Текст книги "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 53 страниц)

2. Уфимское детство

Родившись весной 1938 г. где-то в Сибири, в поезде, мчащемся во Владивосток, Рудольф Нуреев был как бы самой судьбой предназначен к скитальческому образу жизни и космополитизму В детстве его не раз перевозили – из Владивостока в Москву, оттуда в эвакуацию в Уфу. Он был и позже легок на подъем. Перебрался из Уфы в Москву, но не зацепившись там, рванул в Ленинград, учиться балету. К бегству в Париже он был в какой-то мере подготовлен своей натурой. Он не боялся новой среды. В будущем, когда он сказочно разбогатеет, у него окажется семь домов в разных странах и на разных континентах, он будет жить то в Париже, то в Лондоне, то в Нью-Йорке, иметь свой собственный остров в Италии и австрийское гражданство, но у него так и не будет своего отечества. Когда он посетил родину в конце своей жизни, в 1989 г., он огляделся вокруг, посмотрел на обшарпанные дома, на своих замызганных родственников, побывал в убогих квартирках друзей и прошептал своему телохранителю и массажисту Луиджи: «Почему мы не возвращаемся в

Италию? Что мы тут делаем?» – «Но это твоя страна», – возразил Луиджи. – «Нет, – ответил Нуреев, – больше не моя» (Солуэй 2000: 545).

В своей автобиографии, написанной вскоре после его побега на Запад, он подчеркивает три особенности своего детства – ужасающую бедность, татарские национальные качества (гордость, темперамент, хитрость) и рано проявившуюся любовь к танцу. Все три основаны на реальной действительности, но Нуреев совершенно обошел другие особенности своего детства. У него в детстве сложились те обстоятельства и проявились те качества, которые считаются у психологов характерными для формирования гомосексуальной психики и которые получили название «синдром девчонки в штанах» или «прегомосексуального мальчика» (Клейн 2000: 242–243). Рудольф был одним мальчиком в семье, состоящей полностью из женщин – мать и три старших сестры. Отец долго отсутствовал (был в длительных командировках, а затем на фронте). Появившись, не мог наладить общение с сыном – не одобрял его пристрастие к танцу, считая это женским занятием, обзывал его «балериной». Никак не мог приучить его к «мужским» занятиям – охоте, рыбалке.

В дошкольное время Рудик рос слабым и хрупким, а это делало его объектом насмешек для сверстников. Он не мог играть в коллективные соревновательные игры с ними и, обидевшись на насмешки, бросался на землю и плакал. Предпочитал компанию девочек – сестер и их подружек, хотя и они звали его плаксой. В школе тоже ребята потешались над ним, но не за бедность, как он пишет в автобиографии, а за то, что он носил девчоночью одежду – своих старших сестер. Он остался нервным и, если задеть его, готов был упасть, кричать и дико плакать, чтобы показать всем, что его обидели. В школе и во дворе ребята издевались над ним за неспособность к спортивным играм и неумелое выполнение гимнастических упражнений.

Единственной отдушиной для него были школьный танцевальный кружок и занятия по танцам в Доме пионеров. Это ему давалось, и тут он чувствовал себя на высоте. Между тем в школе на занятия танцами всегда гораздо легче заполучить девочек, чем мальчиков. Настоящим потрясением было для него посещение балета в Башкирском оперном театре. Он впервые оказался в таком роскошном зале – с хрустальными люстрами и бархатными сиденьями. «Я лишился дара речи… Я услышал «зов» «(Нуреев 1998: 61). Когда его сестра Роза приносила домой балетные костюмы и показывала их Рудику, он был в трансе. «И наступал момент райского блаженства. Я раскладывал их на кровати и разглядывал – просто пожирал глазами… Часами я разглаживал их, обонял их запах. Я был словно в наркотическом опьянении» (Там же, 63). Сейчас мальчики стали более пристрастными к одежде, к «тряпкам», а тогда это было чисто девчоночьей чертой.

Для мальчиков, развивающихся по гомосексуальному пути, характерно сравнительно раннее появление сексуальных интересов, реакций и мастурбации. Пока Рудик был в детском саду, баню он посещал по воскресеньям вместе с сестрами и матерью – естественно, женское отделение. Когда же он перешел из детского сада в школу, еженедельно в баню его стал водить с собой отец. Впоследствии Нуреев рассказал Кеннету Греву, в которого был влюблен, как однажды, когда отец мыл его, у сына возникла эрекция. Отец был так рассержен, что по возвращении домой побил его (Солуэй 2000: 44). Это, конечно, глупо, но отец уловил, что тут есть какая-то ненормальность: в мужском отделении эрекции у мальчика возникать вроде бы нет повода – не на кого.

В подростковом возрасте он занимался мастурбацией в уборной, которая помещалась на улице. Очевидно, это занятие требовало длительного уединения. Как он рассказывал позже приятелю, однажды он услышал шаги и через щель увидел приближающегося отца. Отец нетерпеливо стукнул в дверь. Рудик специально стал удовлетворенно постанывать, чтобы отец понял, чем он тут занят (Там же, 62). Это был своеобразный бунт против отца.

На этом фоне аномалией в развитии подростка можно считать его неучастие в обычных подростковых ухаживаниях за девушками – об этом его равнодушии единогласно свидетельствуют бывшие соседи и друзья. Никаких свиданий, никаких любовных записочек. Девочки его не волновали.

Вопрос о юношах остается без ответа. В автобиографии Нуреев пишет, что был в детстве и отрочестве предельно одинок. Однако опросом бывших соучеников и соседей установлено, что с детских лет и до позднего отрочества у него был один очень близкий и верный друг Альберт Арсланов, татарский мальчик, черноволосый с бархатными черными глазами, живший по соседству. Видимо, сочиняя свою автобиографию вскоре после побега, Нуреев умолчал об этой дружбе, не желая подвергать друга неприятностям. Через много лет, Арсланов подтвердил, что оба друга сидели в школе за одной партой и были неразлучны во всем, вместе увлекались занятием танцами, вместе поступали в кружки.

В интервью, которое у него взяла Солуэй, приехав в Уфу, Арсланов уверял, что оба никакого представления о гомосексуальных отношениях не имели, и даже что никаких разговоров на сексуальные темы у них с Рудиком не было. Поскольку, по меньшей мере, последнее (то есть показание, что разговоров таких не было – это с 8 и до 17 лет!) маловероятно, очевидно, что Арсланов в своем интервью попросту не был вполне откровенен. Действительно, зная наши провинциальные нравы и представления, можно с полным основанием предположить, что пожилой татарин не собирался выкладывать столь интимные подробности приезжей иностранке для публикации в мировой печати. Уж если Рудольф и от отца-то мастурбацию не скрывал, то, надо полагать, от близкого друга скрывал и того меньше. Зная, сколь необуздан и ненасытен был впоследствии Рудольф в своих гомосексуальных похождениях, можно предположить, что в такой долгой и тесной дружбе с одним и тем же мальчиком – подростком – юношей он должен был раскрыться и в этом плане, но как далеко это могло зайти, сказать невозможно – это зависит и от второго участника. Разумеется, это все одни предположения, основанные на косвенных аргументах. Никаких прямых показаний у нас нет.

А близость с женщинами? В женском обществе он чувствовал себя изначально лучше, чем в мужском. Кроме матери и сестер, ему помогали и покровительствовали в это время пожилая танцовщица Удальцова, работавшая в кордебалете у Дягилева и сосланная в Уфу, и другая питерская балерина Войтович, также из ссыльных (дочь царского генерала), преподававшая теперь танцы. Обе женщины внушали ему, что у него есть талант к танцу и что ему надо учиться в Ленинграде, в училище при Кировском театре.

3. Юность на улице Росси

В Ленинграде он оказался очень поздно, уже семнадцатилетним актером Уфимского театра. Поселился у дочери Удальцовой и пришел, вихрастый, в коричневом лыжном костюме устраиваться стажером в училище. Шел 1955 год. На просмотре экзаменатор Вера Костровицкая сказала ему: «Молодой человек, вы можете стать блестящим танцовщиком, а можете – никем. Скорее никем». Он был принят. Менее энергичный Арсланов не успел поступить в Театральный институт в Москве и загремел в армию.

В училище на улице Росси диковатый 17-летний юноша оказался в одной спальне с 19 мальчиками в возрасте от 9 до 15 лет. На ближайшей койке от него спал 14-летний Сергиу Стефанши из Румынии. Нуреев сразу же утвердил свое доминирование в спальне. Он положил под матрас свои ноты и картинки и велел Сергиу присматривать. «Если кто-нибудь тронет мои ноты – убью». Когда ему было угодно слушать Баха на проигрывателе, мальчики толпились под дверью снаружи. В вошедшего тут же летел башмак.

Вернувшись из Кировского театра, он повторял не только мужские партии, но и женские. Зажигали свет, и он требовал: «Вставай, Серж, будешь девушкой, а я твоим партнером». Бывало и наоборот. Когда однажды Серж возвращался в общежитие через «Катькин сад», какой-то мужчина внезапно схватил его за яйца. Ничего подобного о поведении Рудольфа он не вспоминает.

В училище Нуреев угодил в класс, который вел сам директор Шелков. Они сразу же невзлюбили друг друга. Шелков занял место отца, выражая презрительное неодобрение, но без отцовской доброжелательности. Он добивался жесткой дисциплины мелочными придирками и находил средства как можно сильнее уязвить самолюбие юноши: оставлял его без талонов на питание, без матраса, вырывал из рук записную книжку с адресами. Шелкова возмущали самовольные уходы юноши в город, его знакомства, его вольная прическа (слишком длинные волосы). Одним из воспитательных средств были долгие беседы в кабинете Шелкова о сексуальных интересах Нуреева (Стюарт 1998: 78). Рудольф подозревал, что за этим кроется нездоровый интерес самого Шелкова к этим вопросам. Когда кубинка Мения пожаловалась Шелкову на приставания одного грузинского студента, Шелков только рассмеялся. «Ну, естественно, он посмеялся. – отозвался Рудольф. – у него любовь с этим парнем» (Солуэй 2000: 95). Вряд ли это было истиной: о Шелкове не было таких слухов, но эта реакция Рудольфа показательна: он видел эти отношения и там, где их не было.

Р. Нуреев и Александр Пушкин – преподаватель Ленинградского хореографического училища.

Хитростью Нуреев добился перевода из шестого класса Шелкова в восьмой класс Пушкина (поводом послужило желание выгадать время для устройства и избежать призыва в армию сразу же после окончания). 48-летний Александр Иванович Пушкин был прекрасным педагогом – спокойным, деликатным и настойчивым. Он продержал Нуреева в восьмом классе два года. Под его руководством Рудольф стал делать быстрые успехи. Он и физически вырос, стал мужественным и очень привлекательным. Красивое худощавое лицо с выдающимися скулами и полными губами, зеленоватые глаза под густыми бровями, на лоб спадают светлые волосы. Широкие плечи, мускулистые руки и узкая талия. Он подружился с кубинкой Менией Мартинес и их часто видели целующимися, но большей физической близости между ним не было. Рудик говорил ей: «Ты еще маленькая. Закончим школу, поженимся». Когда друзья на вечеринке предоставили им одну кровать, они провели в этой кровати ночь, «но наши отношения были абсолютно невинными. Все, о чем хотелось говорить Рудику, это танец, танец, танец» (Солуэй 2000: 94).

Из тогдашних учеников училища только Саша Минц, впоследствии тоже оказавшийся на Западе, был женственным и манерным. Он слыл гомиком и флиртовал с другими мальчиками в раздевалке. «Но, – добавляет Мения, – я никогда не слышала никаких разговоров о том, будто Рудик гомосексуалист, и он никогда со мной не говорил ни об одном мальчике». То ли этих интересов у него тогда не было, то ли он был очень скрытен. Его отношения с Менией весьма похожи на типичный для начинающих гомосексуалов маскировочный флирт с девушкой, флирт прикрытия, близкий к целительной любви, на которую они возлагают надежды, что она избавит их от пугающих желаний своего пола.

Его соперником среди сверстников был фаворит всего училища Юрий Соловьев – высокий белокурый парень с нежными голубыми глазами. Он танцевал изумительно чисто и легко поднимался в воздух. В погоне за ним Рудольф вставал на высокие полупальцы, удлиняя ноги и весь силуэт, хотя в то время в балете это делали только женщины. Он соревновался в растяжках с балеринами. Все это придавало его танцу некоторую если не женственность, то двусмысленность. А его гибкость, энергия и темперамент плюс выразительность его красивого лица делали его танец чрезвычайно чувственным, сексуальным.

4. На сцене и за сценой Кировского

К окончанию училища его выбрала своим партнером Дудинская, жена Сергеева, художественного руководителя Кировского театра. Нуреева приняли в состав Кировского театра солистом, минуя кордебалет, впервые после Нижинского и Фокина. А Соловьева зачислили в кордебалет, и лишь позже он стал солистом. И, действительно, дебют Нуреева состоялся с Дудинской. Ей было 46, ему 21. Отзывы были великолепными. «Нуреев, – писала известная балерина Вечеслова, – … так захватил нас быстрым темпом танца, элементами полета, точной, порой ошеломляющей динамикой поз, что мы невольно думаем о большом будущем молодого артиста» (Там же, 107).

Рудольф ознакомился и стал своим человеком в нескольких семьях ленинградской интеллигенции – у профессора Волькенштейна, специалиста по молекулярной физике; у Елизаветы Михайловны Пажи, работавшей в музыкальном магазине; у близнецов Любы и Леонида Романковых (Леонид был студентом Политехнического). Через много лет, когда один их общий приятель побывал на Западе и повидался там с Нуреевым, тот спросил: «Как поживают Любаха с Лехой?» и добавил: «Это была наверно моя первая любовь, только я не отдавал себе тогда в этом отчета». Когда приятель передал этот разговор Любе, она, польщенная, запротестовала: «Ну что ты, между мной и Рудиком никогда не было нежных чувств…». «Ты что, дура? – засмеялся приятель. – Ведь он имел в виду Леху, а не тебя!» (Рудольф 1995: 113).

Но в те годы в Ленинграде он особенно освоился в семействе своего преподавателя Пушкина. Нурееву дали квартиру, но не отдельную, а на паях с другой выпускницей училища, Сизовой, его напарницей по балету. Полагали, что он может на ней жениться («Никогда!» – отреагировал на эти надежды Рудольф). С Сизовой он поместил свою сестру Розу, которая оказалась совершенно чуждой ему и весьма неуживчивой особой. Чтобы не встречаться с ней, он стал останавливаться на ночь у Пушкиных – они жили в доме училища, в однокомнатной квартире. Когда же Рудольф растянул связку и выбыл надолго из танцевальной практики, Пушкин пригласил его пожить у них до выздоровления.

Барышников, который тоже жил у Пушкиных потом, описывает уютную и приятную атмосферу. «Стол был всегда полон еды, красиво сервирован – графины с вином, водкой, подсвечники, деликатесы. Атмосфера была очень теплой». Он отмечает, что жена Пушкина была «великолепной кулинаркой. Они с мужем редко ходили в рестораны. Все было свежее, с рынка». Теперь Пушкину был 51 год, а его жене Ксении Юргенсон («Ксане», как ее звал Рудик) 43. Она только что оставила карьеру балерины и свободное время пожертвовала «Махмудке», как они с Пушкиным прозвали Рудольфа. Она готовила, стирала, убирала за ним. Романковы дружили с Пушкиными домами. Люба Романкова видела, что Ксения «любила его деспотичной материнской, а может быть, и не только материнской любовью. Муж был намного старше ее и, по-моему, она была готова сделать для Рудольфа все, что угодно». Сам Рудольф рассказывал друзьям, что она соблазнила его и «была великолепна в постели». Что он часто занимался с ней любовью в гримерной во время антракта.

Пушкин, очевидно, знал это и не возражал. Ему присутствие Рудика было приятно при всех условиях. Он в юности увлекался братом одной балерины, так что имел гомосексуальные склонности. Коллег его поведение удивляло. Когда однажды Рудик перетрудил ногу, Пушкин принес таз с водой. Аскольд Макаров вспоминает, что все уставились на него с изумлением. «Мне не трудно, – объяснил Пушкин, – а ему надо беречь ноги». Когда балерина Нинель Кургапкина зашла к ним и увидела крошечный закуток за шкафом, занятый огромной кроватью и диваном, она спросила: «А ты-то где спишь?» – «Я – здесь», – ответил он. «А где же Александр Иванович?» – допытывалась Нинель, видимо, не понимая неловкости своих вопросов. «Не знаю, – замялся Рудольф, – они там где-то спят». А позже, на Западе, он признавался друзьям, что к моменту отъезда из Ленинграда спал и с Ксаной и с ее супругом. Одна знакомая возмутилась: «Какой ты безнравственный!» – «Вовсе нет, – возразил Рудольф. – Им обоим это нравилось».

В 1959 г. Мении Мартинес нужно было возвращаться на Кубу. Рудольф, несмотря на запрет отлучки, поехал провожать ее до Москвы. Они оказались вдвоем в купе. Обнимались, целовались, и Мения почувствовала, что Рудольф на сей раз не прочь заняться любовью (он уже имел теперь опыт такого общения с женщиной). «Я была девушкой, и вдруг Рудик сказал: «Нет, лучше не надо. Я слишком тебя уважаю. Не хочу причинять тебе боль». И все, больше он ничего не сказал. Я не видела ничего плохого в потере девственности, но дальше дело так и не пошло» (Солуэй 2000: 14). По-видимому, в общении с женщинами он предоставлял им активную роль. Он не добивался их. Он относился к Мении с максимальной приязнью, но без острого сексуального желания.

В аэропорту расплакался: «Я больше никогда тебя не увижу». Возможно, Мения была для него утерянным пропуском на Запад. Он всегда крутился возле прибывающих с Запада на гастроли артистов. Усердно учил для этого английский и неплохо на нем разговаривал. Это не нравилось наблюдателям от КГБ, и, когда в Союз собирались приехать американцы со знаменитым датским танцовщиком Эриком Бруном во главе, а Рудольф очень ждал их приезда, его отправили на это время на молодежный фестиваль в ГДР. Он страшно горевал, в ГДР ему не нравилось, и он говорил друзьям, что впервые задумался о побеге именно в ГДР. Однако познакомился в Восточном Берлине с «очень милым мальчиком» из балетной школы. «В конце концов мы поцеловались, но не помню, кто проявил инициативу». Впоследствии этот мальчик стал педагогом в труппе Западного Берлина.

Между тем слава Рудольфа Нуреева росла быстро и неудержимо. Несмотря на запрет, в Кировском театре его забрасывали цветами. На фестивале танца в Вене ему с Сизовой поставили (единственным из всех) высший из возможных баллов, который практически не ставится никогда – 10. Там, в Вене, он неожиданно встретил Мению и предлагал пожениться. Она не захотела.

И была у Рудольфа в Ленинграде еще одна любовь, сильная и наиболее потаенная, – 20-летний артист, фигурирующий под именем Алексея, необычайно красивый и похожий на Жана Марэ. Он ездил в Париж за год до выезда труппы, встречался с Жаном Марэ, был приглашен к нему в гости и прибыл вместе с кагебешником (Стюарт 1998: 102–103). Он и сейчас жив, женат, и мы не будем называть его настоящее имя.

5. Прыжок к свободе

«Прыжок к свободе» – так этот эпизод называется в автобиографии Нуреева, и под этим или схожими названиями он стал известен во всем мире. Во многих исторических обзорах и биографиях он передан по этому источнику. Между тем источник субъективен и очень ограничен. Нуреев многого не знал и кое-что путает. Так он перепутал даже день, когда это происходило в Парижском аэропорту Ле Бурже. Автобиография указывает 17 июня 1961 г. Понятно, Нуреев родился 17 марта, ехал в Ленинград 17 августа, поступил в училище 17-летним. «Будучи суеверным, не могу не чувствовать, что есть какой-то скрытый смысл в повторении в моей жизни важных событий именно 17-го числа…» (Нуреев 1998: 92). Вот у него в памяти важное событие и сдвинулось с 16-го на 17-е, хотя достаточно было взять газеты того времени, чтобы убедиться: 16-го! Не совсем точно рисует Нуреев и свое поведение в те решающие часы. Он был куда более повергнут в панику и истерику. А о том, что делали другие, включая руководство труппы и кагебешников, он просто не знал и строил догадки, часто неверные.

Его не должны были взять на гастроли в Париж в 1961 г.: молод, недисциплинирован, не комсомолец. Но французы выразили пожелание видеть не пожилых Сергеева и Дудинскую, а новое поколение, из молодых же Нуреев был наиболее зажигателен для публики. Он стал козырной картой в колоде, и его в последний момент вставили в список выступающих – как премьера, в ролях Сергеева! С самого начала в Париже Нуреев затеял контакт с французами. На улице он медленно, словно кошка, подобрался к французским артистам и на хромом английском объяснил, что ему не очень-то разрешается разговаривать с ними, но он хотел бы знать, что они думают о Кировской труппе. Те пригласили его пойти с ними, но на это уж точно потребовалось разрешение начальства. Французы обратились к Сергееву и Дудинской (они возглавляли труппу как «консультанты»), и тем ничего не оставалось, как разрешить.

Р. Нуреев. 1960 г.

Нуреев  взял с собой Соловьева, а при расставании намекнул французам, что хотел бы продолжить контакты. Так и повелось. Французы каждый вечер таскали его по Парижу, а когда он возвращался, его встречал зам. директора театра Стрижевский и шипел: «Как вы смели возвратиться после положенного часа!» Рудольф, окинув его ненавидящим взглядом, шел к себе в номер. Стрижевский был тем самым замом, который тогда состоял при каждом крупном директоре для политического наблюдения за кадрами. На деле он был капитаном КГБ. При нем был еще один агент от местной резидентуры.

Но на сцене Нуреев имел бешеный успех. Критики говорили, что такой рев публики они слышали только на бое быков. «Фигаро» писала о Нурееве как о «бриллианте в короне» Кировского театра. После дебюта Нуреев познакомился с дочерью богатого аргентинца и чилийки Кларой Сент, невестой сына французского министра Андре Мальро. Они стали проводить время вместе, и для Клары это было утешение, потому что в это время погиб ее жених.

Стрижевский донес в Москву, что Нуреев «установил тесные связи с политически подозрительными личностями».

Соловьев, деливший в течение пяти недель один номер с Рудольфом, очень боялся, что такое поведение Рудольфа отразится на них обоих. Вскоре в их номере разгорелся какой-то скандал. Послышались крики, и Соловьев вытолкнул Нуреева в коридор. Артисты говорили между собой, что скандал получился из-за массажа, во время которого Нуреев стал якобы приставать к Соловьеву. Сам Нуреев гораздо позже на вопрос своей бывшей одноклассницы Чернышевой, приставал ли он к Соловьеву, ответил: «Ну, конечно. У него такая прелестная попка». Жена Соловьева Татьяна Легат впоследствии рассказывала: муж «был так ошеломлен приставанием Рудика, что ударил его по лицу». Подозревали, что Соловьев нажаловался кагебешникам в Париже. Сам он под шофе признавался в этом той же Чернышевой (Солуэй 2000: 190–192). Стюарт подозревает, что этот эпизод и послужил основанием для решения отправить Нуреева домой. Однако решение было принято раньше, а в донесении главы КГБ «железного Шурика» Шелепина в ЦК о бегстве Нуреева нет ни слова об этом эпизоде. По-видимому, КГБ придерживался своих принципов не выдавать источник информации, – тем более что Соловьев теперь заменил Нуреева в ранге премьера на гастролях. Единственный намек на то, что КГБ ассоциирует Нуреева с гомосексуальностью была фраза в донесении Шелепина, что Нуреев «установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты» (Там же, 176).

Уже 1 июня Стрижевский и резидент КГБ из советского посольства в Париже сообщили в Москву, что поведение Нуреева становится нетерпимым, и его лучше немедленно отправить домой. ЦК срочно созвал совещание, на которое вызвали ленинградского первого секретаря. Через два дня в Париж ушел приказ: отозвать Нуреева. Этот приказ ошеломил Сергеева и его приближенных: Рудольф только что получил престижную премию Нижинского, и публика шла смотреть именно его. Сергеев, ссылаясь на мнение посольства, сообщил в Москву, что Нуреев стал вести себя лучше, что он своими успехами содействует престижу страны, и с отзывом лучше повременить. 6-го Москва, однако, повторила отзыв. Сергеев опять ослушался, играя с огнем. Нуреев считал его инициатором гонений, тогда как Сергеев отстаивал его, сколько мог. Третья, категорическая, директива Москвы пришла 14-го, за два дня до отлета труппы в Лондон. Пришлось подчиниться. Решено было 16-го, в день отлета, отправить Нуреева в Москву, причем Стрижевский должен был доставить его лично.

Когда вещи Нуреева уже погрузили вместе со всеми в самолет на Лондон, его отвел в сторону Сергеев. «Рудик, ты не едешь с нами сейчас, – сказал он. – Хрущев хочет, чтобы ты прибыл в Москву и танцевал на специальном концерте в Кремле». Он объяснил, что Нуреев должен остаться и через два часа на ТУ улететь в Москву, а потом присоединиться к остальным в Лондоне. Рудольф побелел. Он все понял и бросился к своим французским друзьям. Прося помощи, он плакал и бился головой об стенку. Французские артисты боялись что-либо предпринимать: они не хотели ссориться с советскими властями, чтобы не терять гастролей в СССР. Один из них вызвал по телефону Клару Сент, знакомую с министром.

Через 25 минут та примчалась на такси и увидела, что Рудольф зажат между двумя крупными мужчинами. Она подскочила к нему якобы попрощаться, обняла и спросила на ухо: «Хочешь остаться во Франции?» Он шёпотом умолял помочь. Она вышла и бросилась к французским полицейским. Те объяснили, чту нужно делать: они в штатском пройдут в бар, где Нуреев находится, и он сам должен будет обратиться к ним. Она еще раз подошла попрощаться с Рудольфом и между поцелуями передала это ему. Через несколько минут он вскочил со стула и, пробежав шесть шагов к полицейским, крикнул по-английски: «Я хочу остаться во Франции!» Стрижевский со своим помощником бросились и схватили его, но полицейские вступили с ними в борьбу, напомнив: «Вы во Франции!», отняли пленника и увели.

Примчался советский атташе Михаил Клейменов, прорвался в комнату, где находился Нуреев, и после ряда угроз спросил: «Вы отказываетесь вернуться на свою великую родину?!» – «Да, отказываюсь» – отвечал Нуреев. Тут Клейменов залепил ему пощечину, и его оттащили. Нуреева увезли, и Клара спрятала его у своих знакомых. У ее дома и домов других французских друзей Рудольфа дежурили советские агенты. За самой Кларой везде тащились около сорока фоторепортеров. Побег Нуреева моментально стал новостью номер один мировой прессы и оставался на этом уровне в течение ряда недель.

Поскольку это был первый такой случай, в Москве он рассматривался как ЧП. Тоталитарная система пропаганды за границей путем культурных контактов на привязи дала трещину. Недаром сейчас пишут, что Нуреев был предшественником не только Михаила Барышникова, но и Михаила Горбачева. Было созвано срочное заседание Комитета госбезопасности, и за 48 часов Шелепин подготовил донесение в ЦК КПСС. Вот его текст:

Совершенно секретно

«Докладываю, что 16 июня 1961 года в Париже изменил Родине НУРЕЕВ Рудольф Хамитович, 1938 года рождения, холост, татарин, беспартийный, артист балета Ленинградского театра им. Кирова, находящийся в составе гастрольной труппы во Франции.

3 июня сего года из Парижа поступили данные о том, что НУРЕЕВ Рудольф Хамитович нарушает правила поведения советских граждан за границей, один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Кроме того, он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним беседы профилактического характера, НУРЕЕВ не изменил своего поведения.

Комитет госбезопасности по согласованию с Комиссией по выездам за границу при ЦК КПСС в тот же день дал указание резидентуре КГБ в Париже об отзыве НУРЕЕВА в СССР».

Далее в тексте сообщалось об отсрочках по инициативе посла и о крахе попыток задержать Нуреева.

Донесение на Р. Нуреева

Между тем измученный Рудольф метался и рыдал в своем заточении. Он боялся похищения агентами КГБ и не знал, что делать. «Я никогда не думал, что так случится» – в слезах сетовал он. Он и позже повторял это корреспондентам. Это явная неправда. Еще общаясь с Менией, он разглядывал фото балетов в иностранных журналах и говорил: «Я в этих театрах тоже буду танцевать» (Солуэй 2000: 91). В Вене он сказал Ролану Пети, что надеется когда-нибудь танцевать на Западе (Там же, 117). Друзьям он позже говорил, что впервые всерьез задумался о побеге во время поездки в ГДР (Там же, 137). «Что бы ты сказал, если бы я остался на Западе?» – спрашивал он Леонида Романкова за неделю до отъезда в Париж. «Это тебе решать», – отвечал тот, и Рудольф завершил: «Забудь эти слова» (Рудольф 1995, 93).

Вот сейчас его мечта исполнилась, хотя момент, действительно, выбрал не он. Но он быстро сообразил, что у него теперь есть не только шанс проявить себя в искусстве, но и абсолютно неизвестные ранее финансовые возможности. Уже через два месяца он сказал репортеру: «Здесь, на Западе, я собираюсь просить столько денег, сколько могу получить». Он сразу же стал получать восемь тысяч долларов в месяц, став самым высокооплачиваемым танцовщиком в мире, а еще через несколько лет он будет брать подобные суммы за каждое выступление.

Несколько позже по настоянию КГБ родственники и друзья писали ему письма, уговаривая вернуться. Мать Фарида дозвонилась ему на фешенебельный курорт Довиль и умоляла: вернись. «Мама, – перебил он ее. – Ты забыла задать мне один вопрос» – «Какой?» – спросила она. «Счастлив ли я». Она послушно задала этот вопрос. «Да», – ответил Рудольф – ей и КГБ (Солуэй 2000: 190). Тем временем в Ленинграде состоялся суд над изменником Родины. Приговор был сравнительно мягкий – с оглядкой на необходимость продолжать политику разрядки. Статья допускала смертную казнь, но ему дали семь лет заключения с конфискацией имущества. При жизни Нуреева приговор не был отменен. Неизвестно, как оценивал Соловьев свою роль в этой истории, но через несколько лет он покончил с собой.