Текст книги "Ответственность"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

СВИДЕТЕЛЬ

Только недели через две ее снова вызвали. Она, не ожидая приказа, села на свое место в углу, следователь долго задумчиво жевал толстыми губами и не начинал допроса. У него был такой вид, словно он держал во рту кусок, раздумывая, проглотить его или выплюнуть.

Решил проглотить. Перестав жевать, он сообщил:

– Обнаружился один свидетель.

– Санитарка! – воскликнула Таисия Никитична. Ну да, как же она сразу-то не вспомнила.

– Какая санитарка?

– Санитарка из сельского медпункта. Бакшин меня направил к ней, а уж она и проводила меня до города.

Но кроме того, что санитарку зовут Дуся, она ничего больше не могла оказать. Даже название деревни не запомнила.

– Санитарка отпадает, – решительно подытожил следователь.

– Но еще есть свидетель. Вы сказали.

– Да, но не в вашу пользу.

– Таких, к сожалению, достаточно.

– Почему вы не спросите, кто этот свидетель?

Она заметила, что следователь как-то особенно пристально разглядывает ее. Нет, тут что-то новое, что-то он узнал о ней такое, что изменило его отношение, повысило его интерес к ней и к ее делу. Стараясь оставаться равнодушной, она сказала:

– Мне все равно…

– Нет, это не простой свидетель. Он должен вас заинтересовать. Теперь уж нет никаких сомнений.

– Вот как. Может быть, скажете, кто он?

– Летчик Ожгибесов.

– Саша! – Она поднялась. – Не может быть, чтобы он против меня… Нет!

– Почему? Вы сядьте. Почему не может быть?

Она тяжело опустилась на стул и, чтобы унять нервную дрожь во всем теле, крепко вцепилась пальцами в свои плечи.

– Почему? – повторил следователь.

– Да не может он быть против меня. Никогда не может!

– Почему?

– Потому что он любил меня. – Прижав дрожащие пальцы к груди, она, задыхаясь, повторила: – Любил всегда. Еще до войны.

Следователь налил воды из графина в эмалированную кружку и протянул ей, а сам отошел к окну, ожидая, пока она успокоится. Из своего опыта, правда, не очень еще богатого, он знал, что легче всего добиться признания от человека именно тогда, когда он выведен из равновесия. Тогда, в запальчивости, даже самый закоренелый преступник может проговориться. Если бы ему было нужно, он бы и воспользовался ее состоянием, но ему ничего не надо было, лишние показания только усложняют дело, которое и без того казалось таким ясным и доказанным, что он уже собирался сегодня же его закончить. Показания Ожгибесова тоже совсем его не интересовали. Грош им цена. Бред сумасшедшего. Он и в самом деле давал их, когда еще находился на излечении в психиатричке. Где он сейчас и жив ли – Волкову было неизвестно, да он и не хотел этого знать.

Красивая женщина. Там, у немцев, наверное, трудно было оградить себя, свою привлекательность. А может быть, и не очень-то ограждала. Было отчего Ожгибесову свихнуться и наговорить черт знает чего. Волков вернулся к своему столу и, больше для формы, чем для дела, спросил:

– Ничего не хотите добавить к своим показаниям? Теперь уж вам скрывать нечего.

– Я ничего и не скрываю. Я хочу как можно больше открыть вам.

– Открыть… А сами ничего не сказали про Ожгибесова. Надеялись, что все погибли и он тоже?

– Ожгибесов не может знать больше других, потому что ему не успели ничего сказать. Не предупредили.

– Что ему должны были сказать?

– Перед тем, как уйти, я попросила одного человека увидеть Ожгибесова и сказать ему, чтобы он не верил в мое предательство. Только бы ему намекнуть, он бы все понял…

– Кто этот человек?

– Валя. Валентина Косых. Партизанская радистка.

Это сообщение почему-то очень заинтересовало следователя. Заметив его заинтересованность, Таисия Никитична насторожилась и неохотно отвечала на вопросы, которые Волков сразу же начал задавать, уточняя каждый ее ответ, прежде чем записать. Она подумала, что ничего хорошего нет в такой заинтересованности, как бы это не повредило Вале, и старалась отвечать как можно короче и неопределеннее.

– Я думаю, теперь это не имеет никакого значения, – заметила она.

– Это вы так думаете. А у меня складывается впечатление, что вы все стараетесь скрыть от следствия. Что там у вас на душе…

Если Таисия Никитична что-нибудь и хотела открыть следователю, то разве свою душу. Не события, не факты, которых она ничем не могла доказать, и не было никого, кто бы мог их подтвердить, а именно все, что было у нее на душе. События последних месяцев и особенно последних суток – не достаточно ли всего этого для одной трепетной женской души? Но как все это объяснить?

– В прошлый раз вы сказали, что немцы вас проверяли. В чем заключались эти проверки?

– Они меня проверяли все время, и я всегда должна была быть ко всему приготовленной. Но самое страшное то, что они называли «психологическими этюдами».

– Что это такое?

– Вот, например, они заставляли меня присутствовать при расстрелах. Верно, только один раз. Наших расстреливали. Пленных. А я стояла и смотрела. Но это еще не все: самое страшное заключалось в том, что я должна была констатировать смерть каждого убитого.

С удивлением она заметила, что ее сообщение подействовало на невозмутимого следователя.

– Как вы это выдержали?.. – впервые за все время допроса воскликнул он.

– Я как окаменела. Потом они мне говорили, что я молодец: стояла и даже улыбалась. Даже ночью в постели я улыбалась, не могла свести губы. Просто это был шок. Потом пришлось сказать, что не люблю таких зрелищ.

– Да, – как бы осуждая себя за свое сочувствие, Волков нахмурился и привычно пожевал губами. – На это они мастера, на такие «этюды». А вы не пытались ничего сделать для спасения пленных?

– А что я могла сделать? Я и сказать-то ничего не смела. У меня не было права на такой подвиг.

– Право на подвиг. Глупость это была бы, а не подвиг. Ну, а потом вы, конечно, привыкли…

– Как вы можете так думать! – Таисия Никитична с ненавистью посмотрела на Волкова, а он стукнул ладонью по столу и, широко разевая свой большой розовый рот, протяжно зевнул. Устал или все ему осточертело. К черту душу! Никого тут этим не прошибешь. Но она все-таки проговорила исключительно для собственного удовлетворения:

– Думала, вернусь, и все будет не так…

– Думали вернуться героем. – И он снова зевнул.

Нет, не прошибешь.

СЛОЖНОЕ ДЕЛО

– Кажется, это здесь…

– Здесь. Сама видишь – больше негде.

Больше, действительно, было негде. Разбитый, растерзанный город. Пыль и пепел, нагретые солнцем, запах гари, стены домов с пустыми провалами окон и обгорелые остовы крыш. Вот и все, что осталось от уютного, зеленого города. И еще сохранилась тюрьма. Но это уже не для уюта.

Придерживая пилотку, Валя посмотрела вверх. Перед ней возвышалась стена, вся избитая пулями и осколками. Многочисленные кирпичные раны краснели на штукатурке. Пробоины покрупнее наскоро заделаны досками и опутаны колючей проволокой. По гребню стены тоже – колючая проволока.

– Подожди. Я сейчас узнаю, – проговорил Шагов, заметив в стене дверь и рядом маленькое окошечко.

Дверь была железная, кованая, такие до революции навешивались на купеческие лабазы и церковные подвалы. Окошечко тоже было закрыто кованой дверцей.

Он опустил чемодан на землю и на него положил белый офицерский полушубок, выглядевший довольно нелепо в этот жаркий весенний день.

Все время, пока он стучал в железную дверцу, потом ждал, когда там отзовутся, долго с кем-то разговаривал, Валя не спускала с него глаз. Ей до сих пор не верилось, что он стал ее мужем. Надолго или нет – еще не окончилась война, и все может случиться.

Нет, совсем она не думала о непрочности семейного счастья в военное время. А если и думала, то мерой прочности был сегодняшний день. Доживем до победы – тогда пойдет другой счет, и для семейного счастья найдется более прочная мера.

В его любви она нисколько не сомневалась и не сомневалась также, что без любви он никогда не смог бы стать ее мужем и отцом их будущего ребенка. Она все еще не решалась сказать ему об этом, боялась, что тогда он обязательно добьется ее немедленной отправки в тыл. Конечно, разлука неизбежна, но только не сегодня, а как-нибудь потом, когда уже ничего невозможно будет скрывать.

Кончилась их партизанская служба, отряд расформировали. Шагову присвоили звание старшего лейтенанта и назначили в часть. В ту же часть попала и Валя. Завтра начинается их новая служба, а сегодня предстоит еще одно дело, совершенно непредвиденное. Когда уже были оформлены все документы, им сообщили о вызове их обоих – Вали и Шагова – к следователю особого отдела Волкову. Они сразу решили, что вызов этот связан с доктором Емельяновой, и прихватили ее вещи, которые Бакшин велел сохранить. Дело, наверное, сложное, потому что Шагов никак не может договориться. Дверца захлопнулась, а он все стоит и ждет. Наконец снова там открыли и что-то сказали Шагову, он козырнул и направился к жене. Наконец-то!

Она уже почти привыкла к своему новому положению, но все еще никак не могла привыкнуть к его новому виду. Бороду он сбрил, надел офицерское обмундирование и сразу помолодел, сделался стройнее и, кажется, даже выше ростом. Конечно, только кажется: Валя, как была чуть выше его плеча, так и осталась. Просто человек понял, что нельзя жить одной святой местью, есть еще и святая жизнь и святая любовь. Понял и выпрямился.

Пока Шагов приближался к ней, Валя сразу поняла, что он чем-то смущен.

– Это там, за углом. Особый отдел. Почему-то сначала вызывают тебя…

Валя встревожилась. Особый отдел, это учреждение военное и вместе с тем никогда не воевавшее, всем внушает трепет.

– Что там тебе сказали?

– Ничего особенного. А ты уж и встрепенулась.

– Не маскируйся, Шагов. Врать ты не научился. А ну-ка, все начистоту! Что там еще сказали?

Вытирая платком вспотевший лоб, он доложил:

– Я, понимаешь, хотел все сам. Чтобы ты и не знала туда дороги.

Валя посмотрела на него немного удивленно и очень благодарно. Она привыкла жить сама по себе, но теперь так нельзя. Теперь появился муж. Заступник. Как можно беспечнее и нежнее она проговорила:

– И что? Пойду и все скажу, что знаю. Делов-то!..

– Иди, конечно. Только если ты долго, я тут все расшибу. Всю эту лавочку. Второй раз я не переживу. Ты знаешь.

После этого, уже не испытывая никакого трепета, Валя вступила под тяжкие своды прохладного и сумрачного коридора. В правой руке чемодан, в левой – полушубок. Тихо, даже шагов не слышно. Впереди идет немолодой и на вид нелюдимый солдат-разводящий с устрашающими желтыми усищами. Идет и отчужденно молчит. Он остановился у одной двери. Постучал. Послышался голос, приглушенный толстой дверью. Слов Валя не разобрала. Разводящий распахнул дверь.

– Входите.

Она переступила порог кабинета. За столом лейтенант. Бледный, еще молоденький, но серьезный, большеротый. Внимательный, усталый взгляд сквозь очень толстые стекла очков. Похож на прилежного студента-отличника, променявшего все радости студенческой жизни на академическую преуспеваемость. Таких обязательно называют «очкариками» и «головастиками», но уважают и особенно перед сессиями. Несмотря на гнетущую служебную обстановку, Вале очень хотелось крикнуть: «Привет, головастик!». Но она сдержалась и, поставив чемодан на пол, козырнула. А он рассматривал ее сквозь свои толстые окуляры и при этом жевал большими бескровными губами. Что-то, наверное, очень кислое – такое у него было выражение лица.

– Ну, что у вас, сержант?

– Принесла вещи доктора Емельяновой.

– Какие вещи?

Будто он не видит, что она принесла.

– Вот, чемодан. Что в нем, не знаю. И вот полушубок.

– Хорошо. Положите в тот угол. Еще что?

– Все.

Он еще пожевал, теперь уже не глядя на нее, кивнул на стул.

– Садитесь. Как у вас оказались вещи Емельяновой?

– Мне приказал командир отряда сохранить их.

– Зачем?

– Не знаю. Он только и сказал: «Еще пригодятся».

– Кому пригодятся?

– Этого он не сказал.

– А он не думал, что она вернется?

– Я не знаю, что он думал. Но он никогда ничего не говорил так просто. Что-нибудь у него было на уме.

– Да… – следователь снова задумался. – Вспомните, не говорил ли он про задание какое-нибудь особое, секретное?

– Если это секретное, то зачем он будет говорить?

Проглотил то, что жевал. Гадость, наверное, порядочная, потому что он сморщился и сухо проговорил:

– Мне ваши рассуждения не нужны! Отвечайте на вопросы.

– Слушаюсь, – вызывающе отозвалась Валя.

– Я спрашиваю, а вы-то сами что думали? Какие разговоры были среди партизан?

– Всякое думали. Трудно было поверить, что такой человек может изменить Родине.

– Какой человек?

– Доктор Емельянова.

– Вы так хорошо ее знаете?

– Жили вместе в одной землянке. Почта три месяца.

– Не очень много.

Но Валю не так-то просто было сбить с толку. Взглянув прямо в сверкающие стекла его очков, она сказала:

– Для обычной жизни, может быть. А в отряде – это совсем немало. Мне показалось, что мы прожили целый год.

Он тут же привязался к ее одному только неосторожному слову:

– Показалось? Вы – радистка, ничего вам не должно казаться. Все должно быть точно. Может быть, вам всем показалось, что ваша рация вышла из строя? Я имею в виду Бакшина и вас лично.

Снова она взглянула в его стекла, но теперь уже с удивлением: все ему известно. Такой случай был еще осенью. Но какое это имеет отношение к делу? Но скоро она сообразила, чего он добивается: ему надо установить, верно ли, что Бакшин, не имея связи со штабом, тем самым получил право действовать самостоятельно. Именно в то самое время, присвоив себе такое право, он и послал Таисию Никитичну к немцам. То, что она сама не перебежала, а ее послал командир отряда – в этом теперь Валя нисколько не сомневалась. Она так и заявила Волкову, добавив, что ее муж тоже уверен в этом.

– Муж? – он усмехнулся, но, заметив предостерегающий блеск ее глаз, спросил: – фронтовой?

– Да, фронтовой. Партизанский. Старший… – в это слово она постаралась вложить как можно больше превосходства, – старший лейтенант Шагов. Бывший заместитель командира отряда.

А он даже и головы не поднял. Сидит, пишет, ну совсем как самый старательный студент. Тогда она, сама не зная, для чего, может быть, ей все-таки хотелось хоть немного смутить «головастика», проговорила по-бабьи нараспев:

– И у меня от него ребеночек будет. Так что вот у нас как… Он поднял голову, и ей показалось, будто в его глазах появилось что-то непрочное, вздрагивающее болотным огнем.

– Все эти личные дела нисколько к делу не относятся, – сказал он. – Вот тут подпишите и можете идти.

Она немного поплутала под коридорными мрачными сводами, пока добралась до выхода. Тут расхаживал молодой солдат. Он остановился, козырнул и четко проговорил:

– Проходите, товарищ сержант.

И улыбнулся, и даже, кажется, подмигнул, но ей было не до того: опасаясь, чтобы Шагов не начал громить эту крепость, она выбежала на улицу. Не зря же он сказал, что второй раз не переживет. Но едва она вылетела из тяжелой двери, как поняла, что волновалась напрасно. Вот ее Шагов и с ним тот разводящий, усатый. Они устроились в тени на травке, у самой тюремной стены. Мирно курят и делятся какими-то своими впечатлениями. А она-то думала!

У солдата из-под усов выползает серый дым, будто сами усы так клубятся и расползаются в знойном воздухе. И ничего в нем не замечалось зловещего. Просто добродушный пожилой дядя, добросовестно исполняющий свою должность. Увидев Валю, он поднялся и доложил:

– Ваша идет, товарищ старший лейтенант.

Разочарованная спокойствием мужа, Валя вздернула плечи. Но как засияли его глаза! Честное слово, никогда она не видела у него таких глаз.

– Я все время только и думала о тебе. Этот Волков на головастика похож. И все что-то жует. Но, знаешь, мне показалось, он неплохой парень. И как-то так спрашивал меня, будто и сам не очень-то уверен, что Емельянова виновата. Или даже так, что старается выгородить ее. Ты это учти.

Он ушел в сопровождении разводящего. День к концу, а солнце что-то не спешит к закату. Приближался светлый вечер. Валя немного отошла от тюремной двери и присела на скамейку у чьих-то ворот. Все сгорело, от дома остались только печка да высокий, опаленный огнем, каменный фундамент. И еще столбы от ворот. Где-то сейчас те жители, которые в такие же, как сегодня, светлые, теплые вечера посиживали на этой скамейке, неторопливо обсуждая всякие свои дела? Валя вздохнула: что-то Шагова долго нет? Только подумала, а он и идет. Вот бы так всегда: только вспомнить, а он уж и тут, рядом.

– Долго я?

– Без тебя всегда долго. Ну, что там?

Усаживаясь рядом с женой, он задумчиво проговорил:

– Головастик-то. А он и в самом деле хороший парень, хотя и аккуратист. Ну, это уж у него служба такая. Я ему все сказал, что надо.

– Хоть бы освободили ее скорей. Мало нам от фашистов достается, мы еще и сами себе добавляем. Я знаю, ты сейчас вздохнешь и скажешь: «Война».

Он засмеялся и обнял ее за плечи.

– Нет, не скажу, потому что я так не думаю. И тебе не советую. Война не только злу учит, но и добру. Это уж смотря по тому, кто чему хочет научиться.

Наступает светлая северная ночь, и почти не слышно военного грома. Вот так бы сидеть и сидеть, пока не захочется спать.

– Знаешь что? – сказала Валя и положила ладонь к животу, как раз на пряжку своего солдатского ремня. – Все хочу сказать тебе и все боюсь…

Она подумала, что вот сейчас он удивится, обрадуется, но почувствовала только, как его рука чуть крепче сжала ее плечи, и услыхала его тихий твердый голос:

– Я и сам это знаю. – И еще тише: – Не все же нам убивать…

– Да, – согласилась она и вздохнула: все-то он знает, что ни скажи. Как бы ей узнать, что у него на душе?

– Это даже хорошо, что ты уедешь.

– Ты, кажется, обрадовался?

– Конечно. Так будет лучше.

– Кому лучше?

– И тебе, и ему…

– А мне хорошо только с тобой. Я всегда должна знать, где ты и что задумал.

– Задумал? – кажется, он смутился или насторожился, так ей показалось, и она, отодвинувшись немного, посмотрела на его непроницаемое лицо. Ох, Шагов! Трудно будет с тобой… или легко? Как-то мы жить будем, если живы останемся? – Ничего я не задумал. Пойдем, завтра нам с тобой войну догонять.

Они шли в тишине, в сумерках, таких обманчиво мирных, будто не войну им догонять, а, спокойно проспав ночь, утром собираться на работу. Вале очень захотелось, чтобы он обнял ее, поддержал – помог нести драгоценный груз, правда, пока еще не очень обременительный. Она положила ладонь на мужнино плечо. Тогда он обнял ее и сказал:

– Как только приедешь, разыщи ее родных. Мужа или сына. Это там где-то, в твоих краях. Сразу же, в первый день. Мы перед ней в неоплатном долгу, это ты запомни навсегда.

Валя ни о чем не стала его расспрашивать, она и сама так же думала и пообещала все сделать, как он велел, потому что теперь это их общий долг. Она не знала, что свою часть долга Шагов уже оплатил сполна, может быть, всей своей жизнью. Но поступить иначе он не мог. Только сейчас он рассказал следователю всю правду и добавил, что он – Шагов, заместитель командира отряда – не только знал о решении Бакшина, но и сам содействовал его выполнению.

– А вот Емельянова утверждает, что вы тут ни при чем.

– Да, я был против посылки связного в немецкий госпиталь. Бакшин все сделал сам, без моего участия прямого.

– Валите на мертвого?

– Нет, я хочу только объяснить, почему Емельянова думала, будто я вовсе ни при чем.

– Значит, вы подтверждаете свое соучастие в нарушении командиром прямого приказа штаба, что повело за собой потерю аэродрома и вынудило отряд переменить место расположения?

– Я – заместитель командира и, значит, несу полную ответственность за его действия, если я не опротестовал их в законном порядке.

– А вы знаете, чем грозит вам это признание?

– Догадаться нетрудно. Да только я знаю, что грозит Емельяновой, если ее обвинят в дезертирстве.

– Емельянова выгораживает вас, вы выгораживаете ее… Кто же из вас говорит правду?

– Наверное, оба, – ответил Шагов, удивляя Волкова и своим добровольным признанием и тем, как просто это было сказано…

Ничего этого он не рассказал Вале. Зачем ее расстраивать. Надо только, чтобы ее скорее демобилизовали, и тогда она уедет и вообще ничего не успеет узнать.

А она узнала, но не сразу, а спустя некоторое время, когда она в штабе оформляла свою демобилизацию. Тут нашлись доброхоты. Порадовали. Ни о чем она не стала расспрашивать, потому что сама понимала, как трудно теперь придется ее мужу.

То, что она узнала, было как бомба, которая оглушила ее, засыпала землей, но оставила жить, неизвестно для чего. А потом, когда она все передумала, переплакала, тогда только поняла, что если бы ее муж этого не сделал, то жить ей стало бы намного труднее. А жизнь продолжается, и вокруг нее, и в ней самой, и что она должна жить и выполнить все, что обещала своему мужу.