Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
– Ай да сказка! Летела она, летела, углядела среди тайги место красно, тут она и села, нам песню пропела и дальше полетела… А шильце тем временем у нас и поспело.
– Правитель-то теперь как же? – спросила Таисия Никитична, стараясь не замечать его хитроватого испытующего взгляда.
– А хрен его знает, – усмехнулся плотник.
– Может быть, его и в самом деле убить хотели?
Плотник охотно согласился:
– Мастер на всяко дело сыщется.
– Как же так может быть! – горячо зашептала Таисия Никитична, и даже ладони сложила у подбородка, словно ужасаясь равнодушию, с каким рыжий плотник говорил о правителе. Не презрение, не насмешка, а только равнодушие. Ведь ясно же, о ком эта сказка.
– Сказка же. Бывает, что и медведь летает, а на горе рак свистит. А оттого, что нам теперь дратва требуется, дай-ка ты свою портяночку…
Все время, пока слушал или сам говорил, он ни на минуту не прекращал своего главного дела. Изготовив шило, он тут же без промедления принялся за другое необходимое дело. Надергал из портянок ниток, ловко скрутил их в одну толстую длинную нить. Потом он быстро и крепко несколько раз провел ею по трухлявому концу бревешка. Нитка глубоко врезалась в дерево, почернела от смолы и зазвенела, как струнка. Он все знал: где что лежит и что из чего делается. Умелый житель на земле. Он видел, что Таисия Никитична ждет ответа, но отвечать не торопился и, только закончив свое дело, послушав, как звенит дратва, объяснил:
– Всякое непрочное вещество, сама видишь, истлело в прах, а смола живет, самая суть дела осталась нам на пользу. Ей и название такое: живица, что значит – живущая вечно.
Конечно, это он не только про смолу-живицу. Не трудно понять, что он считает «сутью дела».
А он сам-то кто, этот рыжий? И чем она заслужила его расположение? Все эти вопросы давно занимали и раздражали ее любопытство, но она не решалась спросить. А пока обдумывала, как бы это получше сделать, он и сам рассказал.
– Автобиография у меня, как у банного веника: рос, расцветал, потам сломали, в пучок связали, ну и все такое. Сушили, в кипятке варили, хлестали по чему ни попало, пока, значит, совсем я не одурел. Вот теперь, хочешь, пол подметай, хочешь, брось под порог сапоги вытирать. Я на все годный: хоть в колхоз меня, хоть в тайгу, как кулака, хоть в тюрьму. Теперь по лагерям, как цыган, кочую. И везде мне честь и место. Честь – это, по-нашему, пайка большая, а место, известно, на нарах. А сам я мужик. Под Сенгилеем наша деревня. На Волге. И жизнь у меня, как обыкновенно, простая.
«Ох, не простая у тебя жизнь, и сам ты не прост», – подумала Таисия Никитична. И все время, пока он рассказывал, старалась понять, где кончается у него простота и начинается мудрость. А может быть, хитрость. Но так и не поняла. Наверное, не существует такой определенной границы в несокрушимом мужицком характере.
А он, орудуя шилом и дратвой, все с той же строгой истовостью, с которой и работал, и слушал, и говорил, давал понять, что для него слушать и говорить – такая же работа.
– Родился я, конечно, в крестьянстве, там же обучился всем мужицким наукам. Наук этих десять.
На минуту он оставил зажатый в коленях сапог и, растопырив большие черные пальцы, начал их перебирать, приговаривая:
– Хлеб ростить – это тебе первая наука, вторая – семьей править, третья – скотину соблюдать, потом – грамоту знать, избу срубить, печь сложить, кузнечить, столярить и вот – сапожничать.
– Девять, – насчитала Таисия Никитична, глядя на его палец, еще не обремененный наукой.
– А десятая всех наук главней – головой работать, соображать. Всякое дело до ума доводить.
– Это как?
– Дело бывает умное, полезное, а случается и вовсе глупое. И всякое, даже самое умное, можно на дурнину перевести. А ты погоди, не встревай. Как моему разговору конец будет, все сама поймешь, а чего не поймешь, спросить не с кого, такая уродилась. Сколько в человеке смысла заложено, на столько он и понимает другого человека.
Она не сразу догадалась, что он попросту ее одернул. И не очень-то деликатно, А когда догадалась, то мысленно усмехнулась, решила не обращать внимания, отчего сразу выросла в собственных глазах. Тем более что рыжий ничего не заметил, продолжая рассказывать о том, как «дурнина» захлестнула умное дело.
– Как тебе известно, что сделала Советская власть для своего прочего утверждения? Мужикам землю отдала. От земли весь смысл жизни. На земле живем, и все от земли идет, от великой ее милости. Земля – матушка. Сколько крови пролито за нее – страшно подумать! Бились, жизни не жалея: нам не достанется, так детям нашим, внукам и правнукам. И вот вся земля наша! Живи – радуйся! Да тут опять осечка: колхозы объявились, не слаще крепостного права. Земля казенная, а крестьянин на ней раб.
– Да что вы такое говорите! – испуганно воскликнула Таисия Никитична и даже оглянулась: не слышит ли кто-нибудь еще. Нет, все спят, в тишине только костры потрескивают.
– А ты не оглядывайся, – проговорил плотник, продолжая свое дело. – Ишь ты, как ворохнулась!
– Так ведь это страшно, то, что вы говорите.
– От говору какой же страх? – плотник усмехнулся и очень спокойно продолжал: – Страшно было, когда последний хлеб у колхозников отнимали, а того страшней на ребятишек смотреть, как они неслышными голосами стенают: «мамка, исты…» А мамка почернела и уже не дышит. Вот когда и я испугался. Пошел к одному уважаемому партейному человеку, к председателю сельсовета. Говорю: «Это что же у нас происходит?» А он отвечает мне шепотливо и с оглядкой: «Этот вопрос печальный с точки зрения крестьянина, и ты лучше об этом не спрашивай, а то вместе загремим». Вижу, у человека башка под кочкой, как у зайца, значит, разговору конец. А в тридцать восьмом меня арестовали, как противника колхозного строя, будто я мужиков бунтовал. Даже следователь-собака подсмеивался: «Ну, – говорит, – Пугачев-бунтовщик, как дела?» Однако восемь лет для меня схлопотал.
Он внезапно умолк. Тишина. Костер горит ровно среди черного безмолвия, так ровно и спокойно, как будто весь мир притих. Мир, уставший от пожаров и страстей. И только двоим не до сна: ей да этому большому рыжему, который все еще не может понять, за что же его-то обидели. Может быть, поэтому у него такие тоскующие глаза и такое презрение к человеческим слабостям.
– Ну, а дальше? – истомившись долгим молчанием, спросила Таисия Никитична.
– А куда дальше-то?
– Как в лагере вам?
– А нам чего. Мы работяги, народ трудовой. Ну вот, промежду разговора и сапожки твои готовы. Прикинь-ка?
Глядя, как она ловко завертывает портянку, он не осуждающе, а как о чем-то давно известном, заговорил:
– Во всяком случае бабе больше всех достается. Ох, трудная должность. За что тебя-то обидели мертвой обидой? Вот, смотри-ка, бабы беззащитные лежат среди тайги. За что? Под немцем жили, да не сдались. Выжили. А это разве грех? Это подвиг. А их в лагерь. Мало еще они натерпелись? Был бы я главным попом, я бы русскую бабу в церквах заместо распятия поставил – ей ноги целуйте, а не Иисусу Христу. Она – наша баба – по своей великой к нам милости на все муки идет. Мы что: работаем, воюем, в крайности помираем в муках. А баба живет в муках. Для нее и радость – мука. Да ты чего задумалась-то? Обувай сапожки-то! Теперь ты в них куда хошь…
Всю эту страстную проповедь о бабьей доле он произнес совершенно бесстрастно и, дождавшись, пока она надела сапоги и прошлась в них вдоль костра, тоже поднялся. В ответ на ее благодарность она услыхала только его протяжный зевок и совет, похожий на приказ;
– Погарцевала, а теперь сменщицу свою буди, переход предстоит большой и последний. Побежим, как лошади к дому.
Укладываясь в теплую, нагретую сменщицей песчаную яму, Таисия Никитична вспомнила известное рассуждение о капле воды, отражающей мир. Можно ли считать свое горе той каплей, в которой отражено горе всей страны? Сравнения, призванные что-то доказать, в большинстве случаев только затемняют смысл. Капля воды не может отразить всего мира, но страдания мира отражаются на каждом человеке. С тем она и заснула под своим полушубком.
А утром, шагая в густом тумане по мокрой щебенке шоссе, она ощущала давно забытую легкость души и тела. До нее снова доносились густо настоенные на махорке вздохи и бесхитростная и, в общем-то, беззлобная ругань.
– Бабы еще тут, путаются под ногами…
Не оборачиваясь, Таисия Никитична рассмеялась. Теперь-то она знала, каков он на самом деле, этот рыжий плотник. И какие они все, эти хмуроватые, в серой, отсыревшей от тумана одежде, женщины и мужчины. Совсем не такие они, какими представляются тем, кто смотрит на них со стороны.
Она была рада, что поняла это, и так же, как и всех, увидела себя со стороны и даже пожалела, как могла бы пожалеть только постороннюю. Жалеть себя Таисия Никитична вряд ли бы стала.
А главное, она теперь твердо знала, что надо написать сыну, что посоветовать и от чего предостеречь. А самое главное, не надо ничего ему навязывать: пусть сам все увидит, прочувствует и поймет. Сам… Сеня, мальчик мой родной, а ты сможешь? Сам-то ты как?
Глава шестая
РАЗВЕДЧИК ИЗ БУДУЩЕГО
ПЕРЕДЫШКА
С самого первого дня Сашке, вольному человеку, показалось холодно, неуютно и, главное, скучно в московской квартире Бакшина. И это после сырой партизанской землянки, после трудной и опасной жизни! Холодно и скучно! Он и сам не понимал, отчего так получилось, – и встретили его хорошо, и заботились о нем, «очень они отнеслись чутко», – рассказывал он потом своему командиру.
Это он так сказал про Наталью Николаевну – жену Бакшина. Она была дома, когда явился неизвестный мальчик, представился как следует и вручил очень помятый пакет.
– Здравствуй, мальчик, – сказала она с некоторым удивлением.
К ней и прежде являлись посланцы от мужа, но все они были взрослыми, и она знала, как с ними держаться, о чем говорить. А тут мальчик в зеленой солдатской стеганке, великоватой для него, в старых сапогах и новенькой пилотке. И глаза у него совсем не детские, а какие-то такие, что она, старый педагог, не могла выдержать их взгляда и опустила голову. А Сашка, подумав, что всему виною помятый пакет, который он доставил, поспешил объяснить:
– Это, извиняюсь, самолет наш обстреляли.
– Да как же это?.. – Наталья Николаевна хотела спросить, как же это он-то жив остался, но Сашка поспешил все объяснить:
– Нормально, дотянули до своей территории. Самолет, конечно, поврежден, а люди все живы. Летчик получил ранение.
– Летчик – Ожгибесов?
– Так точно, – подтвердил Сашка, сообразив, что именно Ожгибесов держал связь с Натальей Николаевной, передавая ей письма от Бакшина.
– Посиди, мальчик. Подожди, пока я прочту.
«Это правильно, – подумал Сашка, – письмо прочесть надо в первую очередь».
В пакете оказалась еще газета, где написано про Сашкину медаль. Тоже правильно, пусть знает, кто прибыл. А то все «мальчик» да «мальчик».
И медаль, и газету привез летчик в этот свой последний рейс и передал Бакшину. Медаль хотя и поспешно, но все же с подобающей торжественностью была тут же, на аэродроме, вручена Сашке.
Читала Наталья Николаевна очень скоро и все хмурилась, будто чем-то недовольна. Сначала прочитала письмо, потом газету. Кончив читать, посмотрела на Сашку так, словно он уже успел в чем-то провиниться перед ней.
– Ты, Саша, устал, наверное, и хочешь есть? – спросила она строго.
– Можно и потерпеть, – независимо ответил Сашка. – Спасибо.
– Тогда подожди. Сначала надо выкупаться.
Когда Сашка наслаждался в теплой ванне, она принесла белье. Он застыдился. Она проговорила:
– Ты, Саша, не стыдись. У меня сын постарше тебя. Вот это его белье осталось. Ох, спина-то у тебя!..
– Как у ежа. – Сашка усмехнулся. – Сейчас еще ничего, хоть лежать можно.
– И ты все вытерпел?.. Как же ты?
– Так уж вот. И сам не знаю, как…
Он даже подмигнул при этом, но совсем не ради того, чтобы показать свое удальство, а просто он не терпел сочувствия и боялся пустых причитаний. Но, не поняв его усмешки, она учительским голосом сказала:
– Смеяться над этим нельзя.
Сразу стало намного скучнее плескаться в теплой ванне. И даже не так уж тепло. Именно в эту минуту он почувствовал, что жить ему будет невесело и, скорей всего, долго тут он не задержится. А она думала, что Сашка у них останется навсегда. Муж так ей и написал: «Он – сирота, я ему жизнью обязан. Прими и устрой, как родного сына».
Она расспросила его, где учился и в каком сейчас классе. Оказалось, Сашка уже и забыл, когда он и учился-то. До войны успел закончить три класса, вот и все. Она принесла ему учебники, начала учить, а по вечерам спрашивать уроки. Сашка учился нехотя и плохо, и не потому, что был неспособный или ленился, а просто он еще никак не мог войти в нормальную ребячью жизнь. А она этого не понимала и каждый раз повторяла:
– Нельзя быть таким невнимательным. Ты сейчас забудь все, кроме учебы.
Она-то умела забыть все, кроме работы. И даже сына не съездила проведать. Только письма ему писала в госпиталь. Да и то редко. И сын тоже пишет редко и мало. Сашка подумал, что ему тоже, должно быть, невесело жилось в родном доме.
К этому времени у Сашки завелись кое-какие знакомства – мальчишки из дома, где он жил, и из соседних домов. Познакомился, но ни с кем близко не сошелся, товарищей среди них не нашел. Обыкновенные мальчишки-тыловики: горя, конечно, хлебнули через край, но так мальчишками и остались.
А время шло, и он уже подумывал: не сбежать ли на фронт? Неужели не примут его – бывалого разведчика, награжденного медалью «За боевые заслуги»? Не может быть, чтобы не приняли.
Наверное, он и сбежал бы, тем более что под Ленинградом началось наступление, и Сашка все думал о тех делах, какие идут сейчас в его отряде, но толком ничего не знал, оттого, что совсем прекратились письма от Бакшина. А Сашке никто не писал, хотя, когда уезжал, все обещались писать. В доме поселилась тревога. Наталья Николаевна уж и спрашивать перестала, приходила домой, как всегда, поздно, молча раздевалась, и Сашка видел и знал: ждет известия от мужа или уж, один конец, о муже. Ждет. И ждать устала, и спросить боится. Сашка, встречая ее, еще в прихожей сообщал:
– Ничего нет.
Зачем же терзать человека? Но он думал, насколько у нее хватит сил держаться с такой невозмутимостью. Не вздохнет даже. И она видит, что он наблюдает за ней, и учительским голосом говорит:
– Нет, так будет. Уроки выучил?
И он все терпел – не уходил. В такое время он просто не мог оставить ее одну, хотя жить в доме, где от радости не смеются и не плачут от горя, становилось все труднее.
– Запрос надо послать, – сказал он ей однажды.
Оказалось, запрос уже послан. Скоро пришел ответ: «Пропал без вести».
– Это у нас сколько хочешь бывает. Нет связи с отрядом или еще что…
Так Сашка попытался утешить ее, но она даже и не ответила на его утешение, заперлась в спальне. А наутро лицо у нее было бледнее, чем всегда, и под глазами слегка припухло. «Плакала, наверное, всю ночь», – подумал Сашка, но представить себе Наталью Николаевну плачущей не мог.
И веселой он ее тоже не видел, да и веселиться-то не было причин: сын в госпитале, от мужа давно известий нет – какое уж тут веселье?
САШКА УЕХАЛ
Кончилась эта зима. Она показалась Сашке серой и унылой оттого еще, что с фронтов шли хорошие, победные вести, а он вынужден томиться в тылу. Шел апрель – переменчивый месяц. Сашка уже не на шутку начал подумывать о своем затянувшемся отдыхе. А так как он привык все делать основательно, то прежде всего побывал – и не один раз – на Ленинградском вокзале и досконально выяснил, что пристроиться к воинскому эшелону ничего не стоит. Он бы и пристроился, но надо было сказать об атом Наталье Николаевне. Не может же он сбежать от человека, который к нему всей душой. Не имеет права.
«Теперь твой первый долг – учиться», – повторяла она, ничего не говоря о том, что своим первейшим долгом перед Сашкой она тоже считает его учебу.
Он отстал на три года, посылать его в школу в младшие классы она не хотела, и Сашка с этим согласился. Другое дело, когда он пойдет на будущий год прямо в пятый класс. Но для этого надо много работать, и Сашка работал, стиснув зубы.
Как-то он пришел домой и едва захлопнул дверь, как услыхал непривычный веселый голос Натальи Николаевны:
– Саша, иди-ка сюда!
Она, как почти всегда, сидела за своим письменным столом. Положив карандаш на лежащую перед ней книгу, она сообщила:
– Есть новости, и отличные. Нашелся наш командир!
Взяв карандаш и постукивая им по книге, она сказала, что сегодня получила письмо, пишет какой-то неизвестный ей военврач капитан Недубов по просьбе самого Бакшина, который пока еще писать сам не может. Был ранен, и очень серьезно, эвакуирован в Красноярск, и только недавно к нему вернулось сознание. Еще предстоят операции, но это уже пустяки по сравнению со всеми, что пришлось перенести, а главное, врач заверяет, что теперь будет все хорошо.
– Я же вам говорил… – Почувствовав предательское щекотание в носу, Сашка на всякий случай отвернулся.
Наверное, и сама Наталья Николаевна была растрогана, потому что прежним веселым голосом она продолжала:
– Первый ты его спас от смерти, теперь врач Недубов. Наверное, раньше на моем месте свечки в церкви бы поставили перед иконами. Как ты думаешь? – Она даже улыбнулась, кажется, впервые за все время Сашкиного пребывания в доме Бакшина. Но сейчас же выпрямилась за своим столом. – Глупости какие я говорю от радости. – И склонилась над книгой.
– Вы когда к нему поедете? – спросил Сашка.
– Я? Зачем?
Ошеломленный таким вопросом, он пробормотал:
– Ну… для душевности. – Подумал и добавил: – Скучает, я думаю, он там по домашности. Я-то знаю. Выхаживать его надо.
Не отрываясь от книги, она сказала, что ехать ей никак невозможно, да ее и не отпустят. И нечего ей там делать, в госпитале. Есть врачи и сестры – это их дело «выхаживать» раненых.
– И даже, как ты сказал, проявлять душевность. Это они там умеют. Я читала где-то.
Тут она снова улыбнулась и глянула на Сашку не то подозрительно, не то растроганно. Этого он не разобрал, обескураженный таким ответом. Учебный год для нее, оказывается, дороже мужа, который от смерти отбился. Без нее поди-ка не справятся. А он там тоскует, в госпитале.
Тогда Сашка сам решил поехать, тем более, начали поступать письма, требующие его немедленного действия. Надо ехать, все равно жить у Бакшина он не собирался, хотя пока еще и сам не знал, куда он направится. Но вот пришло письмо от радистки Вали, и все стало ясно. Она писала:
«Дорогой мой братик Сашенька! Мне пришлось демобилизоваться, так как я вышла замуж за Шагова Ивана Артемьевича, помнишь его? Теперь он старший лейтенант. И у нас скоро будет ребенок. Вот почему меня демобилизовали, и теперь я живу дома, в леспромхозе, куда жду и тебя. Конечно, в Москве тебе куда веселее, а по мне ничего нет лучше нашей тайги. Теперь я тебе скажу главное: если ты еще ничего не написал Семену Емельянову, сыну нашего доктора, то еще и не пиши. Сначала прочитай все, что я описала в письме к нашему Бате. Не знаю, жив ли он, а если жив, то где он сейчас? В том письме я все, что знаю, описала про Емельянову и про ее сына Семена, который нам с тобой теперь как брат. Ты это запомни и письмо ему пошли».
После подписи «Твоя партизанская сестра Валя» были два адреса: леспромхоза, где жила она, и Семена Емельянова.
Отдавая Сашке это письмо, Наталья Николаевна сказала, что оно было вложено в конверт вместе с письмом к Бакшину, и, когда Сашка спросил, что пишет Валя, ему ответили:
– То, что она пишет, это, Саша, очень серьезно. Во всем может и имеет право разобраться только сам Бакшин. Это его дело. Вот вернется и наведет порядок.
Такой ответ еще больше укрепил желание уехать из дома, в котором каждый живет сам по себе и у каждого есть какие-то такие дела, о которых никто, даже самые близкие, и знать не должен.
– Каждый обязан заниматься только тем делом, которое ему поручено. Ты, например, должен учиться, и только учиться. Все посторонние дела надо забыть на это время.
Проговорив это, Наталья Николаевна посчитала разговор оконченным и склонилась над какими-то длинными листами ведомостей. Но Сашка не дал ей заняться делом:
– Ага… Так он, значит, пускай сам по себе страдает в неизвестности.
– Ты о ком?
– Да вот тут в письме, – Сашка взмахнул листками Валиного письма. – Тут радистка наша пишет, что все командиру нашему описала про врачиху, про Емельянову. А вы мне ничего не рассказываете…
– Знаешь что? В этом вопросе предоставь нам самим разобраться. – Наталья Николаевна решительно повернулась к своим ведомостям, и Сашка понял, что разговор окончен.
Он ушел в столовую и там у своего столика еще раз перечел письмо. Не вычитав ничего нового, он начал размышлять. Конечно, взрослые в конце концов все-таки разбираются в своих делах. Сначала все запутают, а потом начинают разбираться. Такое убеждение, основанное на его житейском и боевом опыте, всегда толкало его на самостоятельные действия. Война отняла у него все детские радости, но не оставила времени, чтобы пожалеть об этом. Да он и не считал себя человеком, которого обидела судьба. Люди, случалось, обижали, и, как он сам считал, себе же во вред. Он был уверен, что, будь он около Бакшина, ничего бы тогда с командиром не случилось…
А вскоре пришло письмо и от Семена Емельянова – названого брата. Этого письма Сашке тоже не дали. Тогда он понял, что ждать ему тут дальше нечего.
– Ну вот и уезжаю я от вас. Отбываю.
– Да что ты, Саша? – не очень удивленно спросила Наталья Николаевна.
– Поеду к Бате. К командиру нашему.
Они только что кончили ужинать, и Наталья Николаевна смотрела, как Саша убирает со стола посуду, и думала о своих многочисленных делах, какие назначены на завтра.
– А когда ты вернешься? Тебе еще столько сделать надо к учебному году.
Сашка отнес посуду на кухню, вернулся и только тогда ответил:
– Как Батя скажет.
– Его зовут Василий Ильич.
– Это я знаю.
– А называешь Батей… Теперь он тебе не командир, я думаю.
На это Сашка ничего не ответил, и когда она попыталась уточнить срок Сашкиного возвращения, то ничего не добилась, и даже не поняла, вернется ли он вообще. По всему видно, что он не намерен жить у них. Этому она не очень удивилась. Ей и самой всегда казалось, что Сашка не приживется в их доме, хотя совсем не понимала, почему. Неопределенность положения ее не устраивала. Она всегда все умела объяснить очень убедительно и на этот раз не успокоилась, пока, как ей показалось, не открыла причины и даже нашла подходящее сравнение: дичок – растение, принесенное из леса и пересаженное на культурную почву, – не приживается. Аллегория эта на время успокоила ее. Ей и в голову не пришло, что всему виною ее высокоразвитое чувство долга, чувство до того стерильное, что в нем не осталось места для самого обыкновенного человеческого тепла.
А вот Сашка так очень удивился тому, что Наталья Николаевна даже отговаривать его не стала. Она сама и билет ему купила, и продуктов на дорогу собрала. И еще – он так и не понял, осуждает она его или одобряет. Или ей все равно? Или она даже рада, что в доме не будет чужого человека?
Так раздумывал Сашка, не подозревая даже, какое разрушение он произвел своим поступком в том незыблемом здании жизненного уклада, которое возвела для себя Наталья Николаевна. Не здание даже, а крепость. Карьеристка не для себя, а для дела, она считала, что чем выше поставлен человек, тем больше он обязан сделать для общества. Ради доверенного ей дела она готова была отдать всю себя, того же требовала от людей и всей душой негодовала, если с ней не соглашались. Долг прежде всего. Выполнить то, что велит долг, а какой ценой – это уж не имеет никакого значения.
А Сашка? С одной стороны, он отказался выполнить главную свою обязанность перед обществом – учиться. Это очень плохо. И в то же время он стремился выполнить свой долг в ущерб своему благополучию, что Натальей Николаевной ценилось превыше всего.
Всю дорогу до вокзала она наставляла его:
– Учиться тебе надо, Саша, где бы ты ни жил, это главная твоя обязанность. Запомни это.
И на вокзале, уже у самого вагона, она тем же учительским тоном проговорила:
– Ты запомни и никогда не забывай, что в нашем доме ты свой человек. И этот дом тебе родной. – У нее как-то особенно блеснули глаза, она вдруг нагнулась и прижалась губами к его щеке: – Спасибо тебе, милый, за все.
Это получилось так неожиданно и совсем не по-учительски, что Сашка растерялся. «Плачет, – подумал он. – Что это она?» Не стирая со своей щеки ее нечаянной слезы, он вскинул ладонь к пилотке:
– Счастливо оставаться. За нашего Батю я всегда… – И поспешил укрыться в вагоне.
