, у него небольшое – 65 рублей, но у восходящей звезды берут уроки дети миллионеров и платят по 100 рублей за урок. А Кшесинская взяла его с собой танцевать в Царское Село, где им заплатили за лето по 2000 рублей.

Вацлав Нижинский. 1909 г.

В это время юноша и позволил себе некоторые вольности. Со своим соучеником и другом Анатолием Бурманом они побывали у проститутки.

«Мы пришли к ней, и она нам дала вина. Я выпил вина и был пьян… После вина у меня закружилась голова, но я не потерял сознания. Я ее употребил. Она меня заразила венерической болезнью (гонореей. – Л. К.)». Вацлав описывает, как ходил к доктору, боясь людей и думая, что каждый знает, что с ним. «Мне было 18 лет. Я плакал. Я страдал. Я не знал, что мне делать. Я ходил к доктору, но он мне ничего не делал. Он мне велел купить спринцовку и лекарство. Он велел мне впускать это лекарство в член. Я его впускал. Я вгонял болезнь глубже. Я заметил, что у меня стали яйца пухнуть». Обратился к другому доктору. Тот поставил пиявок. «Пиявки мне сосали кровь. Я молчал, но ужасался. Мне было страшно… Пиявки шевелились, а я плакал и плакал. Я лежал долго в постели. Я не мог больше…. Я испугался и решил покончить во что бы то ни стало. Я болел больше 5 месяцев этой болезнью. … Я боялся, что моя мать узнает. Познакомился с человеком, который мне помог в этой болезни» (Чувство 2000: 187–188).

То ли в доме Кшесинской, то ли через актера Александрова он познакомился с молодым (30-летним) князем Павлом Львовым, богатым и веселым гомосексуалом, блондином с большими голубыми глазами и моноклем. Тот стал приглашать его на вечера и балы травести, где Нижинский блистал в женском наряде. Вот князь и помог, когда Нижинский заболел. Бронислава рассказывает, какую помощь семье князь Львов оказал во время болезни Вацлава: пригласил доктора, приставил к Вацлаву слугу и велел повару готовить для больного специальную пищу (Nijinska В. 1981: 293–94).

Любовь к Дягилеву Нижинский впоследствии отрицал – на нее отбрасывала тень их последующая ссора, – зато в дневнике признается беззаветная любовь к князю Львову, хотя тот готов был уступить Нижинского кому-либо из своих друзей.

«Я познакомился с князем Павлом Львовым, который познакомил меня с Графом Польским (опять полонизм – прилагательное после существительного. – Л. К.)…. Этот граф (это Тышкевич из Вилъны. – Л. К.) купил мне пианино. Я не любил его. Я любил князя Павла, а не графа» (Чувство 2000: 137).

«Он меня любил как мальчика мужчина. Я его любил, ибо знал, что он мне хочет хорошего. Этого человека звали князь Павел Львов. Он писал мне влюбленные стихи. Я ему не отвечал, но он мне писал. Я не знаю, что он в них хотел сказать, ибо я их не читал. Я его любил, ибо чувствовал, что он меня любит. Я хотел с ним жить всегда, ибо я его любил (Чувство 2000: 188)».

Таким образом, князь Львов легко и без всякого сопротивления получил любовь Нижинского, который, хотя и вожделел женщин, отдался молодому князю с охотой – он был к этому подготовлен своим нарциссизмом. Вероятно, сказывалась и вся атмосфера светского общества, снисходи тельная к знатным повесам. Все ведь знали о гомосексуальности Чайковского, великих князей К. Р. и Сергея Александровича, читали стихи Кузмина. Кроме того, существенна была и материальная сторона дела – стать фаворитом вельможи означало богатые подарки, вхождение в светское общество, продвижение вверх.

4. Знакомство с Дягилевым

Дружеский шарж Ж. Кокто. 1912 г. Дягилев и Нижинский в костюме «Шехеразады»

Увидав Нижинского в балете, Дягилев упросил Львова познакомить их. Князь свел их. Нижинский: «Он меня заставлял изменять с Дягилевым, ибо думал, что для меня Дягилев будет полезен. Я познакомился с Дягилевым по телефону. Я знал, что Львов меня не любит, а поэтому его бросил. Львов Павел хотел продолжать со мною знакомство, но я понял, что нечестно изменять одному. Я жил с Дягилевым Сергеем» (Чувство 2000: 188).

В Дневнике Нижинский уверяет читателя (и себя), что с самого начала невзлюбил Дягилева.

«Я не любил Дягилева, а жил с ним. Я ненавидел Дягилева с первых дней с ним знакомства, ибо знал силу Дягилева. Я не любил силу Дягилева, потому что он ею злоупотреблял. Я был беден. Я зарабатывал 65 рублей в месяц. 65 рублей в месяц мне не были достаточны для прокормления моей матери и себя. Я нанимал квартирку с тремя комнатами, которые стопчи 35–37 рублей в месяц…

Львов меня познакомил по телефону с Дягилевым, который меня позвал в отель Европейская гостиница, где он жил. Я ненавидел его за его голос, слишком уверенный, но пошел искать счастье. Я нашел там счастье, ибо я его сейчас полюбил (полонизм – в польском tenczas – тотчас, сразу же. – Л. К.). Я дрожал, как осиновый лист. Я ненавидел его, но притворился, ибо знал, что моя мать и я умрем с голоду. Я понял Дягилева с первой же минуты, а поэтому притворялся, что я согласен на все его взгляды. Я понял, что жить надо, а поэтому мне было все равно, на какую идти жертву» (Чувство 2000: 137).

На этом субъективном изложении, конечно, сказывается вся история их ссоры, сквозь которую он теперь смотрит на начало их отношений. Это вынуждает его искать неприятные черты в Дягилеве и заявлять, что видел их с самого начала. Нижинский даже не замечает, что тем самым рисует себя в весьма неприглядном свете – как беспринципного и циничного притворщика, готового продавать свое тело за выгоды ненавистному и непривлекательному немолодому господину.

Но сквозь эту наносную картину просвечивает другое отношение к Дягилеву в первые годы их дружбы.

«Я боялся жизни, ибо был очень молод. Я уже женат пять с лишним лет, я жил с Дягилевым тоже 5 лет. Не могу считать. Мне теперь 29 лет. Я знаю, что мне было 19 лет, когда я познакомился с Дягилевым. Я любил его искренне, и когда он говорил, что любовь к женщинам есть вещь ужасная, то я ему верил. Если я ему не поверил, я бы не мог делать то, что я делал» (Чувство 2000: 144).

Нижинского очень тревожило то, что он у Дягилева не первый, а те, кто был до него, получили отставку. Не ждет ли и его та же участь? Он вспоминал Маврина, который, по его словам, «был на службе у Дягилева пять лет» и спрашивал Дягилева: «Отчего ты бросил человека, который тебя любил?» Дягилев отвечал, что это не он оставил возлюбленного, а тот его покинул ради одной танцовщицы. Но Нижинский не верил в эту «выдуманную историю».

«Я знаю этого человека, который жил с Дягилевым тем же способом, что и я. Я люблю этого человека. Этот человек не любит меня, ибо думает, что я ему отбил работу у Дягилева. Я знаю, что Дягилев научил этого человека любить вещи искусства… Дягилев ему покупал вещи искусства. Этот человек любил Дягилева так же, как и я» (Чувство 2000: 134).

«Тем же способом, что и я». А о характере этой любви сказано: «Дягилев любил этого человека физически» (Ibid. 136). То есть так любил и Нижинский.

Это больше похоже на истину. Ведь встретились юный артист, туповатый и застенчивый, сознававший свою недоразвитость и страдавший от нее, и великолепный денди в полном расцвете сил (36 лет), блестяще и разносторонне образованный, распоряжающийся организацией спектаклей и выставок и готовый сыпать деньгами. При этом вельможный меценат изъявляет свою любовь к юноше (в общем уже знакомому с подобными вещами) и готовность помогать ему в жизни, делиться с ним знаниями и развивать его. Словом, предлагает любовь и дружбу. Похоже, что юноша действительно ответил ему искренней любовью. Он видел в Дягилеве не просто богатого господина и хозяина, а свою удачу, свое будущее, свой взлет – все, чего ему не хватало в жизни.

В том месте Дневника, где написано «Я дрожал, как осиновый лист», Ромола отредактировала текст очень тонко. Перед этими словами она проставила: «Я тут же позволил ему любить меня» (в русском переводе с английского: «заняться со мной любовью»). В подлиннике было: «Я его сейчас (=тотчас. – Л. К.) полюбил». По прямому смыслу – ответил чувством. Конечно, можно подвергнуть сомнению такой смысл. Нижинский использовал глагол любить и для обозначения физического аспекта любви, сношения. В данном контексте скорее «полюбил» – в смысле «принялся любить», «стал (физически) любить». Тонкость редактирования в том, что Ромола, почти не меняя содержания, заменила активное действие (то есть «принялся любить») пассивным согласием («позволил ему любить меня»). А это очень существенно для определения, было чувство или нет. Ведь если юноша реагировал только пассивным согласием, то можно и симулировать чувство, притвориться. А если «принялся любить», то для этого нужна эрекция, а чтобы ее вызвать, требуется хоть какой-то минимум сексуального возбуждения, а значит, приязни. Без этого Вацлав «не мог бы делать то, что я делал». У Ромолы получается, что юноша дрожал, как осиновый лист, от страха или отвращения. А на деле он, видимо, дрожал от волнения и сексуального возбуждения.

Подлинная раскладка оказывается странной для понимания отношений Дягилева с Нижинским. В общем представлении это были отношения мужчины с мальчиком, известные со времен древних греков. И Нижинскому молчаливо отводилась роль мальчика – как было у него с князем Львовым. Это общее представление отражено у Ротикова: «не только Вацлав был идеальным «пассивом», но на его пути появился образцовый «актив» в лице Дягилева» (Ротиков 1998: 126). Но это верно только в психологическом смысле, отнюдь не в физическом. Оказывается, вельможный Дягилев выступал в роли девушки или, если использовать греческие понятия, мальчика, предоставляя роль мужчины Нижинскому. Это пристрастие Дягилева видно и по другим местам Дневника, «… та жизнь, о которой Дягилев мечтал… Дягилев хотел иметь двух мальчиков. Он мне не раз говорил об этой цели… Дягилев хотел одновременно любить двух мальчиков и хотел, чтобы эти мальчики любили его» (Чувство 2000: 227). «Много раз Дягилев хотел, чтобы я любил его, как если бы он был женщиной. Я делал это. Я отказываюсь жалеть об этом» (цит. по: Kopelson 1997: 21).

Видимо, бывали, однако, и прочие виды сексуальных контактов. Позже в Дневнике Вацлав запишет: «Я знаю людей, которые лижут. Я сам лизал моей жене. Я плакал, но лизал. Я знаю ужасные вещи, ибо я научился у Дягилева. Дягилев меня научил всему. Я был молод и я делал глупости…» (Чувство 2000: 181).

Мать должна была догадываться об их отношениях и не возражала. Она была в Париже с ними. Вечером сын говорил ей по-польски «Dobranoc!» («Доброй ночи!») и уходил ночевать с Дягилевым.

Отношения между Дягилевым и его протеже поначалу долго определялись взаимным пониманием ролей: Дягилев – лидер, воспитатель и спонсор, Нижинский – ведомый, воспитанник и протеже. Дягилев возил Нижинского по музеям и спектаклям, старался развить его, но эти усилия пропадали впустую. «Нижинский оставался музыкально глухим, – пишет Лифарь (1993: 191–192). – Нижинский все свое время проводил в обществе Дягилева, громадная фигура Дягилева заслоняла от Нижинского весь мир, но это постоянное общение с таким исключительным человеком не дало бедному интеллекту Нижинского ничего, кроме нескольких фраз, которые он повторял чаще некстати, чем кстати». Признавал это и сам Нижинский: «Я не понимал Дягилева. Дягилев меня понимал, ибо у меня ум был очень маленький. Дягилев понял, что меня надо воспитывать, а поэтому надо, чтобы я ему поверил» (Чувство 2000: 134). «Я пришел к убеждению, что лучше молчать, нежели говорить глупости. Дягилев понял, что я глуп, и мне говорил, чтобы я не говорил. Дягилев умница. Василий, человек, который ему прислуживает, говорил, что у Дягилева нет ни гроша, но ум его есть богатство (опять полонизм. – Л. К.)» (Чувство 2000: 90).

Нижинский очень заботился о том, чтобы сохранить расположение Дягилева и угодить ему. «Я работал много над танцами, а поэтому себя чувствовал всегда уставшим. Но я притворялся, что я весел и не устал, чтобы Дягилев не скучал» (Ibid. 138)

5. Петербург – Париж

Ромола пишет, что идею вывезти балет в Париж подсказал Дягилеву Нижинский. Так это или не так, трудно проверить, а общая картина их раннего знакомства говорит скорее против этого допущения. Но Нижинский был в числе ангажированных ехать в Париж – наряду с Анной Павловой и Шаляпиным. Он танцевал там в ряде балетов первого Русского сезона (1909 год): «Павильон Армиды», «Сильфиды» («Шопениана»). Публика бесновалась, когда он делал антраша-дис (десятикратное антраша) – никто не перекрещивал ноги в полете больше шести – восьми раз. Он вернулся в Петербург мировой знаменитостью.

Во второй сезон (1910 г.) Парижу были представлены «Шехеразада», «Жар-птица», «Карнавал» и «Жизель». «Карнавал», в котором Нижинский танцевал Арлекина, потом Ромола видела в Будапеште. Она описывает свое впечатление так (она вообще отлично пишет):

«Вдруг на сцену вылетел стройный и гибкий, как кошка, Арлекин. Хотя лицо его было скрыто раскрашенной маской, выразительность и красота тела заставляли осознать, что перед вами выдающийся танцовщик. Словно разряд электрического тока пробежал сквозь аудиторию…. Невесомость, непередаваемая отточенность движений, фантастический дар подниматься и застывать в воздухе, а потом опускаться вдвое медленнее вопреки всем законам притяжения сразу же позволили ему обрести магическую власть над публикой…. Забыв обо всем, зрители в едином порыве поднялись с мест…» (Nijinsky 1996: 4).

Т Карсавина и В. Нижинский. «Видение розы»

По возвращении в Петербург ему стали поручать в Мариинке все больше ролей и все более ответственные роли. Одной из них была роль принца в «Жизели». Нижинский вышел на сцену в костюме, созданном для него Бенуа и опробованном в Париже – в белом шелковом трико без обычных на императорской сцене трусиков под ним (бандажа или «плавок» тогда еще в театре не носили) и в черном бархатном жилете, который был Дягилевым еще и укорочен на пять сантиметров. Создавалось впечатление едва прикрытой наготы. Директор театра бросился за кулисы и потребовал немедленно сменить бесстыдный костюм, ссылаясь на негодование императрицы-матери («недостаточно одет» – якобы сказала она). Нижинский отказался и был назавтра же уволен. «Что ж, пойду к Дягилеву», – сказал он. Дягилев набирал новую труппу для следующего сезона в Париже. Так Нижинский оказался оторван от Мариинского театра, а вместе с тем – от Петербурга и России. В 1911 г. он уехал в Париж – и навсегда.

В Париж повезли «Видение розы», где Нижинский последним прыжком в окно исчезал со сцены, и, так как его опускание на руки коллег) происходило за сценой, у публики оставалось впечатление, что он улетел вверх. Его костюм, имитирующий лепестки розы, приходилось к каждому спектаклю обновлять – позже выяснилось, что слуга Дягилева, приставленный к Нижинскому, обстригал их, продавал поклонницам и выстроил на вырученные деньги дом. Из артистической уборной исчезало и нижнее белье Нижинского – его попросту крали.

Критики, однако, отмечали некоторые женские черты в выступлениях Нижинского – плавные движения рук, декольте в костюме, танец на пуантах.

Фурор произвел и «Петрушка» Стравинского – в заглавной роли проявились драматические способности Нижинского.

В. Нижинский – Фавн.

Сара Бернар, присутствовавшая на спектакле, сказала: «Мне страшно, я вижу величайшего актера в мире!» (Нижинская 1996: 57).

Одежду теперь Нижинскому шил портной принца Уэльского. Дягилев дарил своему любимцу перстни с сапфирами от Картье, Кокто подарил ему золотой карандаш. Отдых Дягилев с Нижинским проводили в Венеции, на Лидо, где Дягилев, боявшийся воды, занавешивал окна отеля, выходившие на лагуну.

В 1912 году Дягилев решил выпустить Нижинского как хореографа. Для первого опыта был отобран балет «Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси, и на эту двенадцатиминутную миниатю ру Дягилев отвалил Нижинскому 120 репетиций! Такого количества главному хореографу Фокину не давалось. Фокин отнесся к этому с естественной ревностью. Раздражали его и новации Нижинского. Новаторство Нижинского состояло в том, что в балете, собственно, не было танца. Его заменили угловатые движения, имитирующие древнеегипет ские фрески и росписи: ноги и голова в профиль, тело фронтально. Фавн – это из древнегреческой мифологии, и при подготовке балета Бакст с Нижинским пошли в музей смотреть древних греков, но Нижинский перепутал зал и скопировал не греков, а египтян. Ноги опускались на землю не с пальцев, а с пятки. Танцевать так было очень трудно. Но основой скандала явился один момент в исполнении заглавной роли самим Нижинским. Фавн, покрытый пятнистой шкурой-трико, с рожками и хвостиком, с гирляндой на чреслах, похотливо следит за резвящимися нимфами, а когда они убегают, хватает шарф, который одна из нимф уро нила, и прижав его к телу, опускается на него животом, подводит руку под себя и делает конвульсивное дерганье тазом. Только один легкий толчок, но весьма прозрачный намек на мастурбацию.

В публике творилось нечто неописуемое. Все повскакали с мест. Одни бешено аплодировали и кричали бис, другие свистели и протестовали. Дягилев велел повторить балет. Неистовство публики возобновилось. Назавтра в газетах мнения критиков разделились. Против выступила влиятельная газета «Фигаро». Ее издатель и редактор Гастон Кальмета выразил протест:

«Тот, кто говорит об искусстве и поэзии применительно к этому спектаклю, смеется над нами…. Мы увидели фавна, необузданного, с отвратительными движениями скотской эротики и совершенно бес стыдными жестами. И. все. Заслуженные свистки сопровождали чересчур экспрессивную пантомиму похотливого животного, омерзительного спереди и еще более омерзительного в профиль» (Нижинская Р. 1996: 73).

Полиция нравов запретила спектакль, но, явившись на спектакль, не посмела сорвать его.

В защиту «Фавна» в газете «Ле Матэн» выступил великий скульптор Роден. По его мнению, Нижинский

«обладает красотой античных фресок и статуй; он – идеальная модель, по которой тоскует каждый художник и скульптор. Можно подумать, что Нижинский превращается в статую, когда он лежит на скале, вытянувшись во весь рост, согнув ногу, приложив флейту к губам, и ничего не может быть более волнующего, чем его движение в конце акта, когда он бросается на покрывало, сброшенное одной из нимф, и страстно его целует» (Ibid.).

Роден и сам захотел лепить Нижинского, но когда тот разделся донага в студии Родена, скульптор отказался от этой идеи: пропорции Нижинского оказались не для статуи: «Он посмотрел на мое голое тело и нашел его неправильным, а поэтому зачеркнул свои кроки. Я понял, что он меня не любит, и ушел…» (Чувство 2000: 255). По другим сведениям, Дягилев их застал отдыхающими на диване и прервал сеансы.

И. Стравинский и В. Нижинский.

Фокин покинул Русский балет Дягилева, и Нижинский остался единственным хореографом. Он поставил «Игры» и «Весну Священную» Стравинского. В «Играх» все происходит на теннисном корте. Юноша ухаживает за девушкой, потом за ней и ее подругой сразу, а потом подруги обмениваются ласками. Любовь оказывается игрой, в которой и пол неважен. «Весна» имеет предметом славянское язычество. В «Весне» не только танец Нижинского (носками внутрь и с разрушением ансамбля, весь из частностей), но и музыка Стравинского были далеки от традиционных. Публика, привыкшая к мелодиям и четкому ритму, сначала не поняла, что происходит, полагая, что присутствует при настройке инструментов, а потом принялась возмущаться по поводу разрушения музыки, свистеть, топать ногами и даже драться.

Дягилев говорил, что публика еще одумается, все поймут, что это великое произведение. Но в глуби не души был озадачен, более того, поколеблен в своей вере в хореографические и педагогические способности Нижинского. Репетиции Вацлава проходили с гораздо большими трудностями, чем работа Фокина. Артисты не могли понять его. Да понимал ли он сам, чего добивался? Всё ему подсказывали Дягилев, Бакст и Стравинский. Бакст не только рисовал костюмы и декорации, но и указывал малейшие хореографические жесты. Дягилев присутствовал на всех репетициях, и после каждого такта Нижинский поворачивался к Дягилеву и спрашивал: «Так, Сергей Павлович? Ну, а теперь что?» (Лифарь 1993: 192). И после всего этого – провал…