Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
ПРОЧНОСТЬ ЖИЗНИ
Да, они сидели вдвоем, если не считать Лизу, которая, по малолетству, не могла принять участия в разговоре, хотя и старалась в меру всех своих возможностей. Сидели вдвоем и рассуждали. Дело было вечером, и начался этот вечер так, как для Сени начинались теперь почти все вечера.
Он только что вернулся с работы, и уже под его сапогами звонкие ступеньки «бандуры» издали первые свои звонкие аккорды, как внизу приоткрылась дверь и выглянула Серафима Семеновна.
– Ох, да где же вас всех носит! – воскликнула она. – Иди скорей!..
Сеня вошел на кухню и доложил, что Василий Васильевич придет домой не скоро, не раньше чем через два часа, а Володьку вызвал директор завода и со всей его бригадой. Бригада эта состояла из ребятишек, самому старшему четырнадцать лет, но ничего, работали, давали военную продукцию. Старались.
– За каким делом к директору? – спросила Серафима Семеновна, но, не дослушав, что ей говорит Сеня, торопливо начала одеваться и в то же время наказывала:
– За Лизаветой пригляди. Володьку не жди – обедай. Да чего ты стоишь, бахилы свои сними, не топчись тут, да умойся, а я пошла. Там у меня две очереди заняты, не пропустить бы.
Схватила кошелку. Ушла.
Как только Сеня поселился в этом доме, так он сразу же стал своим человеком, будто он тут и родился, и вырос. Это, пожалуй, еще больше, чем работа, где поначалу не все еще у него ладилось, придало ему уверенность в себе и в прочности своей новой жизни. Только одно и тревожило его – мама. Где она? Он все ждал писем и почти ежедневно наведывался в «семиэтажку», уверенный, что никакого другого адреса мама не знает.
В гостинице всем было известно, как он ждет письма, и не успевал он заглянуть в дежурку, как ему сразу же кто-нибудь говорил: «И сегодня ничего нет, ты уж не переживай…» Однажды ему вручили письмо, но оказалось не то, которого он ждал. Не от мамы. И почерк незнакомый, и обратный адрес. Писала ему какая-то Валентина Шагова из неведомого леспромхоза.
Присев на потертый диванчик, он тут же в гостиничном вестибюле развернул письмо, свернутое треугольником.
«Дорогой Сеня! – прочел он. – Ты меня не знаешь, а я тебя знаю и хорошо запомнила все, что мне рассказывала твоя мама, Таисия Никитична, с которой мы вместе жили в партизанской землянке и, конечно, подружились. А недавно я тебя увидела у кладбищенской церкви, и не сразу догадалась, что это был именно ты, но когда догадалась, то ты уже скрылся. Почему ты меня испугался, я не знаю. А потом я послала к тебе летчика Ожгибесова, хорошо тебе известного еще по мирной жизни…»
Так это была Валентина Шагова, та самая фронтовичка, от которой он тогда удрал, вообразив невесть что! Вот дурак-то! Ведь все, что она пишет и о чем очень сбивчиво рассказала ему Ася со слов Ожгибесова, который, в свою очередь, узнал все от той же Валентины Шаговой, все это, и даже во много раз больше, он мог бы узнать от нее самой. Никакое, даже самое длинное, письмо никогда не заменит живого рассказа. Ох, какой дурак!..
Но потом, дома, еще раз перечитав письмо, он пришел к выводу, что ничего нового в письме не содержится. Мама ни в чем не виновата – так в этом он был всегда уверен. И еще Валентина спрашивает, не получал ли он известий от партизанского разведчика Сашки Пантелеева, который уехал к Бакшину в госпиталь и оттуда должен все сообщить или сам приехать. И уж тогда все прояснится, потому что от Сашки ничего не укроется, и видимое и невидимое. Очень настойчивый, умеет добиться своего, а Бакшин обязан ему жизнью.
И тут же Валентина Шагова очень коротко рассказала, какой подвиг совершил Сашка, спасая жизнь своего командира, и не забыла предупредить, что об этом с Сашкой говорить нельзя. Захочет – сам расскажет.
После этого письма Сеня начал ждать Сашку. И вот – дождался.
Как только ушла Серафима Семеновна, он разулся у порога и заглянул в спальню. Лиза тихо посапывала во сне и пока не требовала внимания. Тогда он решил сбегать в свою комнату, переодеться и после этого подождать Володьку. Обедать одному не хотелось. Хлопнула калитка, кто-то пришел, может быть, Володька? Что-то он сегодня скоро освободился. Сеня открыл дверь и увидел в сенях мальчика не совсем обыкновенного. В чистой, отглаженной гимнастерке, в новенькой пилотке, за спиной небольшой вещмешок, в руке стеганка. Мальчик-солдат и, судя по медали, фронтовик.
Сеня сразу понял, что это Сашка и что сейчас он все узнает о маме. Задохнувшись, он спросил:
– Ну, что?
– Семен Емельянов – это ты?
– Это я. Так что?
– Разреши войти.
– Да, да, конечно. Входи. Что же ты так долго не ехал? Я, знаешь, всякое уже передумал! – заторопился Сеня. – Вот тут садись.
Мальчик опустил вещмешок на пол около табуретки, сел, положив стеганку на колени, и сразу же и очень обстоятельно начал докладывать, что военврача Емельянову он видел давно, да и не в том дело… Но до дела он не успел добраться, потому что из соседней комнаты послышалось голубиное гуканье и постанывание, означавшее, что Лиза проснулась и требует обратить на это событие немедленное внимание. Сеня уже знал все, что надо сделать, и всегда с удовольствием помогал Лизе выполнить все ее неотложные младенческие потребности. Но сейчас было совсем не до нее.
– Лизка проснулась, – с досадой сообщил он. – Ты бы мне сразу все, в двух словах. А подробности потом. А? Давай сразу!
– Иди, слышишь, требует. Да ты не переживай, я тебе все, что знаю, расскажу, за тем и послан. Мамаша твоя задание командования выполняла в сложной обстановке. – И почему-то угрожающе добавил: – Ей, подожди, еще орден дадут за проявленное геройство…
Сеня так глубоко и жадно вздохнул, словно только что вынырнул из черного омута на белый вольный свет, где всего вдоволь – и воздуха, и солнца, и твердой земли под ногами. И, не стыдясь неизвестно отчего появившихся слез, он так же угрожающе сказал:
– Вот! Я же говорил им всем…
Но тут Лиза, которой надоело ждать, подала голос.
– Да подожди ты! – крикнул Сеня.
Он торопливо скинул черный рабочий пиджак, наскоро сполоснул руки под краном и только тогда отправился в соседнюю комнату. Сашке слышно было, как он там разговаривает с Лизой, и она иногда издает какие-то ликующие возгласы, и еще слышалось по временам ее нежное, удовлетворенное покряхтывание.
В открытые окна врывается теплый воздух, крепко настоянный на цветущей сирени. Из кухни несутся ответные запахи позднего обеда, допревающего на плите. И все это мирное, домашнее почему-то напомнило Сашке партизанскую кухню в прибалтийском лесу, хотя нисколько там не пахло той тихой, спокойной домашностью, какая властвовала здесь.
В спальне Сеня что-то говорил, и Лиза ответно попискивала, протяжно зевала и журчала над горшочком. И снова Сенин голос: «Ли-завета, не балуй!..» Сашка подумал: «Глубокий тыл. Хорошо у них тут». А когда Сеня вынес из спальни розовую после сна, сияющую и теплую Лизу, то Сашка окончательно и с удовольствием уверился в том, что Сене отлично живется: свой человек в доме, работает на заводе и там, конечно, завел себе друзей. А как же – парень он хоть и ершистый, да, видать, правильный. Можно с ним подружиться…
Так размышлял Сашка, глядя, как Сеня спешит сам поскорее пристроиться и Лизу пристроить на своих коленях, в общем, приготовиться для основательной беседы. И Сашка уже настроился рассказать все, что сам знает, и что от других узнал, и что он сам думает обо всем случившемся. Только настроился и рот раскрыл, как тут вмешалась Лиза, жизнерадостно, но твердо потребовав то, что ей полагается:
– Дай! Дай!..
– Ну вот, есть захотела, – с легкой досадой пояснил Сеня. – Я сейчас. Ты давай, говори, я слушаю. Я ведь тебя как ждал! – Он достал с полки блюдце и ложечку, положил каши из кастрюльки, стоящей на краю плиты, и, присев к столу, начал кормить девочку.
– Ладная девчонка, – отметил Сашка, глядя, с каким удовольствием Лиза ест. – Можно подумать – сестра тебе…
– Она веселая, – торопливо ответил Сеня. – А чего же ты замолчал? Давай, выкладывай все, с чем приехал. Я люблю, чтобы все сразу. Чего тянуть-то… Ты сам пойми: мне все знать надо. Все подробности. Как же так получилось, что маму мою… Как все так получилось?
– Ничего я не тяну, – проговорил Сашка и подумал: «Тыловик, все ему сразу подай. Его бы в разведку…» Но он тут же почему-то устыдился своей мысли. Припомнил, как сказал леспромхозовский директор: «…Рассуждать теперь мы обязаны как нормальные гражданские люди». Этот парень тоже хлебнул горького до слез. Война никого не миловала. Сашке досталось в немецком тылу, Сене – в своем тылу, далеком от фронта. Война везде достанет.
– Поручение у меня к тебе. Командир приказал, чтобы ты к нему приехал для личных разговоров.
– Письмо он мое получил?
– Никаких писем не получал. Он же, говорю, не дома. Он в госпитале. Без сознания находился после ранения. Какие письма! Только недавно говорить-то начал.
– А теперь-то он в сознании, если поручил тебе…
– Дядя, – выговорила Лиза, выплевывая кашу.
– Наелась, так и скажи… – Сеня отодвинул блюдце. – Ну, и чего он?..
– Пусть, говорит, Емельянов приедет ко мне, и мы, говорит, с ним все обсудим.
– Да что же он будет со мной обсуждать! – удивился Сеня. – Ничего и не надо обсуждать… Ты как думаешь?
Сашка думал точно так же, и с Валей говорил об этом, и оба они, и он и Валя, никак не могли объяснить бездействие Бакшина. Обвинять во всем Наталью Николаевну они не хотели, это было бы несправедливо и, главное, унизительно для самого командира. Не может он оставить человека в беде. Так думал Сашка, но ему совсем не хотелось осуждать своего командира перед Сеней. Поэтому он ограничился неопределенным предположением:
– Такой у него, значит, план намечается…
Тогда Сеня со всей определенностью сказал:
– Закручиваешь ты что-то. Темнишь. Ты мне все говори, как есть.
– Ничего я не закручиваю, – нахмурился Сашка. – Потому что я и сам еще всего не знаю. И Валентина тоже не все знает. А ты больно уж скорый, нетерпеливый…
– Вот я и спрашиваю: ты-то сам что думаешь? Я ведь тебя еще мало знаю. Ваша радистка мне написала, будто ты все можешь разглядеть, видимое и невидимое. Вот и давай, выжимай все, что знаешь невидимое. Мне все доподлинно знать надо. Ты вот говоришь – я нетерпеливый. А ты знаешь, как тут мне пришлось? Как я жив-то остался…
Сашка сидел против него. Положив локти на стол и подперев кулаком щеку, он скучающе смотрел в окно. Скуластый, курносый, на загорелых обветренных щеках темненькие веснушки. Молчит. И Сеня вдруг подумал, что так же он молчал, когда его… фашисты… Подумал, и ему стало не по себе: разохался, своими переживаниями расхвастался. Вот дурак-то! Его переживания! Чего они стоят в сравнении с тем, что пришлось хлебнуть этому вот Сашке. Ох, как нехорошо получилось!
Ему и в самом деле стало очень плохо, и он замолчал, не зная, что сказать, но тут его выручила Лиза, которая давно уже нацелилась на Сашкину медаль, тянулась к ней через стол и требовательно повторяла:
– Дай! Дай…
– Заслужить надо, – ворчливо заметил Сеня.
Смущенно усмехнувшись, Сашка сказал:
– Не дай ей бог…
Вечером, после ужина, Сашка сидел в Сениной комнате и безуспешно боролся с одолевающим его сном. Новые знакомства, встречи, разговоры окончательно доконали его. Заметив это, Сеня предложил:
– Ты ложись на мою кровать. А я к Володьке пойду. У него диван все равно так стоит.
Сашка немедленно согласился и начал стягивать сапог, но тут появился Володька Юртаев и с порога объявил:
– Ребята, новость! Ага, ты, значит, и будешь Сашка! Ну, здорово!
– Что за новость? – спросил Сеня.
– Бригаду мою расформировали. Ребятишек всех в ремесленное. Директор сказал: скоро войне конец.
И он рассказал, зачем директор, генерал Уланов, вызвал к себе мальчишек, всю его бригаду. Они, после работы чумазые, за всю войну досыта не евшие, сидят за длинным столом на мягких стульях, и многие во весь рот зевают от усталости и от волнения. Директор сказал: «Спасибо вам, товарищи, здорово вы помогли Родине в трудное время, много фашистской сволочи уничтожено оружием, изготовленным вашими руками. Теперь осталось добить врага. А вам надо учиться, чтобы стать рабочими самого высокого класса…»
– Нормальный разговор, – заметил Сашка.
– А тебя куда же теперь? – спросил Сеня у Юртаева.
– Ну вот, на самом главном ты и перебил. Меня в чине повысили. Теперь я – командир молодежной бригады. Тебе прямой начальник. Так что давай с уважением…
– Ладно тебе… А ребятишки твои чего же?
– Ребятишки-то? – Юртаев покрутил головой, и Сене показалось, будто глаза его неестественно заблестели. – Золотые они ребятишки. Шум подняли, некоторые даже слезу пустили: «Не хотим с завода уходить…» Директор говорит: «Так вас никто и не гонит, ремесленное-то при нашем заводе». И всем выдал по банке варенья. Прямо тут же принесли и на стол выставили.
– Да ну! Всем? Это сколько же банок?
– Не считал. А ты когда последний раз ел варенье?
– Разве я тогда думал о последнем разе?.. Смотри, он уснул.
Они притихли, но это было излишней предосторожностью. Сашка спал, так и не стащив второго сапога. И не проснулся даже когда с него сняли сапог, расстегнули ремень и воротник гимнастерки.
– Намаялся парень, – сказал в своей комнате Юртаев. – Досталась парню веселая жизнь. Что он сам-то рассказывает?
Сеня открыл балконную дверь, впустил свежего ночного воздуха.
– Из него каждое слово приходится клещами вытаскивать, такой он говорун… Разведчик, и сам, видать, геройский парень.
И за все три дня, пока Сашка жил в доме Гурьевых, он так ничего и не рассказал о себе. А если его начинали расспрашивать, то он всегда переводил разговор на те боевые эпизоды, в которых сам не принимал участия, но и тогда рассказывал неохотно, сухо и только о самом главном, как будто не рассказывал, а составлял донесение.
Только на третий день Сашка неожиданно разговорился. Сеня пошел провожать его. Парохода долго не было. В ожидании они молча сидели неподалеку от дебаркадера, у самой воды, на камнях. Все самое главное было сказано и обсуждено совместно со всеми обитателями дома, и было решено, что сейчас Сене ехать в Москву пока незачем. Вот когда Бакшин вернется домой, тогда другое дело. Тогда он наведет порядок (хотя о порядке, который наведет командир, Сашка говорил не очень уверенно), наведет порядок и сам вызовет Сеню к себе.
– Тебе, Семен, чего не хватает, – неожиданно заговорил Сашка, кидая камешки в воду. – У тебя выдержки мало.
– Сам знаю. Это я за последнее время так развинтился. После болезни. А прежде я выдержанный был. Ты, Саша, пиши мне. Война кончится, давай вместе учиться пойдем. Я тебе во всем помогу, ты – мне. И жить будем вместе у Володьки Юртаева.
– Спасибо, – сказал Сашка и засмеялся.
– Ты что вспомнил?
– А ты как догадался, что у меня воспоминания возникли? Вспомнил, как я в болоте лежал, а по моей спине лягушки прыгали. И даже по голове. А я шевельнуться боялся. Это, значит, мы Батю, командира нашего, сопровождали в штаб. У нас такой порядок: первым я иду, поскольку везде пролезу, как комар. За мной, в отдалении, следует Батя. За ним, тоже в отдалении, прикрытие, человека два-три. Больше он не брал. И условие у нас такое: пока я иду, все, значит, в порядке, можно следовать, а как только упал, ну, тогда все замри. Не дыши, пока я знак не подам. Вот так мы идем, очень спокойно, дорога знакомая, немцев тут еще не бывало. Тут и болото, и чащоба, место для тех, кто не знает, опасное. А для нас – лучше нет. Далеко мы уже от своего лагеря отошли. Вот сейчас на краю болота сосна откроется. Заметная тем, что на полянке выросла и потому раскудрявилась, и сучья на ней низко расположились. Почти до земли. Я иду спокойно, дорога знакомая, хоженая, все вроде на своем месте. Вот и сосна. С кочки на кочку подбираюсь поближе. Смотрю: что-то не так, сосна не такая. Или в ней нехватка, или наоборот – лишку. Сейчас же, как меня и не было, упал между кочек, прилег и застыл. Мне, главное, увидеть, что тут переменилось. А вот что: у нее некоторые сучья книзу подались. Это дело не простое: думаю, сами по себе они не опустятся. Да мало того, что опустились, они еще и подрагивают. Какой там зверь завелся-притаился?.. Притаился – значит, меня почуял. Теперь не зевай и не шевелись. Теперь гляди. Кроме болотной кочки, нет мне никакой защиты. Прижался я к ней, к этой своей защитнице, выглядываю одним глазом и даже моргать опасаюсь. А тот, на сосне, тоже в мою сторону глядит и тоже, видать, обмер. Не шевельнется. Мне его не видать, но я знаю: смотрит он, выглядывает, и нет у него полной уверенности, что он чего-то увидел. Чего-то он заметил, мелькнуло в болоте что-то, а может быть, так только показалось. Это я располагаю, что он так думает. А я теперь, хоть и не вижу, но уж знаю, какой там зверь. Немецкий дозорный, это уж точно. И, вполне возможно, телефон у него. И значит, где-то здесь их целый отряд скрывается. Лежу. Снизу мокро, сверху печет. Гляжу. И тот глядит. А у меня оружия нет никакого. Не положено, поскольку я под сироту бездомного маскируюсь. Какие-то букашки по лицу ползают, лягушки по спине прыгают. И до ночи еще не близко. Как мне такую жизнь вытерпеть и живым остаться? Сколько-то времени прошло, я все терплю. Не шевелюсь. Думаю, что-то делать надо. Там Батя сидит, ждет. А я лежу тут, мечтаю, природой любуюсь. Ноги-руки как чужие, в болото врастают. Еще немного времени – и вовсе движения лишусь. Если бы я этого немца видел, то знал бы, чего он там делает и куда глядит. Мне только пальцем шевельнуть, а он уследит и тревогу подымет. Если бы я один, а то за мной Батя с ребятами, тоже притаились. Не уйдут они без меня. Выручат. Это уж у нас закон.
– Закон? – с надеждой спросил Сеня, начиная понимать, с чего это Сашка так разговорился.
– Не сомневайся, у нас законы крепкие, – заверил Сашка. – И, главное, стой на своем. Проявляй выдержку, своего момента жди. Не отступай, не кидайся без толку и по сторонам гляди. Все это я для чего говорю? Думаешь, для похвальбы? Дураков только дурак хвалит. Мне бы с самого начала, еще из лесу, оглядеться, то сразу понял бы, какой зверь на сосне притаился. А я торопился, выдержку потерял, вот и пришлось мне в болоте лежать.
Да, сдерживать свои порывы, уметь ждать мужественно и целеустремленно – вот что хотел сказать Сашка.
– А как же ты из болота выбрался? – смущенно спросил Сеня.
– Да так и выбрался. Вечер настал, тени пошли от деревьев, ну я, как тень. Выдал мне Батя потом…
– За что же тебе-то?
Не отвечая на вопрос, Сашка обнадеживающе пообещал:
– Погоди. Он и тебе всыплет.
И это обещание почему-то обрадовало и так успокоило Сеню, что ему захотелось поскорее встретиться с Бакшиным, который только один может выручить маму.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
И вот он дома. Опираясь на палку – костыли он все-таки бросил, как только научился передвигать ноги, – Бакшин вошел в свой кабинет. Как ему показалось, ничего здесь не изменилось, и ни одна вещь не сдвинута со своего места. Он стоял посреди кабинета, взволнованно оглядываясь, а жена и сын наблюдали от двери. Ничего не изменилось, разве что все стало пониже, потеснее, но он знал, что это ощущение скоро пройдет, стоит только привыкнуть к домашней жизни. Придется привыкать. Для войны он уже не пригоден.
– Вот мы и дома, – проговорил он.
Жена вздохнула, а сын сказал:
– И я так же подумал, когда явился в Москву.
Говорил он негромко, как бы прислушиваясь к своему голосу, и Бакшин вспомнил, что сын все еще плохо слышит и старается этого не показывать, чтобы не вызывать ничьего сочувствия. Как-то не похоже на Степана, который прежде мало считался с чужим мнением и совсем не заботился о том, что о нем подумают. Только сейчас Бакшин заметил на сыне свой старый костюм и очень этому удивился. Вырос парень, вытянулся и в плечах раздался. Подумать только – отца перерос.
Заметив удивленный и отчего-то встревоженный взгляд отца, Степан извинительно улыбнулся.
– Свою одежду узнаешь? В госпитале мне такое выдали, что одевать не хочется…
– Это уж как водится, – засмеялся Бакшин. – А ты молодец, даром время не теряешь. – И, вспомнив свои беспокойные ночные размышления, подумал: «Одежка моя впору пришлась. А мысли мои?.. О-хо-хо… Как-то мы с тобой теперь разговаривать будем?..»
Он подошел к дивану и, тяжело опираясь на палку, начал опускаться и тут же почувствовал твердую сыновью руку, надежно поддерживающую его. Он уже привык к постоянному стремлению окружающих помочь ему и принимал это хоть и с благодарностью, но как должное. А тут – сын. Опора самая надежная. Это вернуло ему уверенность, и он начал расспрашивать жену о своих прежних сослуживцах, о друзьях и знакомых. Как он и ожидал, многие были на фронте или руководили оборонными заводами в глубоком тылу, но кое-кто оказался в Москве.
Понимая, для чего он расспрашивает так подробно, жена отвечала неохотно и все время повторяла:
– Ну зачем тебе это сразу? И совсем не надо в первый же день… Поговорим о чем-нибудь другом, столько не виделись…
А сын подумал, что это простое нетерпение человека, дорвавшегося до вольной жизни и желающего поскорее все узнать и со всеми перекинуться хоть бы одним словом. Он и сам пережил то же самое, только никого из его друзей не оказалось дома, на фронтах все до одного, и девчонки, с которыми учился, тоже разлетелись кто куда. Многие так никогда уж и не вернутся в родные свои дома. Про мать он подумал, что она просто хочет побыть с отцом наедине – столько лет не виделись, не старики же они еще.
Когда сын вышел, Наталья Николаевна села на диван рядом с мужем и спросила:
– Ты обязательно хочешь все сразу?
– Да, – ответил он, – дело не терпит промедления.
– А по-моему, сначала надо бы тебе оглядеться, как следует все обдумать.
Он обнял ее начинающие полнеть плечи.
– Обдумать. Все уже обдумано и не один раз. У меня столько для этого было времени!
Свободной рукой он снял телефонную трубку и с неизведанным наслаждением послушал московский протяжный гудок. Память у него всегда была отличная, и он, вспомнив телефон старинного своего друга, набрал номер, и почти сразу же раздался знакомый, начальственно суховатый голос. Бакшин назвал себя. Голос мгновенно подобрел, и обладатель его, как бы захлебываясь не то от восторга, не то прикрывая какую-то свою неловкость, вдруг начал молоть явную чепуху.
– О! Живой? Поврежденный, говоришь? Наталья Николаевна твоя все мне рассказала. Мы тут с ней посоветовались насчет тебя… Кости целы – мясо нарастет… А Москва-то как ожила!.. Ты погуляй, полюбуйся.
– Мне бы с тобой по-деловому надо, по делу! – стараясь подделаться под его радостный тон, проговорил Бакшин. – А то вы там без меня про меня совещаетесь. А я еще и сам могу…
– Да успеешь еще. Наработаешься. Ты, брат, потрудился, показал себя. Героя не заработал? Правильно, не в звездочке дело…
Позвонил другому, с которым на одной парте сидели, однокашнику. Тот же преувеличенно бодрый голос, и та же чепуха насчет отдыха и непомерных заслуг. Бакшин сидел в своем кабинете, на своем старом диване, забыв снять руку с телефонной трубки, и все еще улыбался выжидательно и недоверчиво. Осточертели ему эти бодрые голоса еще в госпитале, а для здорового человека просто обидно, когда с ним так разговаривают.
Жена сидела с ним рядом. Она сняла его руку с телефона и прижала к своей мягкой груди.
– Не надо, – твердо сказала она. – Потом ты все поймешь.
– Да что я понять-то должен?
– Прежде всего не надо волноваться и делать выводы так, вдруг.
– Это не вдруг. Ты знаешь, я всегда против поспешных выводов. Но ни один из этих, – он кивнул на телефон, – ни один ничего не сказал о работе, будто я с курорта приехал. На шею не кинулись. Друзья… – Он невесело засмеялся и почувствовал ноющую знакомую боль в ноге. – Ты мне должна все рассказать, что тебе известно.
– Да, конечно. Как там все у вас получилось с Емельяновой? То, что пишет эта радистка, ничего еще не доказывает.
– У нее погиб муж.
– Тогда тем более понятны ее настроения и ее чувства. Но там, как она пишет, многие думают, будто во всем виноват ты один.
– А что еще они там думают? – спросил Бакшин, хотя и сам все отлично знал из Валиного письма.
– Ну, что Емельянова погибла оттого, что все было проведено без подготовки. И что вообще не надо было ее посылать.
– Стратеги, – вспылил Бакшин, но тут же притих и устало потребовал: – Дай мне ее письма.
– Только одно письмо. Если об этом станет известно… конечно, если ты сам все это признаешь, потому что никаких других свидетелей уже не осталось, это очень повредит тебе…
– Это и есть те «обстоятельства», о которых ты не хотела говорить в своих письмах? – вяло спросил Бакшин.
Она как-то не очень решительно ответила:
– Да, отчасти…
– И об этом ты совещалась с теми, с моими… – он хотел сказать «друзьями», но только опять кивнул на телефон.
– Как ты мог подумать? – теперь уже решительно и твердо проговорила Наталья Николаевна. – Да, конечно, у нас был такой разговор. Мне нужно было заручиться поддержкой на тот случай, если потребуется их помощь. Но ведь я и сама-то ничего толком не знаю. Можешь мне рассказать все, как было, и что ты сам думаешь?
Пришлось рассказать ей все, как было, вернее, как теперь представлялось ему. И даже сейчас он старался быть объективным и рассказывал не столько о самом факте, сколько о горьких своих размышлениях на больничной койке.
Он поглаживал ее полное крепкое плечо, такое бестрепетное и надежное. В конце концов, она всегда знала, что надо сделать и что сказать. Все в доме было всегда в ее воле. Только сейчас он понял, как соскучился по своему дому, где все подчинено воле жены, хозяйки. Как ему не хватало этой тишины, этого старого дивана. И как он тосковал, вспоминая комсомолочку Наташу, волнующее тепло ее тела и успокаивающую прохладу ее суждений.
Она даже сейчас не смогла удержаться от того, чтобы слегка не притушить его вспышку.
– Во всем прежде всего надо видеть принципы, которые всегда выше нас.
«Выше нас ничего нет», – так бы сказала Емельянова, так бы прежде сказал и сам Бакшин, но сейчас он только подумал об этом и промолчал.
– Ты не согласен? – удивилась Наталья Николаевна.
Он нехотя проговорил:
– Не знаю.
Не мог же он сознаться, что не согласен с ней, как в свое время не согласился и с Емельяновой. Так он и остался болтаться где-то между этими двумя принципами – положение, в котором неприятно себя чувствовать и еще неприятнее это сознавать. Заметив замешательство и приняв его за усталость, она заботливо проговорила:
– Отдохни-ка ты в самом деле.
– Все как сговорились, уводят меня на покой.
– Неправда. Тебе просто сочувствуют.
– Ага. Как выпущенному из психиатрички. – Он отодвинулся от жены и с прежней силой и даже как бы угрожающе приказал: – Нет уж, ты мне скажи все, как есть. И тех сочувствующих я тоже заставлю высказаться.
– Хорошо! – Она выпрямилась, мгновенно утратив все домашнее, мягкое, и заговорила с той наигранной, официальной задушевностью, с какой привыкла разговаривать в школе с набедокурившими старшеклассниками. – Я дам тебе эти письма, но там ничего нового не найдешь. И я ни одной минуты не сомневалась в тебе и в целесообразности твоих действий. Ты был прав и тогда, когда действовал так, как требовала обстановка. И прав сейчас, что только выполнил свой долг, посылая Емельянову к немцам. И она выполнила свой долг, подчиняясь твоему приказу. И как будто не о чем говорить. И не в чем обвинять тебя. А мне кажется, что ты сам обвиняешь себя. В чем? Только в том, что ты не имел права этого делать, что ты нарушил приказ. Но ведь приказ имел какой-то смысл, пока существовал аэродром и пока была связь со штабом. Ты сам об этом сказал. А когда изменилась обстановка, тебе было предоставлено полное право самому принимать любые решения. Я правильно тебя поняла?
– В общем – да, – согласился Бакшин, подивившись, как верно его поняла жена и как точно и ясно она все это изложила. Он сразу даже и не заметил, что эти точность и ясность заслонили самое основное, и прежде всего то обстоятельство, что решение его было не продумано и что посылать Емельянову в немецкий тыл не было никакой необходимости. Кроме того, он, никому не доверяя, все представил так, будто она сама сбежала к врагу. И вот именно отсюда и пошли все непоправимые беды, погубившие и изломавшие жизни хороших людей. И теперь, когда он может хоть частично исправить свою ошибку, снять с Емельяновой тяжелое обвинение и тем самым помочь ее сыну выпрямиться, ему советуют отдохнуть, оценить обстановку, подумать. Как будто мало он отдыхал и продумывал! И при чем тут обстановка, если он хочет спасти тех, кого еще можно спасти?
У Натальи Николаевны и на этот счет было свое, очень правильное и вполне рациональное мнение:
– Ты сам подумай: она сейчас в лагере, в полной безопасности. Придет время, во всем разберутся и ее освободят.
– Откуда тебе это известно? – спросил он и узнал, что жена была у одного из тех, кому Бакшин только что звонил, и он все рассказал. Все, что можно, разумеется. Он же посоветовал пока ничего не делать – не такое сейчас время, как будто для восстановления истины нужно какое-то особое время.
– Человек тонет, а ему говорят: «Подожди, сейчас еще не время тебя спасать. Вот подойдет то подходящее время, и мы тебя спасем».
– Да? Это откуда? – словно прислушиваясь к каким-то посторонним шумам, спросила жена.
Он промолчал, потому что и сам не знал, откуда взялся этот образ. Сам-то он никогда не пользовался никакими литературными приемами.
Не обратив на это внимания, жена продолжала:
– Если ты сейчас подымешь это дело, то ничего хорошего не получится ни для тебя и ни для нее. И, кроме того, есть еще ее сын, а если он все узнает, то не примет от нас никакой помощи. А твой долг, твоя и моя обязанность – вывести его в люди. Поддержать, выучить. Вот о нем-то ты и подумай.
– Это тоже там тебе посоветовали?
– Это я тебе советую. – И, немного подумав, как бы сомневаясь в правильности своего совета, нехотя проговорила – А «там» мне прямо сказали, что твое заступничество ни к чему хорошему не приведет. Лучше тебе самому забыть на время обо всем, чтобы и другие забыли. Потом, когда придет время, тогда ты поможешь восстановить ее доброе имя и поймешь, как я была права.
Она всегда все учитывала и умела доказать. И еще она всегда точно знала, чего хочет, и считала также, что знает, чего хотят или, вернее, чего должны хотеть ее муж и сын. И ее сейчас совсем не устраивало его стремление помочь Емельяновой и тем самым навредить себе. Те друзья Бакшина, однокашники, с которыми Наталья Николаевна совещалась, так прямо и сказали: «Никому он не поможет, а себе навредит».
