Текст книги "Ответственность"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

ПРОБУЖДЕНИЕ

Маленькое серое окно, качаются черные ветки, и с них капает вода. И стекло тоже все в полосах от дождя, как бывает осенью или весной. Но ведь сейчас должна быть зима – это он отлично помнил. Зима, длинный сумрачный коридор госпиталя, злое лицо Ожгибесова и его стихи – «Я вас промчу над облаками…» И еще про маму что-то. Он так и не сказал, что. Побоялся. И не надо. Все и так понятно. И этого не может быть. Слышите, Ожгибесов: не может быть! Я вам не верю. Ни одному вашему слову не верю!

Он хотел крикнуть это, но, вспомнив, что у него нет голоса, в страхе и тоске замер. У него нет голоса, он ничего не может крикнуть. Никто не услышит его. И все будут уверены, что прав Ожгибесов, потому что Сеня бессилен, он даже ничего не способен сказать. Ни одного слова. Он один в этой чужой комнате, в чужой постели.

Он заметался в чужой постели и застонал, и услыхал свой стон. Услыхал! У него снова появился голос. «Не верьте ему!» – хотел он закричать, но у него не получились слова. Он снова только застонал. И так слабо, что, наверное, никто его и не услыхал. Это было так ужасно, что он снова стал проваливаться в черную пропасть.

Падение было плавное, похожее на полет, или, вернее, – на спуск с парашютом. И было даже приятно лететь, слегка покачиваясь, как будто плывешь по длинным, ленивым волнам. А потом он мягко коснулся спиной дна пропасти, и все кончилось, вся эта чепуха.

Он открыл глаза, и тут началась новая, совсем новая жизнь.

Эта новая жизнь оказалась так не похожа на все привычное, что в первую минуту он растерялся. Все вдруг стало не так, как было до сих пор, – не так, как на улице Восстания, не так, как в «семиэтажке». А как? Вот этого он долго не мог понять, не мог перекинуть мостика от старого, привычного, к этому, что сейчас…

Как и когда он совершил этот переход к новой жизни?

Открылась дверь, и вошла Ася, стремительно и бесшумно. Увидав Сенины глаза, темные не бледном лице, она испуганно и вместе с тем восторженно прошептала:

– Ого! Ты проснулся? Смотрите-ка.

Девочка торопливо прошла к столику в дальнем углу комнаты, оставляя на полу мокрые следы. С мехового воротника ее пальто скатывались капли дождя. И с коричневой клеенчатой кошелки тоже. И в комнате сейчас же волнующе запахло ветром и дождем. Как хорошо!

Сеня закрыл глаза, и ему показалось, что он идет вдоль бесконечного серого забора, прячась от дождя, и вдыхает прелый запах мокрых досок. И еще ему вспомнился запах леса: Комарово – пионерский лагерь под Ленинградом. Дорога, влажная после дождя, и сквозь заросли сосен и елей сверкающая гладь залива. И лес, а в лесу так же пахнет после дождя, как пахнут мокрые доски, которые, может быть, вспоминают то время, когда они еще были деревьями.

Сейчас эта догадка показалась ему вполне вероятной. Многое из того, что здоровым людям кажется чудесным и невероятным, больные принимают как обычное и вполне возможное явление. Больные и дети. Эта детская догадка растрогала его. Веки его задрожали и как бы всплыли на горячих слезах.

Ася уже без пальто и шапочки наклонилась над ним.

Ее лицо было мокро от дождя. А может быть, от слез. Она положила холодную руку на его лоб.

– Вот и температуры нет, – проговорила она. – Ой, как ты нас всех напугал!

– Это я где нахожусь?

– Ты у нас находишься. В нашей комнате. И больше ты ничего не спрашивай. Тебе вредно много говорить…

– Ожгибесову я не верю! – задыхаясь от волнения, крикнул Сеня. – А что говорит папа?

– Да-да. Никто ему не верит. Ты успокойся. Никто. Этот Ожгибесов ненормальный. Он несчастный. Его самолет немцы расстреливали, вот он и стал такой ненормальный.

– Где он?

– В госпитале.

– Нет, папа где?

Ответа не было так долго, что Сене показалось, будто Ася отодвинулась куда-то далеко и вся заволоклась серым туманом. Ее голос еле дошел до него:

– Он скоро вернется, А ты теперь спи, а потом я тебя накормлю. Вот картошки купила на рынке.

Сене хотелось задать еще много вопросов, выяснить, как он попал сюда. У него не хватило сил. Так и не узнал, где этот мостик, по которому он перебрался на неведомый берег новой жизни.

А потом, когда пришли силы, то оказалось, что ничего расспрашивать не надо, все узналось само собой. И мостика никакого не было. Спасибо, нашлись добрые люди – помогли.

Еще лежа в постели, он понял, что занимает чужое место, что ест чужой хлеб и что всего этого – и хлеба и места – очень мало. Особенно хлеба.

МЕЧТЫ

Чужая постель, чужой хлеб. Вот с чем он столкнулся, еще не успев сделать ни одного шага в новой жизни. А он еще никогда не съел ни одного куска чужого хлеба. Дома, в семье, все было своим, все безраздельно принадлежало всем. Так было всегда: и когда мир, и когда война.

Ася рассудительно посоветовала:

– А ты бы не думал об этом пока. У нас две карточки, мамина и моя. И помогают тоже: из театра приходили, приносили кое-что. И еще помогут, хороших людей много, с голоду не умрем.

Она ничего не сказала про его карточку, а он был так слаб, что сам спросить не догадался. А когда спросил через несколько дней, то все равно ничего не узнал.

– Там в училище что-то напутали, – отмахнулась Ася. – Вот я схожу как-нибудь, выясню.

В этот вечер Сеня впервые поднялся с постели. Еще до прихода Аси из школы. Он хотел подойти к окну, взглянуть, что там происходит на улице, но дотянулся только до конца кровати, дальше не хватило сил.

Прибежала Ася и с ходу напустилась на него:

– Рано тебе еще вставать! Смотрите, что придумал! Сидит тут в темноте. Ложись-ка, ложись…

– Не лягу, – бледным голосом прошелестел Сеня. – Совсем больше не лягу. Сколько можно?..

– А ты не командуй.

– Ох, какой! Еще и рассуждает…

Проговорив это, Сеня прислонил голову к подушке. Помогая ему улечься поудобнее, Ася приговаривала:

– Я ведь не командую, я – как лучше, и ты не возражай. Сейчас Кузьку Конского запалим.

– Какого Кузьку?

– Ах да, ты еще не все знаешь. Вот он у нас какой – Кузька Конский.

Она покрасневшей от холода ладошкой похлопала по железной печурке и тут же все объяснила. Есть в городе такой умелец – Кузька Конский, мастер на все руки. У него собачий нюх на всякие несчастья и беды, и он всегда появляется там, где без него не могут обойтись. Если случится перебой со стеклом, является Кузька, вставит стекло и уж не растеряется – цену возьмет подходящую. Он и полы покрасит, но только в том случае, когда необходимых материалов нет в продаже или мастеров днем с огнем не сыщешь. Настоящее его имя Кузьма, но все в городе называют его Кузька и «Полчеловека». Это потому, что он – урод. Самый настоящий. Широкое туловище на таких кривых ногах, которые и на ноги-то не похожи. Скорей, на половинки колес. Руки у него длинные, почти достающие до пола, а голова большая и вся в разноцветных волосах. Урод. Ящик на колесах. Поэтому и на войну его не взяли.

Сейчас он промышлял железными печурками. Вот эту он тоже принес и сам установил. И чтобы у хозяев сомнения не было, сам и затопил. Послушав, как гудит пламя в трубе, похвалился:

«Вот вам и Кузя Конский – беда и выручка. Давай, хозяйка, радуйся, благодари мастера».

«Ох ты, мастер, мастер, – вздыхала мама, отсчитывая деньги. – За такую цену десять печурок купить можно».

Конский не возражал:

«Правильно. Так это надо, чтобы их было вдоволь, печек-то».

«На несчастье наживаться вы все мастера».

«Ну вот, сразу видно – не соображаешь. А ты видела кого, кто на счастье бы нажился? Вот оно что. Вся нажива на несчастье да на горе держится. Так уже установлено. Я уж против этого закона жизненности ничего не могу. А ты, хозяйка, не обижайся и меня не обижай. Я к тебе в беде пришел, облегчение принес, а ты вот какие высказывания. Ну, ладно, на глупость мы не обижаемся».

И он ушел, покачиваясь на своих «колесах», которые нисколько не походили на ноги.

Ася посмотрела ему вслед и посмеялась:

«Печурка-то на него похожа. Смотри, мама. Такая же кривоногая».

Вот так и получила железная печурка свое имя. Она беда, и она же выручка. И ничего тут не поделаешь.

Рассказав все это, Ася заторопилась:

– Сейчас Кузьку распалим, и нам будет хорошо.

И в самом деле им стало хорошо. Печурка, разгораясь, весело гудела и потрескивала жестяной трубой, стенки ее розово зарделись в темноте, и от них по всей комнате заструилось нежное тепло.

Ася бережно подкладывала мелкие дровишки так, чтобы они веселее горели и давали больше тепла и света. И ее лицо, освещенное дрожащим огнем, тоже казалось нежно рдеющим в полумраке. Она очень пристально смотрела на огонь и негромко говорила:

– Ты когда-нибудь думаешь, как будет? Ну, вот кончится война, и всего у нас будет вдоволь. И мы будем делать все, что захотим.

– Да, все, что захотим, – повторил Сеня.

Она в своем стареньком красном свитере, вся позолоченная огнем, сидела тихо, и большие глаза ее были задумчивы, словно она прислушивалась к своим мечтам о будущей жизни. А на алой стене за ее спиной покачивалась и вздрагивала черная тень.

– А потом… – она восторженно вздохнула, – ты сделаешься знаменитым пианистом. Самым знаменитым! И ты проедешь все города и страны. И, наверное, все забудешь, что мы переживали…

– Нет, – ответил Сеня, – я не забуду.

– Правда?

– Конечно. Как я могу забыть? Ведь мы всегда будем вместе. Хорошо?

Ася выпрямилась на своей скамеечке, забросила косы за спину таким широким взмахом, словно это и не косы, а крылья. Строго спросила:

– Ты так хочешь?

– Да! А ты?

– Я? Очень.

– И я очень. Ты хорошая.

– Ты тоже самый лучший из мальчиков.

– Почему? Ты меня совсем не знаешь.

– Знаю. С самого первого вечера, когда ты играл. Ты будешь знаменитый музыкант.

– А если не буду?

– Будешь. У тебя талант. Это все говорят.

– А может быть, все ошибаются?

– Как же все? Так не бывает, – убежденно проговорила Ася. Помолчала и, глядя на огонь, спросила: – А знаешь, кем я буду?

– Знаю – балериной.

– Нет, не угадал.

– Значит, актрисой. Все девочки так мечтают.

– А вот и не все…

Тут в разговор вмешался Кузька Конский: он щелкнул своим огненным языком и выплюнул золотой уголек прямо к Асиным ногам. Она ловко подхватила уголек, бросила обратно в огненную пасть, но ладонь все-таки обожгла. Подула на обожженное место и, разглядывая его, сообщила:

– Я буду врачом.

– Обожглась и решила.

– Нет, правда. Это я давно уж решила. Когда ты показывал альбом. И потом, когда все узнала про твою маму, тоже решила, что буду, как она. Совсем как она. И с парашютом выучусь прыгать. И всегда буду с тобой. Ты ведь так сказал.

Она посмотрела на свою ладонь. Он спросил:

– Болит?

– Так, немножко. Какая же это боль?

– Покажи.

Она послушно протянула руку. На тонкой ладошке едва заметное розовое пятнышко ожога. Сеня подул на него и, совсем неожиданно для себя, как он сделал, если бы это была мамина ладонь, поцеловал пятнышко. Ему сейчас же стало очень жарко, но Ася, не отдергивая руку, спросила:

– Полечил?

– Да.

– Вот мне и хорошо.

– Это я когда был маленький, мама так меня лечила. А я маму тоже так, когда вырос.

– А я-то не маленькая.

– Ну и не большая. Ты только все знаешь, как большая.

– Да. Как промокашка. Я тебе говорила.

– Говорила. У тебя веснушки на носу.

Ася счастливо рассмеялась и широкими глазами посмотрела на него.

– Ну и что же?

– И на щеках, около носа. А раньше я и не замечал.

– Ты и не мог заметить. Они появляются только весной.

– А что, уже весна?

– Да. Март.

– Как же так?

– Сегодня пятое марта.

Пятое марта! Сколько же он проболел? Тогда, в тот последний вечер, они собрались на концерт в госпиталь, была зима. Они вышли из училища и, чтобы согреться, толкали друг друга в снег и бежали, как сумасшедшие. Это было в феврале, и деревья стояли белые, и сугробы на улицах доходили до вторых этажей.

– Ты пролежал больше месяца, – уточнила Ася. – И ничего не помнишь.

– Я все помню. А как заболел, не помню.

– Доктор сказал – это чудо, что выжил. У тебя было воспаление в легких.

Дрова догорали, бледные вспышки пламени то вспыхивали, то гасли. Как будто утомившись от бурного веселья, Кузька Конский заморгал своими красными глазами, и все вокруг тоже как будто заморгало.

– Расскажи мне, как все было, – попросил Сеня. – Только все, что знаешь. – Он закрыл глаза, но и сквозь веки проникали огненные вспышки, как красные молнии в черном небе. И тишина. Кузька Конский притих и только изредка пощелкивает остывающими трубами. И Ася притихла около него.

– Да говори же, выжимай слова-то, выжимай.

Он и сам не заметил, как они вырвались, эти мальчишеские слова, за которые ему дома всегда попадало. А она заметила, но она знала, что мальчишки всегда так говорят, и лучше всего не обращать на это внимания. Даже хорошо, что он начал так говорить: значит, дело пошло на поправку, и, значит, все можно ему сказать.

– Вот теперь я тебе должна рассказать. Только, пока не ушло тепло, заберусь под одеяло и тогда расскажу все, что сама знаю.

Тепло стоило дорого, его надо было беречь: не прозевать закрыть трубу, чтобы Кузька Конский не высвистал весь жар; да не полениться поплотней завесить окна и дверь; да набросать к порогу пестрых лоскутных дорожек. Но самое главное – вовремя лечь в постель и с головой закутаться в одеяло. Вот тогда будет по-настоящему тепло. По крайней мере, до рассвета.

Ася спала на сундуке, втиснутом между изголовьем кровати и стеной, так что даже не оставалось места для прохода. Утомившись за день, она спала крепко и настороженно, как заяц: только Сеня пошевелится, она уже поднимает голову.

– А теперь слушай, – сказала девочка, приближая к блестящим завиткам спинки кровати свое белеющее в темноте лицо.

Но Ася знала только то, что видела сама и что слыхала от других, а эти другие и сами-то ничего толком не знали. Уборщица Митрофанова услыхала полубредовые Сенины выкрики, конечно, не могла всего этого не рассказать своим подругам. Рассказывая, она кое-что добавила от себя. А те, кому она рассказала, тоже постарались. Не поскупились на подробности, которые сами придумали и в которые сами же и поверили.

И получилось так, что Сеня услыхал от Аси только то, что ему уже было известно, но все так домыслено и раскрашено, что совсем не походило на то, что он уже знал.

Его не покидала детская надежда, что, может быть, все это – только сон. Бред больного. Ночной кошмар. Вот сейчас он откроет глаза и увидит, как сверкает на стене ослепительное отражение окна, и, улыбнувшись, вздохнет: сон.

Так он думал до этого вечера, пока Ася не развеяла его непрочную надежду. Надежда расползлась, как серый туман, и он понял: прошла пора детских снов и детских пробуждений. Грубая правда жизни, которую и правдой-то не всегда назовешь, оказалась перед ним. Сеня лежал один на берегу черной реки и дрожал от холода. Но Ася подумала, что это не от холода. Ворчливым голосом няньки она проговорила:

– Вот и опять лихорадит. Знала бы, ничего не сказала.

– Это не лихорадка, – постукивая зубами, ответил Сеня. – Папа где? Да не молчи ты. Где?

Ну, что она тянет? Разве не видит, как он устал томиться? Все равно он сам все знает. Совсем незачем его оберегать и закутывать в одеяло. Он стиснул зубы, чтобы не так стучали: пусть она, эта девчонка, не думает, что он раскис, и сквозь стиснутые зубы спросил:

– Где отец? Ну!

– Уехал. А ты успокойся.

– Врешь. Все я знаю.

– Ой! Какой ты!

– К черту! – сбросил одеяло и поднялся.

Ася вскочила. В темноте сверкнули ее глаза и зубы.

– Сейчас же ложись, пока я с тобой по-хорошему. Я ведь тоже могу…

Смешно – что она может? Девчонка. Ну, что она может?.. Но он уже устал бунтовать и покорился. Укрываясь одеялом, он произнес бредовым голосом:

– Я знаю, у него было сердце больное. Вот и получилось…

Он хотел сказать, что отец тоже заболел и сейчас лежит в больнице, но Ася подумала, будто он и в самом деле все знает, наверное, как-нибудь подслушал. Всякие тут приходили люди, и разные происходили разговоры, пока он лежал в бреду.

Она растерянно подтвердила:

– Да. В тот же вечер. Я потом покажу, где его похоронили. И никто не знает, что ему наговорил тот псих, летчик…

Глава третья
ВОЗВРАЩЕНИЕ

НЕБО ЗА РЕШЕТКОЙ

Партизанский отряд захватил эшелон, в котором находился немецкий госпиталь. С этим же эшелоном ехала и Таисия Никитична. Она сразу сказала, кто она, и попросила немедленно отправить ее к Бакшину. Но командир отряда ответил, что никакого Бакшина он не знает и отправит ее туда, куда надо, а там уж во всем разберутся.

Ее повели, но не вместе со всеми, захваченными в эшелоне, а отдельно, под особым конвоем, состоящим из одного пожилого бородатого партизана, похожего на того кашевара, которого она в своем отряде лечила от радикулита, и двух молодых парней.

По дороге она пыталась заговорить с ними, но бородач проговорил:

– Шагай, шагай… – и беззлобно выругался.

Но она только улыбнулась: все было ей на радость здесь, среди своих. Она шла по влажной и упругой лесной тропе, и кругом все было такое свое, о каком мечтала она все эти месяцы – и голос бородача, и даже само слово, которым он выругался, были ей приятны, потому что все это свое. Свое высокое просторное небо, влажная горечь апрельского ветра, безудержная болтовня ручьев, птиц и всего живого и оживающего. Ей даже казалось, что она узнает эти места. Не здесь ли она была осенью среди тревожно шумящего леса, сквозь который, под крылом летящего самолета, свистел ветер? Может быть, это было не здесь, но все равно где-нибудь неподалеку отсюда. Вот и дорога, не по ней ли в ту осеннюю ночь она тайком пробиралась в городок, занятый немцами. Только тогда здесь стояла тишина, а сейчас на запад шли машины, танки, орудия – неудержимо, как весенний поток.

На лесной опушке, неподалеку от дороги, стояла машина – зеленый грузовичок-полуторка. Кабина помята, от бортов остались одни только поломанные доски, но мотор еще жив и готов тянуть, что он сейчас же и доказал. Поскрипывая и повизгивая, грузовичок очень бойко разогнался и выскочил на дорогу. Перед каждой лужей он залихватски, как неопытный купальщик, ухал и отчаянно кидался в воду, только брызги летели во все стороны.

Приехали в город, не в тот, где она служила в немецком госпитале, а в другой, соседний. Теперь это был свой город, разбитый, сожженный, но свой. Тюрьма, однако, частично уцелела. Туда ее и привезли.

И в тюремной камере она не переставала улыбаться, наслаждаясь покоем и полным отсутствием постоянного напряжения и гнета опасности. Скоро все это кончится, она снова будет среди своих и сможет написать домой, а может быть, ей дадут отпуск и она разыщет мужа и сына.

Первую ночь она спала спокойно – среди своих, а проснувшись, увидела в окне высоко, под самым потолком, необычайно голубое небо и вольно потянулась, раскинув руки широко, как для полета. Даже решетка на окне не очень ее смутила. Сознание, что она среди своих, было так могуче, что все остальное не имело никакого значения.

Необычайную и какую-то особенно сияющую голубизну неба она приписала только своему настроению. Сейчас даже тучи на небе, и те показались бы ей голубыми и веселыми. А как же иначе? Так думала она, потому что не знала, что таким сияющим и синим небо кажется всегда, если на него смотреть из сумрака тюремной камеры сквозь решетку окна. Это все равно, как если смотреть из колодца, когда даже днем звезды видны. Чем глубже и, значит, темнее колодец, тем ярче звезды и тем их больше.

Этого она еще не знала, и мысли такой не могло появиться. Небо за решеткой – это еще не дошло до ее сознания.

Пришел пожилой усатый солдат, принес кусок хлеба и налил в кружку кипятку из жестяного чайника. Она, поправляя волосы, беспечно сказала:

– Здравствуйте. Погода-то, а!

Он ничего не ответил и пошел к двери.

Тогда она требовательно выкрикнула:

– Умыться вы мне дадите?

– Закиров, – позвал, стоя в дверях, солдат, – пятая на оправку просится.

Почему «пятая»? – подумала Таисия Никитична. – Это, значит, я – «пятая»? – Догадка не очень ее порадовала. Называться номером даже в «своей» тюрьме неприятно. Но скоро она успокоилась: пятый – это был просто номер камеры, она заметила его, возвращаясь из уборной.

Таисия Никитична вздохнула: роль изменницы начинала ей надоедать. Скорей бы ее вызвали. Скорей бы!

С удовольствием она начала есть. Ведь это свой хлеб. Она еще не знала, что это не хлеб, это «пайка». Съела большой ломоть, выпила половину кружки остывшего кипятку.

Скоро ее повели на допрос. Она еще не знала, что это допрос, и думала, что сейчас с ней поговорят и все сразу выяснится.

– Здравствуйте, – сказала она, войдя в кабинет следователя.

Хотела сказать весело и непринужденно, а получилось вызывающе. Следователь, наверное, так и понял, потому что он удивленно посмотрел на нее сквозь очки с выпуклыми, как рыбьи глаза, стеклами, и нерешительно ответил:

– Здравствуйте. Вон там сядьте.

Она села, куда он указал – на стул в углу, и принялась разглядывать следователя: невысокий и весь какой-то обесцвеченный, лицо бледное, волосы светлые, редкие, тщательно расчесанные на косой пробор. Глаза сквозь толстые стекла кажутся огромными, влажные веки бледно-розовые от усталости. Жует большими бескровными губами. Настоящий судак, которого только что вытащили из воды. Таисия Никитична даже пожалела его: спать, наверное, хочет до смерти, а нельзя. Надо поговорить со мной, надо освободить меня от всех необоснованных подозрений, вернуть мое доброе имя.

С этого он и начал: спросил ее фамилию, имя, где родилась, сколько лет.

– Тридцать четыре, – ответила она.

Недоверчивый взгляд, удивленный вопрос:

– Сколько?

Она повторила, на этот раз он поверил, но предупредил, что все, что она говорит, будет тщательно проверено.

– Проверить все, что я говорю, очень легко. Надо только разыскать Бакшина, командира отряда. Он послал меня к немцам, и у него остались мои документы.

Следователь посмотрел на нее огромными влажными глазами и спросил:

– А кроме Бакшина кто-нибудь может подтвердить, что вы не сами перебежали?

– Он мне сказал, что чем меньше людей знают о предстоящей операции, тем лучше.

– А его заместитель Шагов, он тоже не знал?

– Точно не знаю. И вообще, как мне казалось, Бакшин не очень доверял окружающим. Может быть, в создавшихся условиях так и надо?

Следователь пожевал губами и спросил без всякого интереса:

– Какое это было поручение?

– Теперь я имею право говорить об этом?

Он сонным голосом пояснил:

– О ваших правах здесь могу судить только я. А вы обязаны отвечать на все мои вопросы.

– Мне надо было проникнуть в немецкий госпиталь и сообщать все, что увижу или узнаю, главное – о немецких эшелонах, отправляемых в Германию. Вы знаете, как отчаянно они тогда начали отступать?

– Кто был связным? Кому вы должны были передавать все сведения?

– Фельдшеру Боталову. Но его не оказалось. Потом узнала, что его расстреляли незадолго до моего прихода. Бакшин об этом не знал.

– Это вы так думаете?

– Я говорю только то, что было на самом деле. Бакшин ничего не знал о Боталове. Он только сказал, что Боталов долго ничего не сообщает и, может быть, это провал.

– И все-таки он вас послал?

– Тем более надо было идти. Бакшин обещал прислать связного.

– И не прислал?

– Не знаю. Ко мне трудно было пробиться. За всеми русскими, которые работали в госпитале, очень следили. После провала Боталова особенно. А мне было приказано никуда из госпиталя не уходить. Я так там и жила в одной комнате с двумя медсестрами-немками. Они с меня глаз не спускали. Так за мной и ходили, то одна, то другая. Две старые ведьмы.

– Да. – Он задумался, сонно поводя толстыми ресницами по стеклам очков. – Если бы все это можно было доказать…

– Найдите Бакшина. Ему-то вы поверите?

– Ему? – Наконец-то он зевнул. – Дело в том, что Бакшин погиб.

– Как погиб?

– А больше у вас нет свидетелей?

Смерть Бакшина ее так потрясла, что она даже не сразу поняла, как безнадежно осложнилось ее положение. Она даже не вспомнила о той женщине, санитарке из сельского медпункта, которая проводила ее до города. Исчезла последняя и единственная возможность доказать свою невиновность.

– Есть еще Шагов. Только он…

– Что он? – спросил следователь, записывая все, что говорит Таисия Никитична.

– Он был против посылки связного.

– Шагов сам об этом вам сказал?

Пришлось рассказать о том единственном разговоре Шагова и Бакшина, невольной участницей которого она оказалась. Тогда она никак не могла даже и подумать, что все так получится. Ведь тогда разговор шел о Вале. Про Валю Таисия Никитична не сказала.

Записав ее показания, он продолжил допрос:

– Вас захватили в отступающем эшелоне. Почему вы не остались в городе? Больше надежды было бы, что вам поверят.

– Остаться? Эго почти невозможно. За мной наблюдали, за каждым моим шагом. Меня бы просто не оставили.

– Так они вами дорожили?

Ирония? Таисия Никитична удивленно посмотрела на него. Нет. Полное равнодушие, как всегда.

– Дорожили? Они просто расстреляли бы меня. Уж я-то знаю. Насмотрелась всего.

– А в партизанском отряде не дорожили? Почему послали именно вас?

– А немцы не всякого бы приняли. Тут был расчет. Им очень нужны врачи, хирурги особенно. Кроме того, я немного знаю язык. Бакшин мне сказал, что для того, чтобы мне поверили, я должна показать, где находится партизанский лагерь и аэродром. Немцы сразу же туда разлетелись и, конечно, ничего не нашли. Пустые землянки.

– Тогда вас сразу взяли в госпиталь?

– Нет. Проверка была, и очень жестокая. – Таисия Никитична нахмурилась. – Очень тщательно проверяли и безжалостно. А потом, кажется, поверили. А может быть, и не поверили…

– Да, возможно, – согласился он и позвонил.

Подумав, что сейчас придет конвой и уведет ее обратно в камеру, Таисия Никитична торопливо проговорила:

– Я прошу дать мне возможность написать мужу и сыну! Они обо мне ничего не знают уже больше, чем полгода.

Прикрыв глаза, он устало ответил:

– И хорошо, что не знают.

– Как можно так говорить! – Таисия Никитична встала и вся подалась вперед.

Появился разводящий.

– Неужели даже в этом вы мне откажете?

– До окончания следствия переписка не разрешается, – нехотя объявил следователь.