Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)
ДВЕ ТЕЛЕГРАММЫ
Дежурство выдалось легкое, и Ася отлично выспалась. Проснулась она, когда уборщицы в коридоре начали греметь ведрами. В дежурку заглянула старшая медсестра Ваулина – Асина соседка по квартире.
– Проснулись, доктор? – Поджимая толстые добрые губы, она сообщила: – Дмитрий Дмитриевич звонил. Только я успела прийти, как тут и звонок.
– Что ему надо?
– Я хотела разбудить вас. Он не велел. Пусть, говорит, отдыхает. Не ко всем он такой заботливый. Других, если надо, среди ночи подымет…
Не желая продолжать этот разговор, Ася заговорила о делах, но у сестры были какие-то свои мысли, которыми ей немедленно надо было поделиться. Ответив на деловые вопросы, она снова сообщила:
– Говорит он, какая-то телеграмма получена относительно вас или для вас, разобрать было невозможно. Он так бормотал.
Дмитрий Дмитриевич Селезнев – заведующий райздравом, Асин товарищ по институту. Первый раз он объяснился ей в любви, когда она была еще на втором курсе, а он на четвертом. Она сразу же сказала, что любит другого, Сеню Емельянова, и уже давно, чуть ли не с самого детства. Это сообщение не очень на него подействовало: подумаешь, детская любовь, у кого этого не было, – и он настойчиво продолжал ухаживать за Асей. Объяснялся в любви не чаще, чем раз в семестр, а все остальное время был отличным, заботливым товарищем. Они почти всегда были вместе, и все в институте так к этому привыкли, что только и ждали, когда же они наконец поженятся. И дома мама и отец тоже этого ждали, считая, что так и должно быть, что ничего лучшего желать не надо. Поэтому никого не удивило, когда Ася по окончании института получила назначение в тот же район, где доктор Селезнев после двух лет работы в больнице был назначен заведующим райздравом. Но скоро Ася поняла неудобство своего положения, хотя она и старалась не обращать никакого внимания на все разговоры и намеки.
Однажды она сказала Дмитрию Дмитриевичу:
– Знаешь, мне уже это надоело. Сегодня Верочка, почтальонка, милая такая девочка, спрашивает: «Когда ваша свадьба, мы все уж истомились в ожидании?»
– А в самом деле, когда? – спросил он с таким деловым видом, словно у них все уже давно решено и только какие-то незначительные препятствия мешают им сыграть свадьбу.
– Я тебе все и давно уже сказала. Вам, Дмитрий Дмитриевич… Вам, вам, товарищ заврайздравом…
– Несерьезно это все у тебя, – он задумчиво усмехнулся. – Детские мечты.
Разговор на этом закончился, и все осталось по-прежнему, но у Аси, как и всегда после очередного признания в любви, было такое чувство, словно еще ничего не окончено, и с нее взято слово подумать, прежде чем ответить окончательно. И при встрече он всегда посматривал на нее так, словно ждал, когда же она наконец примет решение. Отвратительное состояние неопределенности, которого она не терпела.
В конце концов Ася как-то привыкла к своему положению, надеясь, что и все тоже привыкнут и перестанут задавать глупые вопросы, поэтому утренний разговор с сестрой Ваулиной ничуть ее не удивил и не нарушил ее хорошего настроения. Она отлично отдохнула, и впереди целый день свободы, и надо было обдумать, как его провести с наибольшей пользой.
Обычно ночное дежурство так изматывало, что ни о чем другом и не думалось, как только поскорее бы добраться до своей постели. А тут целый день, как подарок, с которым не знаешь, что делать. В самом деле, что ее ждет? Что, кроме обязательных завтрака и обеда и совсем не обязательных уборки комнаты и очередной постирушки? Можно еще вымыть голову, написать письмо домой, вечером сходить в библиотеку… Вот все дела и развлечения, возможные в райцентре, где кино два раза в неделю и по субботам – танцы в Доме культуры.
Ей двадцать четыре года, только в прошлом году она закончила медицинский институт и по распределению попала в этот пригородный район, так что при желании каждый выходной могла проводить дома. Но чем дольше она жила самостоятельной жизнью, тем реже появлялось такое желание. «Дорогие мои, – писала она родителям, – простите, что редко пишу, я вас очень, очень люблю и всегда буду любить, но вы знаете, какая у меня работа! А какие у меня общественные дела!» И это была чистая правда, а не попытка оправдаться – до этого Ася никогда еще не унижалась. За свои поступки, даже самые незначительные, надо отвечать.
От больницы до общежития, где у Аси была комната, совсем недалеко, так что она даже и не успела придумать, чем ей заняться в этот неожиданно выдавшийся свободный день.
Первый, кто ей повстречался, был Артемка, сын Ваулиной, человек с необузданной фантазией и пугающей активностью. Лет ему от роду пять. Бухгалтер райздрава Барабаш, которая жила в самой последней комнате по коридору, всегда утверждала:
«Такой всем интересующийся мальчик однажды подожжет дом».
У Барабаш были желтые от табака пальцы и хриплый голос. Артемка ее боялся, но это была боязнь активного человека, и бухгалтерша опасалась не зря.
В это утро Артемка сидел на крыльце и оказывал сам себе первую помощь: слюной и подорожником залечивал свежую царапину на ноге. Увидав Асю, он проворчал:
– Барабашкина кошка…
– Понятно. Идем, смажу йодом. А ты почему не в детском саду?
– А у нас со вчерашнего дня ди-зен-те-рия! – объявил он, явно щеголяя новым звонким словом.
– А у тебя как?
– У меня нет. У Юрки Пелипенко. А отчего это бывает?
– От грязи. Вон у тебя руки какие. Иди сейчас же умойся и вымой ноги. – Она подхватила Артемку, поставила его на ноги и легким шлепком направила в кухню к умывальнику. Отпирая дверь своей комнаты, услыхала его голос:
– А вам утром телеграмму принесли. Я ее под дверь подсунул.
Телеграмма? От кого? Не о ней ли говорила Ваулина? Как она попала к Селезневу? Но как только Ася распечатала телеграмму, все вопросы отпали сами собой. «Если можешь приезжай, если не можешь – все равно приезжай. Сеня».
Она прижала телеграмму к груди и засмеялась. «Вот как это начинается», – подумала она с тем веселым и тревожным любопытством, с каким всегда ожидала начала спектакля или открывала новую книгу. Что она любит – Сеню или свои воспоминания о нем и о тех трудных и, несмотря ни на что, счастливых днях жизни? Может быть, самых счастливых. До сих пор она не задумывалась об этом. Редкие его письма, живительные, как летний буйный дождь, смывали пыль с ее воспоминаний, не позволяя им завянуть. Его письма с такими неясными намеками на любовь, что только чуткое Асино сердце воспринимало эти сигналы. Именно на ее сердечную чуткость и была у него, наверное, вся надежда.
И после всего такого неясного, неопределенного – «приезжай!» Ася только сейчас поняла, как она ждала этого. Не писем, не намеков на любовь, не даже самых пылких объяснений, а самой любви она ждала. И вот – дождалась.
Тут в ее четкие и, несмотря на это, трепетные размышления врезался отчетливый Артемкин голос:
– Ди-зен-те-рия у нас, со вчерашнего дня…
Другой голос, несколько смущенный, как бы с оглядкой, спросил:
– Да, я знаю. А ты вот что скажи…
– Вам Асю Владимировну надо? – перебил его догадливый Артемка. – Она сейчас меня ёдой будет мазать. Телеграмму она читает.
«Дмитрий Дмитриевич, – подумала Ася, вот и хорошо. Все сразу и объяснится. Без этого все равно не обойтись». Она встала, шагнула к двери и, взмахнув телеграммой, как флагом, крикнула:
– Входи! Входите же!..
Он вошел, тоже, как флагом, размахивая другим бланком.
– Ага! – выкрикнул он еще на пороге. – Конечно, ты сейчас же бросишься к нему? К этому…
– Да. Конечно. Вот телеграмма. Я работаю почти год и имею право на отпуск.
Он взял телеграмму, которую она протянула ему, но читать не стал. Просто разложил на столе оба бланка. Она прочитала: «Прошу предоставить возможность доктору Асе Владимировне…»
– Имеешь право, – подтвердил он. – Ну конечно. И я имею право ждать тебя здесь. – Улыбнулся и добавил: – Один из тех случаев, когда медицина бессильна.
И только сейчас Ася впервые пожалела его и рассердилась за это на себя. Как она посмела унизить своей жалостью этого хорошего, любящего ее человека? Но что она могла сделать!
– Спасибо тебе… – пробормотала она растерянно.
– За что же?
– Не знаю. – Но она знала, за что ей надо благодарить его. Если бы не он, то неизвестно, что бы сейчас с ней было. Мог бы появиться другой, которого бы она полюбила или просто ей показалось бы, будто она полюбила. Что тогда? Тогда бы не было Сени. Не было бы того самого главного, чем она жила все эти годы. Сейчас она точно знала, что это именно так. Дима Селезнев помог ей, он охранял ее для другого. Вот за что она была благодарна, и очень хорошо, что он не понял ее обидной благодарности.
Но он понял и не обиделся.
– Ладно уж тебе. Ну, чего ты там сопишь в коридоре? – спросил он, распахивая дверь.
У порога стоял Артемка, подняв руки с растопыренными пальцами, чтобы всем было видно, какие они у него чистые. Ася очень обрадовалась, усадила мальчика на стул и засуетилась, разыскивая все необходимое для оказания первой помощи. Не теряя даром времени, Артемка выпытал у главного начальника всех врачей, что надо делать, чтобы уберечься от «этой ди-зен-те-рии».
– Как тебе сказать? – задумался Дмитрий Дмитриевич. – Руки надо мыть и не пить сырой воды…
– Вон чего… – презрительно протянул Артемка. – Это и так все знают…
В комнате остро запахло йодом. Ася строго сказала:
– Ну, довольно тебе тут рассуждать. Давай ногу.
– У-юй! Щиплет как…
– Терпи. Другой раз не будешь терзать чужую кошку. Можешь идти. Палочку эту брось в ведро в коридоре.
Артемка ушел. Дмитрий Дмитриевич сказал:
– Я дам команду, чтобы все тебе сразу же оформили. Когда едешь?
– Если успею, сегодня вечером. Проводишь?
– Счастливо, – проговорил он и, не взглянув на Асю, стремительно вышел.
«Ну и хорошо, – подумала Ася. – И давно бы так ему обидеться». По крайней мере, себя-то ей винить не в чем, – ничем его не обнадеживала. Но все же ей стало не по себе. Она распахнула окно в палисадник. Сквозь пыльную листву акаций была видна широкая сельская улица, еще по-утреннему свежая и тихая.
По кустам пробирался Артемка. За спиной он прятал палочку с намотанной на нее ватой, коричневой от йода, и умильным голосом звал:
– Кис, кис, кис!..
Скоро все это останется в памяти, как прошлое, может быть, очень милое прошлое. А что впереди?
…И ЕЩЕ ОДНА
Дома оказалась одна мама. Она сказала, что отец в командировке и приедет только через неделю.
– И тебя нет. А тут эта телеграмма…
– От Сени? – спросила Ася так спокойно, что мама сразу все поняла.
– Ты тоже получила? Ох, этот твой Сеня!
– Что он пишет?
– Прочти сама. В спальне у меня, на комоде. – Но пока они шли из прихожей через столовую, Вера Васильевна успела сказать дочери, что он там пишет, «этот твой Сеня»: – Представь себе, он просит твоей руки. Просит! По телеграфу! Я уж и не понимаю, старомодно это или чересчур современно? Какая-то смесь. И я одна тут…
Пока дочь читала, мама заглядывала ей в лицо, стараясь отгадать, к чему ей надо приготовиться. Она знала Асины решения – скорые, неожиданные и окончательные. Ни убедить ее, ни, тем более, изменить принятое решение невозможно. И еще до того, как Ася кончила читать, она поняла, что дочь уедет, может быть, даже не дождавшись отца.
– Он так во всем уверен, – счастливо и неожиданно смущенно засмеялась Ася, – так он уверен, что даже номер заказал. В нашей «семиэтажке».
– А ты как же? – с неясной надеждой спросила Вера Васильевна.
– Я его люблю. И… все.
– Мы его не видали почти десять лет. Что ты знаешь о нем?.. Какой он стал теперь?
– Все я о нем знаю.
Ответ прозвучал так убедительно, что Вере Васильевне оставалось только покорно вздохнуть. Никогда еще ей не удавалось ни в чем взять верх в разговоре с дочерью.
– Почему бы ему самому не приехать к нам? Нехорошо даже как-то…
– Мама, все будет очень хорошо. Так, как надо.
– Жалко мне Диму. Вот кто любит тебя.
– Дима! Он был самым неприкаянным студентом, а стал самым неприкаянным врачом. Он помог мне уехать, а провожать не пришел. Значит, есть у него все-таки характер. Дима не пропадет.
Они проговорили весь вечер и часть ночи, вспоминая все, что пришлось пережить в тот последний год войны. Воспоминания то и дело прерывались обсуждением того, как же так все неожиданно произошло: и переписывались мало и редко, и не виделись почти десять лет. Как-то все непонятно и необъяснимо. Это говорила Вера Васильевна, но ей, как всегда, трудно было спорить с Асей, и она была довольна хотя бы уже тем, что дочка впервые так много и откровенно рассказывает о Сене, о своей любви и терпеливо выслушивает все материнские наставления.
– Да, – тихо говорила Ася, глядя в окно, где уже зарождались неясные, но вполне определенные признаки приближающегося утра. – Ты очень верно заметила насчет смеси старомодного и современного. Нет ничего старомоднее любви и в то же время всегда и у всех она возникает и происходит по-новому. Заново. Современно. Наверное, поэтому всегда интересно читать романы про любовь. Всегда и у всех по-разному.
Уснули они на рассвете, и когда Вера Васильевна проснулась, Аси уже не было дома. Она вернулась только к обеду и рассказала, с каким трудом удалось ей достать билет на завтра, но ничего не сказала, что не на поезд, а на самолет. Зачем маме лишнее переживание, с избытком хватит и тех, какие есть.
В этот последний вечер они легли пораньше, чтобы отдохнуть перед дорогой я перед всеми теми волнениями, которые ожидали их обеих. Утром Ася одна вышла из дома, уговорив маму не провожать ее. Вере Васильевне очень бы хотелось проводить дочь, но она даже и не попыталась заговорить об этом.
Едва Ася отошла от дома, как ей показалось, будто она что-то позабыла. Она даже остановилась и, поставив чемодан, отдернула «молнию» на сумке. Нет, все на месте. Она аккуратно расправила все в сумке и задернула «молнию». Аккуратно и небрежно. Она все умела делать с такой небрежной точностью, какая присуща собранным, организованным людям, точно знающим, чего они хотят. Но все время, пока шла до автобусной остановки и ехала до аэродрома, ей казалось, будто она что-то позабыла, и это неизвестное состояние стесняло ее.
И в аэропорту, стоя в очереди к окошечку, где шла регистрация билетов, она все никак не могла отделаться от беспокойного чувства и все старалась понять: что же это может быть? Но тут ей помешали.
– Это вы на куда стоите?
Маленький плотный человечек в сером пыльнике и золотистой соломенной шляпе, потный, ошалевший оттого, что впервые отважился вручить свою жизнь Аэрофлоту, врезался в ее размышления. В двух словах она объяснила ему, что надо делать, а чего, наоборот, не надо. Объяснила, как врач несерьезному больному. Он все выслушал и, как видно, ничего не поняв, понесся в другую очередь, приседая под тяжестью двух своих чемоданов.
И ей показалось, будто и ее легкий чемодан и сумка тоже как-то отяжелели и что она тоже несется неизвестно куда, слегка ошалев от невиданных переживаний.
– Ваши вещи?
– Вот чемодан. Спасибо.
Спрятав картонный ярлык в сумку, Ася вышла из длинного дощатого барака аэровокзала на большую зеленую поляну. Неподалеку в ряд стояли серо-голубые самолеты. Одна машина, как показалось Асе, самая большая, стояла посреди поля, и к ней два грузчика в аэрофлотовских фуражках катили тележку, груженную чемоданами. «Сегодня я буду в „семиэтажке“. Сегодня…» – подумала Ася и только сейчас поняла, что она волнуется, и что волнение это началось, как только она вышла из дома. И потому ей все время казалось, будто она что-то забыла взять или сделать. Поняв это, она не перестала волноваться, но теперь знала, что ничего ею не забыто и что все в порядке. Все, кроме одного, – она не сообщила Сене о своем приезде. Но он же пишет, что номер в «семиэтажке» заказан, так что не о чем беспокоиться.
Откинувшись на спинку кресла, Ася закрыла глаза и совсем было собралась вздремнуть под ровный гул моторов, но чья-то легкая рука легла на плечо. Стюардесса, хорошенькая круглолицая девочка.
– Вам плохо?
– Мне? Я вообще-то парашютистка. – Ася улыбнулась.
– Простите. Мне показалось, что вы побледнели.
– Разве? – Достала зеркальце и увидела глаз и часть щеки, и в самом деле слегка побледневшей. – Плохо спала, боялась опоздать. А потом – этот аэродром хоть кого утомит.
Стюардесса презрительно пожала плечиками и сочувственно улыбнулась:
– Земля… – И пошла по истертой ковровой дорожке, тоненькая, внимательная – небесное создание.
Ася никогда не думала о земле так пренебрежительно, хотя отчасти она была согласна с этой девочкой: не все на земле устроено так, как хотелось бы. Взять, например, Сеню. Отличный музыкант, возможно, даже выдающийся, а все получилось так, что ему пришлось бросить музыку и уехать, что-то там строить в тайге. Сбили его с толку. Верно, Сеня писал ей, что Бакшин тут ни при чем, что он и сам пришел к убеждению, что музыкант он средний и что лучше уж быть средним строителем. Не так обидно. Но сама-то Ася так не думает: уговорил его «этот командир», как она всегда про себя называла Бакшина, хотя знала, что уговорить Сеню трудно. Почти невозможно. В чем же дело?
Заверив маму, что она все знает о Сене и его жизни, Ася и в самом деле так думала. Все самое главное ей известно из его, хотя и редких, но обстоятельных писем, а когда известно главное, то подробности не имеют решающего значения. Так думала Ася, но сейчас, когда она, зная все самое главное, попыталась соединить то, что ей известно о Сене, в одно целое, у нее ничего не получилось. Только воспоминания десятилетней давности и письма – достаточно ли этого, чтобы судить о человеке и его поступках? Вот, даже в жар кинуло! Сейчас стюардесса и не подумала бы предложить ей свою помощь.
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Она не надеялась сразу встретить кого-нибудь из прежних знакомых, но сам вид «семиэтажки» разволновал ее больше, чем любая другая встреча. Не считая, конечно, главной встречи – с Сеней. Верно, многое в гостинице оказалось перестроенным, старые стены размашистой и рациональной архитектуры первых пятилеток пытались модернизировать в меру коммунхозовских средств и фантазии. Но, видимо, и того и другого было маловато, да и сами старые стены не поддались. Они стояли непоколебимо, как воспоминания, не подвластные никакой модернизации.
Номер, который для Аси был заказан, оказался на третьем этаже. Она поднялась и вошла в вестибюль. Здесь все было как и прежде, только мебель, стены и ковры чище и новее, чем тогда, во время войны. Но пианино, кажется, осталось прежнее – это Ася заметила и слегка умилилась: вот и повстречала старого знакомого. Здесь, у этого инструмента, они встретились с Сеней, слегка повздорили для начала и очень скоро подружились.
Поставив чемодан на пол, она подошла к пианино и погладила его полированную черную крышку. Тут ее застала дежурная по этажу, не очень молодая, но очень ухоженная и как бы тоже заново отремонтированная. Розовое лицо, розовые чулки, розовый шиньон, сиреневое фирменное платье. Проводив Асю в номер, она розовым голосом сообщила:
– Семен Иванович просил сказать вам, что будет в четыре часа.
Не сразу сообразив, что разговор идет о Сене, Ася спросила:
– Он что же, давно живет здесь, в гостинице?
– Нет. Он живет в Сосногорске.
– Вы так о нем сказали, будто он тут и живет, так что я подумала…
– Просто мы его хорошо знаем. Он перестраивал нашу «семиэтажку». Я тогда еще только поступала сюда, и все мы работали, и горничные и администрация, – все работали как ремонтные рабочие. А он на нас покрикивал.
Розовое ухоженное лицо, а глаза простые, бабьи, любопытствующие. И говор уральский, с какими-то вопросительными интонациями, совсем как у Митрофановой, которая служила горничной в те военные годы. Ася и ответила ей немного свысока, как в свое время отвечала Митрофановой, которая очень любила совать свой нос в чужие дела:
– Покрикивал? Он что же, такой строгий?
Но дежурная сейчас же расцвела совсем не служебной улыбкой.
– Он человек очень даже хороший. Веселый и участливый. Да вы и сами его знаете.
– Я давно его не видела, – неожиданно для себя призналась Ася. – В чем же он участливый?
– Да во всем. И в горе и в радости он участник. Все у нас его любят…
И так это она бережно сказала, словно от всей души желала счастья им обоим. Асе и самой захотелось быть такой же «участливой», как и Сеня, чтобы показать, что она достойна его.
– И я его люблю, – просто сказала она, – с детства еще.
– Вот как хорошо-то! – как о деле давно известном проговорила дежурная. – Он так и сказал: «Невеста приедет моя».
До назначенного срока еще было достаточно времени. Надо отдохнуть, привести себя в порядок и предстать перед Сеней в самом своем лучшем виде. Он должен сразу же увидеть, что не напрасно ждал ее десять лет. С этой тщеславной надеждой она уснула, и когда проснулась, то долго не могла понять, где она находится.
И прежде чем ей удалось что-нибудь сообразить, она услыхала музыку, приглушенную и смягченную расстоянием. Третий концерт Бетховена! Сеня! Испуганно и в то же время счастливо рассмеявшись, она, как девчонка, ногами сбросила с себя одеяло и босая побежала к умывальнику. Подпрыгивая на прохладных плитках пола, она стала поспешно умываться. «Дура, что я делаю? – подумала она, – вот схвачу насморк. Такая буду красавица с распухшим носом!» Но это опасение тут же исчезло в общем состоянии ликующего ожидания. Она привыкла моментально приводить себя в полный порядок, считая, что больному не всегда безразлично, как выглядит врач. «О господи, совсем не то у меня в голове! Что он мне скажет? Что я ему скажу?»
Она распахнула дверь и сразу увидела Сеню. Играет, а сам ждет, и, конечно, волнуется, и все время поглядывает через плечо, и от этого музыка у него получается какая-то похожая на современную. Но все-таки он прозевал ее появление, и когда оглянулся, то увидел, что она уже бежит к нему в развевающемся белом платье. От неожиданности он уронил руки на клавиши, или он с силой ударил по клавишам, приветствуя ее появление совершенно уже сумбурным аккордом.
Должно быть, этот сумбур явился самым точным выражением их состояния в это мгновение первой встречи и помог им преодолеть то, чего они ждали и чего боялись: первых движений, первых слов и первых взглядов. Все произошло само собой после этого музыкального приветствия, так что ничего они и не заметили: ни взглядов, ни слов.
– Очень удивилась? – спросил он, прижимая ее ладони к своим плечам.
– Я этого ждала. Судя по тому, что я сейчас слышала, музыкантом ты не стал.
– Ты и раньше знала это. Ты все про меня знала. Всегда знала.
Он отпустил ее руки, и она не спеша сняла их с плеч.
Глядя на него с безнадежной нежностью матери, давно смирившейся с тем, что сын ее не оправдал возлагаемых на него надежд, Ася согласилась:
– Раньше знала. Но ведь прошло десять лет… И ты совсем отбился от рук.
– Нет, просто я сам взял себя в руки.
Ему стало немного не по себе под ее укоризненным и, как он думал, непрощающим взглядом, и он поспешил пододвинуть ей стул. Теперь они сидели перед клавиатурой, как будто собирались играть в четыре руки. Так, по крайней мере, он не видел ее глаз и надеялся, что и она на него не смотрит.
– Не властны времена над вами, над временами властны вы, – проговорил он и тут же понял, что невпопад.
– Так можно сказать только один раз и только для одного человека, – печально проговорила она в наступившей тишине.
– А у тебя характер все такой же, – отметил он.
– Характер начинается с детства.
– И ты такая же впечатлительная, как промокашка.
– Это меня мама так называла. А ты почему-то все время говоришь чужими словами.
– Чужими? Они для меня свои и на всю жизнь! – Он снова увидел ее глаза на полированной стенке пианино, смотрящие на него из черной глубины, как из прошлого. – И ты все такая же девчонка.
– Конечно, – Ася покорно улыбнулась в полированной темноте.
– Тогда на тебе был красный свитер с таким растянутым воротом, что твоя голова напоминала цветок в вазе.
– Раньше ты говорил «драный цветок». Тогда ты был намного остроумнее.
– Сейчас ты не похожа на драный! – воскликнул Сеня с нескрываемым восхищением, и это замечание как бы поставило точку на всем, что связано с волнениями первой встречи.
Ася, которую только что сравнили с цветком, настороженно улыбнулась:
– Очень изысканное признание, ничего не скажешь…
– Это у меня вырвалось, – преодолевая смущение, которого раньше за собой не замечал, сказал Сеня.
– И часто «это» у тебя вырывается?
– Нет, не очень. Вообще я хотел сказать, что время смягчает восприятия и оценки.
– Смягчает! А вот этого, по-моему, не надо. Смягчения этого. Ненависть – пожалуй, самое стойкое из всех чувств. После любви, конечно. Нельзя предавать своего прошлого. Нельзя забывать то, что прежде ненавидел и от чего страдал. И ничего нельзя оправдывать.
Сеня размашисто провел по всем клавишам, как бы перечеркивая одной праздничной, мажорной чертой все прошлое со всеми его отшумевшими страстями.
– Не умею жить прошлым. И, пожалуй, не надо, чтобы оно путалось под ногами.
Он встал, очень уверенно взял Асю под руку и повел к окну. Там усадил в кресло и сам сел на низкий подоконник у ее колен, но это ничуть ее не смягчило.
– Зло остается злом, – проговорила она с прежней непримиримостью.
– Глядя на тебя я снова подумал, что время стоит неподвижно.
– Ты хочешь сказать, что я вся в прошлом? Отстала от времени?
– Нет, не хочу. Да это было бы неверно.
– А ты до того изменился, что и не узнать! И многое постарался забыть.
– Что, например?
– Ты был музыкант и мечтатель.
– В юности все мечтатели, и все музыканты или поэты. Не могу же я и сейчас…
– Почему?
– Потому хотя бы, что тогда мы отвечали сами за себя. Мы только еще искали свое место и свое назначение. А теперь мы ответственны за все свои дела. Теперь мы ответственны и сами перед собой.
В этом Ася усмотрела какую-то логику. Впервые за все минуты этой встречи она погладила его тонкие длинные пальцы, напомнив этот знак, известный только им двоим в те далекие времена. Это быстрое поглаживание не имело никакого определенного значения, оно выражало все сразу – ласку, раздумье, просьбу – в зависимости от настроения. Сейчас это было предупреждение, и он понял его значение: «Ты только не сердись, но у меня свое мнение. Хочешь, скажу?» Понял и насторожился.
– Ты прав, мы не дети. Ох, давно уже не дети! Нам доверены очень важные дела, и если мы такие ответственные товарищи, то мы просто обязаны быть принципиальными всегда и во всем. – Ася сжала его пальцы. – И в работе, и в своем отношении к прошлому. Никогда не забуду, как мы с тобой голодали и мечтали о счастливых днях. И мы тогда думали, будто от зла можно спрятаться.
– Теперь-то не думаем…
– Ненавижу всякое зло, всякое! – Ася отбросила его руку и смуглыми маленькими кулаками постучала по своим коленям. – И прошлое тоже!
– Забей кол в его могилу и забудь.
– Не надо смеяться.
– Я не смеюсь. Помнишь Кузьку Конского? Он удовлетворялся тем, что шлялся по кладбищу и оплевывал могилы своих врагов.
– С кем ты меня сравнил? Как ты можешь?
– Не о тебе речь…
– Ты меня за этим позвал? В телеграмме что-то другое, – напомнила Ася с таким возмущением, словно ей был послан вызов на поединок, а не предложение руки и сердца.
Сеня рассмеялся:
– Да, конечно. Мы ведь договорились с тобой жить всегда вместе и даже объяснились в любви…
– Этого я не помню что-то, – все еще возмущенно сказала Ася, хотя все отлично помнила, что Сеня немедленно ей и доказал:
– Помнишь, все ты помнишь. Ты и не приехала бы, если бы не помнила. Ну, вот видишь. А спорить мы с тобой всю жизнь будем. И, несмотря на это, мы будем отлично жить, потому что я человек верный, от своего не отступаюсь. И ты тоже такая же. Скажешь, не так?
Она ничего не сказала, а просто протянула руку, и они начали спускаться по лестнице, как в те далекие времена, которые, если подумать, совсем не кажутся такими уж далекими. А тут Ася сказала:
– Мне сейчас показалось, что за эти годы я к тебе еще больше привыкла. Только теперь я подумала о твоей маме, и у меня дух захватило. Как первый раз с парашютом.
– Что? – спросил Сеня, нисколько не удивляясь. – Ты боишься мою маму?
– Разве я сказала – боюсь?
– Ты сказала про парашют.
– Кто боится, того туда не принимают. Дух захватывает, я сказала, а это не одно и то же. А вдруг она меня не захочет? Как же мне тогда ее любить? А я не могу вдруг не любить ее, если всю жизнь любила.
– Этого не может быть! – заверил Сеня с такой горячностью, что Ася подумала: «Еще как может-то». Но она не привыкла отступать, тем более что все может быть. Гладко и безоблачно бывает только у очень ограниченных людей.
– Пошли, – сказала она мягко и решительно.
– К ней можно только вечером. Сегодня операционный день, ты знаешь, что это такое. А сейчас мы пойдем к Гурьевым…
Да, Ася понимала, что такое операционный день. Но отчего Сеня так смущенно сообщил об этом? Надо выяснить, прежде чем состоится встреча с той, которую Ася сделала примером для себя. Но скоро ей показалось, что все разъяснилось само собой, и она успокоилась.
