Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ
Больничная койка располагает к воспоминаниям и самоанализу, особенно, когда опасность миновала, все боли и все муки уже позади и до сознания уже дошло, что самое лучшее на свете – это жизнь.
Эти простейшие истины, несмотря на их банальность, являются первыми и несомненными признаками того, что человек пошел на поправку.
И вот тут-то и начинается жадное поглощение той жизнеутверждающей информации, которую доставляют радиорепродукторы, контролируемое врачами чтение газет и никем не контролируемые россказни и слухи, которые всегда опережают официальные сообщения. Тем они и завлекательны. Человек рвется в жизнь и скорее хочет узнать все, что там произошло, пока он отсутствовал, и что происходит сейчас. В это время в каждом пробуждаются дремавшие до поры неведомые силы, и даже самый смирный человек становится бунтарем, готовым восстать против ненавистного госпитального режима.
Именно в эти мятежные дни Бакшин, проклиная свое затянувшееся недомогание, принял одно, главное решение. Он решил, как только соберется с силами и ознакомится с теми «обстоятельствами», которые жена не решилась доверить письму, снять с доктора Емельяновой тяжкое обвинение. Никакие обстоятельства не должны повлиять на его решение. Справедливость будет восстановлена.
Вторым его решением было – разыскать Семена Емельянова, все рассказать ему и помочь всем, чем только можно.
Бакшин должен выполнить еще один свой долг. Только и всего. А все эти рассуждения насчет душевных издержек не стоят того, чтобы о них много говорить, когда потрясен весь мир. Долг, только долг – и ничего больше. Будущее потребует неизмеримо больше сил и душевного напряжения. Этот мальчик, Семен Емельянов, потребует. Он захочет узнать не только, как все получилось, но и для чего?
Ох, как мало мы думаем о своем таком близком будущем!
Бакшин вздохнул, и Сашка сейчас же поднял голову. Вот, тоже будущее.
– Батя, чего?
– Ничего. Спи.
И этот тоже спросит. И уже спрашивает, ведь он только и приехал затем, чтобы быть под рукой у своего командира в предстоящей боевой операции. Разведчик, заброшенный из будущего. Лежит вот, посапывает, а что у него в голове? Спроси – не скажет.
А Бакшин и не привык спрашивать, интересоваться заветными мыслями окружающих, а тем более, подчиненных ему и его воле людей. А если иногда и приходилось интересоваться, то исключительно по делу и когда уже, в общем, все было и без того ясно. И люди его уважали, шли за ним, почти всегда без колебаний. Значит, верили и без всяких этих разговоров по душам, по сердцу, начистоту и как-то там еще. Не то сейчас время, чтобы по душам-то. И не со всяким можно.
Но почему же теперь у него появилось жгучее желание узнать Сашкины мысли? И не вообще о жизни, а именно о самом себе. Приписывая такое неестественное желание исключительно бессоннице, Бакшин тихо спросил:
– Чего не спишь?
– Не знаю.
– О чем думаешь?
– Ни о чем я не думаю.
Ответ прозвучал так равнодушно, что Бакшин решил не продолжать. Нашел, с кем разговаривать по душам! Но Сашка неожиданно сказал:
– Про нашу докторшу думаю.
– А что ты думаешь про нее?
– Вы знаете, что… – Послышался неопределенный вздох. Сашка сел, опустив босые ноги. – Все в отряде еще и тогда сомневались. И радистка вот пишет…
– Сомневались. Воевать надо было, а не сомневаться.
– Уж послали бы лучше меня. Я бы извернулся.
– Ты что? – насторожился Бакшин. – Ты тоже так думаешь, как и все?
– Некоторые так думают, – ответил Сашка, как бы удивляясь тому, что Бакшин этого не знает.
– Налей-ка мне воды, – попросил Бакшин. Напился и с новыми силами продолжал допытываться: – Ну и что же они говорят, эти «некоторые»?
– Ну, чего… Наталья Николаевна все вам описали. – Сашка усмехнулся: – И еще чего-то они в секретности держут. А для чего секретничать-то?
«Этого тебе не понять», – хотел сказать Бакшин и не сказал, потому что, во-первых, Сашка понимает даже больше того, что ему положено по его возрасту, и, во-вторых, это бы означало конец беседе. И тогда снова наступит бесконечная госпитальная тишина и въедливые, выматывающие душу мысли.
– Вот встану на ноги, – заговорил Бакшин, стараясь придать своему голосу былую убедительность, – и все начнется по-новому. Мы наведем порядок. Ты всех слушал, а теперь меня послушай, я побольше многих знаю…
Он снова умолк, словно набираясь сил для продолжительного разговора, но на самом деле он просто не знал, что сказать, как убедить Сашку, доказать ему, как необходимо было послать Таисию Никитичну в немецкий госпиталь. И что значит жизнь одного человека, если идет война? Даже если этот человек он сам. Как сказать все это, чтобы Сашка поверил ему?
– Ничего, – повторял Бакшин, не зная, что сказать, – ничего, вот кончится война…
Но Сашка не любил утешителей и не верил в утешения. Горячая мальчишеская ненависть зазвенела в его речи:
– Нет уж. Виноватые не любят виноватиться.
– Что? – Как бы поперхнувшись этим неслыханным словом, пробивающим брешь в его спасительной объективности, Бакшин проворчал:
– «Виноватиться!» Нет такого слова…
И в ответ услыхал:
– Всякие есть слова.
Вот и поговорили по душам.
А еще предстоит разговор с Емельяновым, и плохо будет, если получится только один разговор, последний, если после этого разговора больше не о чем станет говорить.
Виноватые не любят виноватиться. Это он про кого? Ну да, конечно, он его, Бакшина, считает виноватым. В чем только? Придет время, скажет. И тот, Емельянов, тоже скажет. А собственный сын? Что говорить им всем?
Бакшин спросил:
– В общем, ты не собираешься у меня жить, так я тебя понял?
Не скрывая своих намерений, Сашка ответил:
– Так точно.
– Поедешь к Валентине?
– Она зовет. А мне больше некуда.
– У меня, значит, тебе не понравилось?
Сашка смолчал, тогда Бакшин спросил, чем он намерен заниматься у Валентины.
– Буду работать.
– Что? Я тебе поработаю! Учиться будешь. Молчи. Своевольничать мы тебе не дадим. Я и Валентине напишу, чтобы она тебя… – Утомленный этой вспышкой, Бакшин помолчал, собрался с силами и тогда уж спокойно заговорил: – Ты не думай, что я навсегда так немощным и останусь. Вот войду в силу, я тут у вас наведу настоящий порядок.
И, как бы показывая, что он уже и сейчас готов приступить к делу, спросил:
– Что ты знаешь про Емельянова?
Но Сашка знал только то, что написала ему Валя, а по какой причине Семен Емельянов остался в одиночестве и какая ему требуется помощь, этого он не знал. Так и доложил своему командиру.
– Вот что я думаю, – сказал Бакшин. – Разыщи его и скажи, чтобы ехал ко мне, в Москву. А лучше бы вы оба приехали. Тогда бы мы вместе и решили, как жить дальше. Денег я вам вышлю, ты мне только сразу все сообщи.
Сашка согласился со всем, что касается Емельянова: он его обязательно разыщет и все ему передаст, и пусть он решает, что ему делать. Сам-то он решил в Москву не возвращаться, но говорить об этом еще раз не стал.
Глава седьмая
ЗЕЛЕНЫЙ ДВОР
ДОМОВЛАДЕЛЕЦ
Старый дом стоял на тихой улице, которая, несмотря на затянувшуюся уральскую весну, уже успела густо зарасти мелкой подорожной травкой. Летом, конечно, у этих заборов и по сторонам тротуаров вырастают могучие лопухи и крапива. По правде говоря, тротуаров тут никогда и не бывало, просто вдоль домов и заборов среди травы тянулись неширокие тропинки, отделенные от дороги неглубокими канавами.
Где-то здесь в собственном доме проживает Володька Юртаев. Не этот ли его дом? Да, точно, номер три. Тут должен быть еще какой-то мезонин. Что это такое, Сеня толком не знал, но едва взглянул и сразу же догадался: просто на большом доме выстроен дом поменьше. Вот, должно быть, Юртаев здесь и проживает.
По двору, просторному, как футбольное поле, и такому же зеленому, гуляет женщина с малышом. Она молодая и красивая. Щеки ее розовеют так бурно, что кажется, румянцы не умещаются на лице и неудержимо разливаются по ее полной шее, по плечам, по открытым до локтей рукам. Как это она столько румянцев сумела нагулять на скудном тыловом пайке? Давно Сене не приходилось встречать таких наливных и бело-розовых, совсем как купчиха на картине Кустодиева.
Она похаживала по травке, не обращая на Соню никакого внимания. Ее малыш, тоже розовенький, краснощекий, ковырял лопаткой землю и посапывал. Увидев Сеню, он взмахнул лопаткой и проговорил что-то очень жизнерадостное и совсем непонятное.
Женщина обернулась, вопросительно посмотрела на Сеню. Стараясь не глядеть на нее, он хмуро пробормотал:
– Здравствуйте. Пожалуйста, мне Юртаева…
– Ах, этого, – она пренебрежительно усмехнулась. – Вот в ту дверь и наверх.
Ясно, что она презирает Володьку Юртаева и заодно всех, кто имеет с ним дело. Это задело Сеню. Он поднял глаза, но увидел только ее широкую спину и вздрагивающие при каждом шаге круглые, как арбузы, бедра. Направляясь к флигелю, стоящему на другой стороне двора, она позвала мальчика:
– Игорек, домой!
Но малыш, не обратив на этот призыв никакого внимания, все еще размахивал своей лопаткой и рассказывал что-то очень интересное. И он совершенно не думал о том, понимают его или нет, он был просто убежден, что все его отлично понимают и всем так же весело и интересно жить, как и ему самому.
Поддерживая его веселое убеждение, Сеня призывно воскликнул:
– Давай, давай, разворачивайся!
– Давай, давай, – совершенно явственно подхватил мальчик и доверчиво двинулся к Сене.
Но тут его перехватила мать. Плавным движением бело-розовой руки она повернула мальчика к себе и томным голосом пропела:
– Ах, какой же ты мальчик несносный. Ну, я сказала – домой.
– Давай! – кричал мальчик вырываясь. – Давай! Дядя!
Мать подхватила его на руки. От раздражения, наверное, ее голос утерял всякую томность и стал просто противным.
– Дядя – ф-фу!
– Правильно! – вызывающе крикнул Сеня. – Чего там!
Сегодня утром в училище он уже слыхал это полное презрения и подозрения «ф-фу». В другой, правда, форме, но, по существу, то же самое. Такой уж он «дядя», что водиться с ним всяким бело-розовым, чистеньким строго запрещено!
Верно, он тут же сообразил, что нельзя связывать эти два совершенно не сравнимых случая, а чувство юмора заставило поглядеть на все это и на самого себя со стороны. Ведь эта толстуха совсем его не знает. А тут приходит такой лохматый, обозленный и начинает о чем-то переговариваться с ее детенышем. Конечно, она всполошилась.
А почему она Юртаева не любит? Может быть, она вообще не любит домовладельцев? Что-то не похоже. Надо спросить его самого.
Раздался призывный свист. Сеня оглянулся. Вот он, «домовладелец». Выглядывает из окна своего мезонина.
– Давай сюда!
Но не успел Сеня дойти до крыльца, как Юртаев оказался около него.
– Здорово! Что так долго?
– Кто это? – Сеня посмотрел на бело-розовую.
– А, уже познакомился? Платонова. Мария Ивановна.
– Она как? – Сеня покрутил пальцем около своего лба.
Юртаев его сразу понял:
– Нет. Она здорово умная. Заведующая столовой. Там, знаешь… у них там все умные.
Сеня спросил, почему она рассердилась, едва он сказал, к кому пришел. История оказалась очень простой. Она живет в старом флигеле, а у Юртаева долго пустовала отличная большая комната. Она хотела снять эту комнату или даже купить и предлагала за нее хорошую плату и часть даже продуктами, но он сказал, что ворованных продуктов ему не надо. Она очень рассердилась. Но когда он пустил к себе эвакуированных, да еще совершенно бесплатно, то и совсем взбесилась.
– Она, знаешь, как меня увидит, даже глаза закрывает от злости.
Вслед за Юртаевым Сеня поднялся наверх по рассохшейся лестнице. Ступеньки под ногами скрипели, ахали, стонали на разные голоса, словно это была не лестница, а ксилофон.
– Бандура, – сказал Юртаев.
Сеня согласился.
– Похоже. Это в самом деле твой дом?
– Мой. А что?
– Весь дом?
– Зачем мне весь? Вот этот верх. Мезонин называется. Вот в этой комнате направо Маринка живет. Слышишь?
– Ага. Огинский. Полонез.
Постояли у двери. Послушали.
– Лихо играет, – уважительно прошептал Юртаев. Вздохнул: – Когда час, когда два, и все одно и то же. Пошли ко мне, там не так громко слышно.
В ДОБРОМ ДОМЕ
Сеню поразили прибранность и домовитый уют комнаты. Совсем не похоже, что здесь живет одинокий рабочий парень. Светлые окна, цветы на подоконниках, скатерть на комоде. Даже ковер на стене, где диван, и на ковре две фотографии. Наверное, отец и мать. Богато живет Юртаев, устроенно. Домовладелец. А прибирает неужели все сам? Конечно, еще неизвестно, хорошо это или плохо для рабочего парня – такая домовитость…
Не решаясь сразу вынести приговор, Сеня томился у порога на плетеном коврике и никак не отважился ступить на пол, пугающий своим блеском и чистотой. Это было так же страшновато, как опустить ногу в воду, не зная глубины.
Очевидно разгадав его сомнения, Юртаев рассмеялся:
– Валяй, проходи.
Сам он бесстрашно расхаживал по всем половицам и говорил:
– Тут меня самого насчет чистоты так, брат, строгают, будь здоров. Тетя Сима. У нее правильный порядок…
Сеня осторожно, по одной половичке, прошел и сел на диване. Юртаев против него у стола. Он пальцем указал куда-то на пол, и Сеня понял, что блюстительница порядка, тетя Сима, живет в нижнем этаже. Так оно и оказалось. Внизу жили Гурьевы. Сам Василий Васильевич Гурьев – сменный мастер. Под его началом состоит Володька Юртаев. На том же заводе, только в другом цехе, работает и сын Гурьева – Олег, а двое старших в армии. И еще дочка есть, Лиза, ей всего год.
Мать всего этого большого семейства, Серафима Семеновна, в доме главная. Здесь все в ее воле. С Володиной матерью они были старинные подруги. И вообще, Юртаевы и Гурьевы всегда жили в прочной дружбе. Деды, отцы и дети – все работали на одном заводе, общими были все беды и радости, общий построили дом и даже детей не делили на своих и чужих. Всем поровну и подзатыльников, и копеек на семечки.
Юртаев ничего не сказал про своих родителей, и Сеня понял, что спрашивать нельзя, надо подождать, когда человек сам расскажет, а не расскажет, значит, есть на то причина. Но Юртаев все сказал сам:
– Живу один. Переходи ко мне, будем вдвоем жить. Отец и мама на фронте погибли еще в сорок втором. Ты, если надумаешь, давай прямо сюда. Вот на этом диване и спать будешь.
Сеня ничего не ответил. Все равно без Аси он не может ничего решить. Не может и не имеет права. Так что пока нечего об этом и толковать. А Юртаев, наверное, и сам догадался: сразу перестал уговаривать.
– Конечно, как хочешь, твое дело.
Из-за стены, завешенной ковром, прорывались знакомые звуки, нагоняя незнакомую тоску. Никогда он даже и не думал, что тоска по музыке может на какое-то время заглушить все волнения и боли. Это – как удар грома, который вдруг поглощает все остальные звуки. Сеня даже почувствовал холодок на кончиках пальцев, будто они уже прикоснулись к чутким клавишам. Тоска.
Не в силах сдерживаться, он обернулся и несколько раз изо всей силы ударил кулаком по ковру. Музыка оборвалась. Марина заахала и что-то пропищала за стенкой.
– Пианиссимо тут, слышишь, пианиссимо! – закричал Сеня, – а у тебя черт те что!..
– Это кто?
– Не жми на педали, говорю!
Марина еще что-то прокричала в ответ, захлопали двери, и она тут же появилась сама, в чем-то голубом, волосы распущены по плечам и по спине.
– Ах, Сеня! Я так сразу и подумала, что эго ты. Володька-то, бедняк, привык и уже не реагирует.
– Ты здорово стала играть, – пробормотал Сеня, пораженный непривычным для него домашним видом Марины. – На педали только жмешь без толку.
– Сама знаю. Ты говорил, помнишь, будто от моей музыки валерьянкой пахнет? А я теперь совсем не так играть стала. Что со мной сделалось? Мама говорит, это у меня от переходного возраста.
– У тебя не полонез, а какой-то получается марш. Хотя, может быть, и возраст. – Сеня в замешательстве посмотрел на Марину: красивая она стала, что ли? И пробормотал: – Очень может быть.
– Хочешь поиграть? – предложила она, усаживаясь на диван около него.
– Не знаю. Наверное.
– Пойдем.
Прижав вздрагивающие пальцы к коленям, Сеня не сразу ответил:
– Потом. Когда-нибудь…
Марина тихо и соболезнующе проговорила:
– Я понимаю… Пойдем. Хочешь, я совсем уйду, одного тебя оставлю?
– Нет, – твердо решил Сеня. – Мне теперь не надо. Я на завод поступаю.
Она живо обернулась к нему и, заглядывая в его глаза, проговорила с горячим негодованием:
– Ты не имеешь права! У тебя талант! Даже говорить так ты не имеешь права. Как ты можешь?
Ее глаза влажно заблестели, пухлые губы раскрылись и задрожали. Сеню смутили не ее негодующие слова, а ее глаза и то, что он впервые заметил, какие они у нее яркие и какая она сама стала красивая. Чтобы заглушить свое смущение, он подумал: вот сейчас она заплачет или засмеется, и все это у нее получается так легко и просто, что, наверное, она и сама не поймет, плачет она или смеется.
Но Марина не заплакала и не засмеялась, а с какой-то очень пылкой готовностью спросила:
– Чем тебе помочь? Ну скажи – чем? Мы для тебя все сделаем. Правда, Володя?
И даже положила руку на его плечо.
Очень добрая, самая добрая на всем курсе. Всегда болеет за чужие неудачи, а свои переносит с удивительной легкостью и даже как будто с удовольствием. Поморгает длинными ресницами, повздыхает, и снова ей весело. Добрая и легкомысленная, все так считают.
– Чем ты можешь помочь? – спросил Сеня, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее руку.
– Я не знаю, чем. Володя, а ты?
Юртаев убежденно ответил:
– А что тут рассуждать? Все ясно: Семену надо работать. Я тоже работаю и еще учусь. Десятый класс заканчиваю. И ничего. Успеваю.
– Ох, какой ты! – Марина от возмущения стиснула ладони.
Почувствовав, что плечо его свободно, Сеня отодвинулся на самый край дивана. Не заметив этого, Марина продолжала:
– Да ты пойми, он же музыкант. Знаешь, какие должны быть твердые руки? А от вашей работы у него будут не пальцы, а как эти ваши пильники-шпильники…
– Напильники, – снисходительно подсказал Юртаев. – И я думаю, что работа ему не помешает. Вот Олег, например…
– Олег вокалист. У него горло. А тут нужны особые пальцы. Ты только посмотри, какие у него стали руки!
Юртаев посмотрел. Обыкновенные руки. Ничего особенного. Широкая ладонь, длинные пальцы, в силу войдет – здоровый будет кулак. И в плечах парень как следует, и характер самостоятельный, неуступчивый. Ершистый через меру, ну так это мальчишество, да, кроме того, крепко его обидели. Это тоже надо понять.
Еще в первую встречу Юртаев отметил именно твердый Сенин характер, неуступчивость, и ему еще тогда захотелось подружиться с ним. И что Сеня тогда оказался неподатлив на все уговоры и сейчас таит какую-то свою мысль и не спешит ее высказать, тоже нравилось Юртаеву. Все это было то настоящее, что он особенно привык ценить в людях.
– Правильная рука, – похвалил он и спросил у Сени: – А ты сам как думаешь?
– Да! – горячо подхватила Марина. – Мы тут спорим, а ты молчишь. Какие у тебя планы? Где ты будешь жить?
– У меня план такой, – Сеня строго посмотрел на Марину. – Мне свой хлеб зарабатывать надо. А жить буду я еще и сам не знаю где. Работать буду на заводе, с Володькой вместе.
– Вот так! – сказал Юртаев, как бы поставив точку.
Но Марина не соглашалась с ним:
– Нет, не так. Совсем все не так. Сеня, ведь ты же – музыкант! Это тебя Ася твоя так настраивает. Я еще тогда заметила. Ты подумай.
– Все я обдумал. Марина, хочешь секрет скажу?
– Вот еще, секреты какие-то выдумал…
– Ничего я не выдумал. Это на самом деле. Музыкант я средний. Это вы все выдумали, будто я какой-то там… А я – так себе…
– Врешь ты все, врешь. И ты еще пожалеешь…
Она не договорила и выбежала из комнаты. Хлопнула одна дверь, другая – и наступила тишина. Потом Юртаев одобрительно улыбнулся и сказал про Марину:
– Огонь.
– Ветер. – Сеня вздохнул, считая, что все стало ясно и от посторонних разговоров пора перейти к тому делу, ради которого он и пришел сюда.
Но Юртаеву, видно, еще не надоели все эти посторонние разговоры, потому что он сказал:
– Та, твоя девчонка, Ася, – молодец.
Сеня вспыхнул:
– Почему моя?
– Ты за нее держись.
– Брось ты об этом.
– Ты не обижайся. Я сразу отметил: правильная девчонка. А сейчас мы с тобой подзаправимся и на завод двинем. В отдел кадров. Оформляться. У меня еще до смены время есть.
МАТЕРИНСКОЕ СЛОВО
По звонким ступенькам «бандуры» они спустились в коридор и вошли в большую светлую кухню. Старая, обжитая кухня в старом, обжитом доме. Здесь находилось много вещей, вытесненных из других комнат и прибранных по-хозяйски к месту. Поэтому, несмотря на обилие вещей, ненужных в кухонном обиходе, здесь был порядок и даже какая-то домовитая щеголеватость.
Беленькие занавески на окне, за ними две герани в горшках, обернутых газетной бумагой с вырезными зубчиками по краям, бойкие ходики на стене и много посуды на полке и в самодельном шкафчике под стеклом.
Только что кончили топить, и от плиты по всей комнате распространялся теплый дух. Кастрюли на плите и чугунки, вставленные в конфорки, по временам поплевывали из-под крышек на горячую плиту.
Сеня представил себе, как рано утром сюда первой приходит хозяйка дома. Стараясь не очень шуметь, она начинает готовить еду. Дрова приготовлены с вечера, лучина высушена, плита в полном порядке, и поэтому огонь вспыхивает сразу и горячо.
А потом просыпаются мужчины и начинают собираться на работу. Здесь же, в углу, умываются холодной водой из запотевшего крана и здесь же садятся к столу и завтракают неторопливо, как люди, привыкшие вставать всегда в одно время. Торопятся только бездельники и лежебоки. У трудового человека на всю жизнь вырабатывается тот чудесный ритм, без которого не может быть ни труда, ни искусства.
Представив все это, Сеня очень захотел жить в таком доме, вставать до света, отправляться на работу и, проходя по знакомым улицам, в холодноватой темноте, вспоминать о своем теплом, обжитом доме.
Все это он очень живо вообразил, потому что еще нигде не работал и никогда не жил в таком тихом доме, на глухой улице.
– Садись, – сказал Юртаев, ногой пододвигая табуретку к столу.
Он подвинул и вторую табуретку, для себя, но не сел, а подошел к двери, ведущей в комнаты, открыл ее. Все это он делал размашисто, по-домашнему, но, открыв дверь, он как-то сразу притих и очень почтительно сказал:
– Тетя Сима, мне на смену.
Ага, та самая тетя Сима, которая «строгает» за малейший беспорядок в комнате. Серафима Семеновна. Сеня выпрямился на табуретке, подтянулся на тот случай, если и его начнут «строгать», хотя никакой надежды на это у него не было. Ведь он в этом доме чужой человек, случайный. «Строгать!» Эту привилегию еще надо заслужить. Он знал, что в этом доме не было деления на своих и на чужих, совсем по другим признакам здесь принимали людей.
Раздался голос тети Симы:
– Сам налей, щи на плите.
– Да я не один. Семен со мной. Емельянов.
Сказал так, что Сеня радостно подумал: не совсем-то он тут чужой. Оказывается, его тут знают, о нем говорили и, как видно, его ожидали, потому что тетя Сима сказала:
– Долго же он собирался, Семен-то твой.
Голос мягкий, тут все так говорят – скоро, но растягивают окончания слов. Сеня все еще не мог привыкнуть к этой особенности, и ему казалось, что все здесь, и особенно пожилые люди, нарочно так выпевают, растягивая окончания последнего слова, отчего все фразы принимают вопросительный смысл. Как будто тебя все время спрашивают о чем-то. Не успеешь ответить, как уже опять спрашивают.
Там, в комнате, вдруг бурно заплакал ребенок. Сеня вспомнил: «Ах да – Лиза». Юртаев, стоя в дверях, почему-то рассмеялся. Снова голос тети Симы, в котором смешались и досада, и удовлетворение: «Это ты что же, мать моя, и сон-то тебя не берет?» Лиза сразу перестала плакать и тоже что-то произнесла, отчего на кухне, да и во всем доме, сразу стало еще уютнее и теплее.
А тут еще Юртаев предложил:
– Давайте, тетя Сима, я ее подержу.
Он скрылся в комнате, там состоялся короткий разговор, Сеня хотя и не разобрал слов, но понял – говорят о нем, и вот снова вошел Юртаев с Лизой на руках, а за ним Серафима Семеновна. Тетя Сима.
Сеня встал и сказал:
– Здравствуйте.
– Здравствуй, здравствуй, милый, – пропела она. – Да ты сиди, ты передо мной-то не вскакивай.
И в том, как она вошла и как сказала, во всем ее поведении была необъяснимая мягкая властность. Она еще ничем не показала свою хозяйскую волю, но стало понятно: вошла хозяйка дома. Сеня сразу это увидел и понял, почему Юртаев, парень вроде не очень-то покладистый, подчиняется ей. Наверное, и всем хотелось сделать именно так, как ей было надо, и в то же время каждому казалось, что и ему самому именно так надо. Подчиняться ей было просто приятно, потому что она любила людей и умела так им помогать, что они это не сразу понимали. То, что она делала и, главное, как она это делала, исключало благодарность. Никто не благодарит реку, воздух, лес за их бесконечные щедроты, просто без них невозможно жить.
И поэтому, когда она поставила перед Сеней тарелку щей и положила кусок драгоценного хлеба, она это сделала с той щедростью, за которую не надо благодарить словами.
– Матия! – выкрикнула Лиза и засмеялась, показывая первые свои четыре зуба.
– Мать моя, – перевела ее слова Серафима Семеновна, посмеиваясь. – Идем-ка, мать моя, ко мне, дай людям поесть.
Она сняла Лизу с колен Юртаева очень ловко, очень надежно и посадила к себе на колени. Сене показалось, будто она это сделала совсем не бережно. Во всяком случае, никакой восторженной нежности, никакой влюбленности он не заметил. Может быть, она не особенно любит свою дочку? Но, увидев, как удобно и хорошо устроилась Лиза на материнских коленях, как надежно охраняют ее материнские руки, он подумал, что нежность и заключается именно в надежности и прочности.
Грубоватое добродушие – это и есть нежность людей сильных. А в этом доме вообще, наверное, ни с кем не цацкаются, но и в обиду никого не дают, и сами попусту не обидят. Сеня еще не знал, почему он пришел к такому убеждению, но был уверен, что это именно так. Такой тут воздух, что ли, в этом доме.
Не очень-то Сеня любил рассказывать о своих бедах, но сейчас ему хотелось бы все рассказать Серафиме Семеновне. Она выслушала бы его и приняла бы его беду своими надежными руками. И все это она сделала бы ловко и совсем не бережно. И не надо ему этого. Надо строже – так надежнее. Больше всего он ненавидел сочувственную слезу. Ненавидел и боялся.
Нет, он не против сочувствия, но только без любования его горем. Горе? Чепуха! Какое же это горе? Это просто испытание человека на прочность. Сломается? Туда ему и дорога.
Но тетя Сима ни о чем его не расспрашивала, а только приговаривала:
– А ты не задумывайся, ты ешь. Хочешь, я тебе еще добавлю?
– Спасибо.
– Спасибо говорят, когда уж некуда. А ты досыта ешь. Вот картошки сейчас дам.
Так ни о чем и не расспросила, а потом оказалось, что она и без этого все знает. Когда они поели и собрались уходить, она подошла к нему с Лизой на руках. Совсем подошла близко и погладила его плечо.
– Вот так и стой, – проговорила она. – Стой на своем и не сгибайся. А сюда приходи, когда захочешь. Или, еще лучше, совсем переселяйся. Места хватит.
Он не ответил, что-то перехватило горло, комок какой-то. Какие нежности, подумаешь!.. И совсем не ко времени и не к месту. Но все равно он никак не мог преодолеть свою слабость. И тут на выручку пришла Лиза. Она вся тянулась к нему, рвалась из материнских рук и все-таки дотянулась, схватила его за нос и победно засмеялась. И он тоже засмеялся, и сразу пропала вся его неловкость.
А Серафима Семеновна шлепнула Лизу по руке:
– Рановато тебе, мать моя, парней за носы водить.
– Матия! – крикнула Лиза, вырываясь из материнских рук.
Успокоив Лизу, Серафима Семеновна села к столу и сказала Сене, чтобы он сел. Она неторопливо заговорила:
– Ты горем своим не захлебывайся и, что самое главное, не гордись. Не похваляйся.
Усаживаясь на табуретку, Сеня ответил:
– Я – нет. Какая гордость может быть?.. – Но тут же удивился ее прозорливости: в самом деле, если не гордость, то уж во всяком случае, заносчивость определяла его поведение за последнее время. Ему казалось, что все смотрят на него с сожалением, а немногие презрительно, такие, как директор училища или Угарова, и поэтому ему всегда хотелось все делать наперекор людям.
И опять она угадала его мысли.
– Не люди тебя обидели, а выродки из людей. Человек этого себе никогда не позволит. Не обидит человек человека, если, конечно, не за что.
Лиза притихла в ее уютных коленях, наверное, сейчас уснет. Она зевнула, широко разинув розовый рот, и откинулась на спину. Серафима Семеновна ловко перехватила ее и прижала к груди.
– Тебе мой совет, – заговорила она тихим певучим голосом, так что можно было подумать, будто она совсем забыла о Сене, а просто убаюкивает свою дочку. – Мой совет: как-нибудь ты сейчас перебейся это время. На работу поступи. И вот послушай меня. Это вопрос больной для тебя, но ты послушай. Всякое там могло быть, на войне-то… Ты это должен понимать. Трудно здесь нам переживать среди своих, а ей там каково среди врагов? Не всякий выдержит.
– Не надо этого говорить, – Сеня часто задышал.
Но Серафима Семеновна тихим своим голосом привела его в чувство:
– А ты слов не бойся. Я тебе говорю, все может быть в такое время. Не слова страшны, а некоторые люди, которые их говорят. Самое главное, слушай, что тебе мать прикажет. Она научит. Век каяться будешь, если материнского слова не послушаешь. Она за тебя в ответе перед всем миром. Ну и ступай теперь. Да, смотри, к нам дорогу не забывай.
