Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
СТИШОК НА ПРОЩАНИЕ
Только в конце июля Сене удалось вырваться в город. Обком комсомола, учитывая бедственное положение Бумстроя, начал мобилизацию молодежи на строительство. Сене как самому молодому инженеру поручили выступить на молодежном собрании, рассказать о строительстве.
Подходил к концу знойный день, когда Сеня сошел с парохода местной линии. Трамвая он ждать не стал, по опыту зная, что пешком доберется скорее. Дорожки-то до Камы все знакомые еще с мальчишеских лет. Он выбрал самую короткую: по узорной чугунной лестнице, звенящей при каждом шаге, он вбежал, как когда-то бегал, возвращаясь с купанья. Еще несколько минут по знакомым улицам, и вот его дом!
У себя в тайге Сеня отвык от городского зноя и духоты, от насыщенного пылью воздуха. Он снял пиджак, но все-таки слегка задохнулся, поднимаясь на третий этаж. Уверенный, что мама еще не пришла, открыл дверь своим ключом. В квартире было темно и тоже душно от того, что все окна закрыты шторами. Сеня включил свет в прихожей, позвонил в клинику. Мамы не оказалось в кабинете, наверное, она уже ушла и, значит, скоро явится.
Тогда он решил осуществить одну свою затаенную мечту – выкупаться в ванне. В тайге у них была баня, и неплохая, но разве ее можно сравнить с домашней ванной, где тебе никто не мешает, не стоит над душой в ожидании, когда ты освободишь таз или место на скамье. Ни с чем не сравнимая ванна и последовавший за ней душ необыкновенно его взбодрили. В маминой комнате стоял комод, средний ящик был отведен для его белья, пахнущего какими-то травами, напоминающими запах свежих яблок. Мама не употребляла духов, и Сеня привык считать, что белье и вообще все в комнате пахнет чистотой.
Оставалось только побриться, но, едва Сеня намылил щеки, в дверь позвонили. «Мама звонить не будет», – подумал он и, торопливо смывая под краном мыльную пену, крикнул:
– Сейчас!
Открыл дверь. На площадке стояла женщина, которая показалась ему знакомой. Высокая, стройная, хотя и не молодая… Не совсем молодая и определенно красивая женщина. Седые волосы при черных бровях тоже очень ее украшают. Вот только глаза, какие-то они у нее требовательные и такие строгие, словно спрашивают: «Ну что, вспомнил?» Сене так и показалось, будто она ждет ответа. Пока он соображал, она решительно шагнула через порог и протянула руку.
– Анна Гуляева, – проговорила она и неожиданно засмеялась, чем очень обрадовала Сеню.
– Ну да, конечно. Как же я мог вас не узнать? Узнал, да только не сразу вспомнил. Это оттого, наверное, что никогда не видал вас, но мама вспоминала про вас часто, так что не мог я вас не узнать… – заговорил он просто и свободно, словно в самом деле они знакомы, и уже давно.
Оценив эту его веселую непосредственность, она тоже почувствовала себя свободно.
– А я никогда бы не узнала вас, – весело призналась она, проходя в комнату. – Когда мама еще на пересылке, а потом в лагере рассказывала, какой у нее сын, вам было лет четырнадцать. Я и представляла себе такого мальчонку-черноглазика. А вы вон какой! И почему-то не черноглазый… У вас мыло на шее и вот тут, около ушей. Это значит, я вам бриться помешала.
И дальше все получилось как-то очень просто, как могло быть только при маме: он брился в ванной, а она сидела в прихожей, смотрела, как он бреется, курила и рассказывала:
– Сначала-то мы не очень дружили с Таисией. До того мы переживали каждый свое, что даже не способны были вникать в чужое горе. Это уж потом, когда поуспокоились и сообразили, что горя, как и счастья, в одиночку не бывает. Не может одному быть хорошо, если кругом всем плохо. Общее у нас горе, всесветное и даже, как нам тогда казалось, беспросветное. А мама ваша – умница, за то и презирала меня.
– Мама! – воскликнул Сеня. – Никогда она об этом не говорила. Да и не умеет она презирать.
– Это верно. Потом-то я и сама это поняла. Вернее, она сама мне сказала: «Я – врач, и не отчаиваться должна, а лечить человека до последнего его вздоха». Говорю, умница она. Тогда только я и поняла ее и полюбила на всю жизнь. Умеет она человека поднять, внушить ему, что беспросветного горя не бывает, и кто сеет горе, тот от горя и погибнет. Зло да пожрет зло. Диалектика жизни, что ли?..
– Да, это ее слова, – подтвердил Сеня. Он наскоро умылся после бритья и, вытирая полотенцем щеки, сообщил: – У нас на строительстве заключенные работают и ссыльные, многие из них очень непростые люди. Я хочу сказать, образованные и вообще разные деятели. Я от них слыхал, будто Сталин не сам умер, его Берия придушил.
– У нас в лагере тоже об этом говорили. Среди палачей это обыкновенное дело. Я даже стихи на эту тему написала. «Плач палача». Пойдемте, я вам почитаю.
* * *
Еще в прихожей Таисия Никитична услыхала, как Анна Гуляева увлеченно читает свои стихи, и представила себе своего сына, который так же увлеченно слушает. И до того оба увлеклись, что даже не услышали, как она вошла. Она тоже послушала, стоя за дверью. Знакомые стихи, Анна Гуляева читала их еще в лагере, а вернее сказать, шептала. Вслух в то время такого не говорили даже доброму другу из опасения, чтобы кто-нибудь из недобрых не подслушал. Сейчас ее четкий, резковатый голос вольно разносился по комнатам:
«И палачу палач сказал:
– Старик, и твой черед настал…»
Да, эти самые стихи нашептывала ей Анна Гуляева в лагерном медпункте, где у Таисии Никитичны была отдельная комнатка, или, по-лагерному, – кабинка. Они сидели в темноте, чтобы все думали, будто врач спит, как и положено согласно лагерному распорядку. От Гуляевой, от ее одежды и волос пахло дымом и болотной сыростью. Она работала на тяжелых дорожных работах или на трелевке – в наказание за то, что полюбила такого же, как и сама, арестанта. Рабыня посмела полюбить раба, – так она сама сказала о лагерной любви в одном из своих стихотворений.
Наконец, палач задушил своего друга и повелителя – такого же палача. Наступила тишина. Таисия Никитична знала по опыту, что тишина не будет очень продолжительной: стихов у Гуляевой много, читать она готова хоть до утра, а Таисия Никитична готова слушать тоже до утра, и Сеня тоже, тем более что стихи настоящие.
Но все получилось совсем не так, как она подумала. Гуляева объявила, что времени у нее немного, потому что ночным поездом она вместе со старшей дочерью уезжает в Ленинград к своей младшенькой.
– Не успела и оглядеться, как, пожалуйста, – я уже бабка. У них там дочка появилась, будьте любезны нянчить. Мы уже и билеты взяли. Так что выпьем на прощанье чайку, а если есть, то и еще чего-нибудь, что в доме найдется…
В доме нашлось все, что требуется для прощального вечера, не отягощенного воспоминаниями, потому что каким бы оно, это прошлое, ни было трудным, мы оказались сильнее. Пили чай и хорошее вино. Слушали стихи. Потом, когда Сеня в прихожей дозванивался до диспетчерской и вызывал такси, Таисия Никитична спросила:
– А тот, которого ты любила?..
– Да, – ответила Гуляева. – У него есть мой ленинградский адрес.
– И это все?
Не желая, видно, отвечать на такой вопрос, Анна Гуляева предложила:
– Прочитаю-ка я тебе лучше стишок на прощание…
В телефонной трубке что-то потрескивало и раздавались длинные монотонные гудки, не мешая Сене прослушать первые строки прощального «стишка», что-то вроде – «Черный ворон – это за мной, за моей неразумной душой…» Но тут смолкли гудки, и какая-то женщина, по-видимому, во всем отчаявшаяся, такой у нее был недовольный голос, наконец-то отозвалась:
– Слушаю…
Так что пока Сеня договорился с ней о машине, то услыхал только заключительные строки:
Черного ворона черная тень
Над убитым сердцем моим…
– Машина через час ровно, – доложил он, входя в комнату. – А у нас в тайге черный ворон портрет Сталина поджег… Я тебе писал об этом, мама.
– Да. Потрясающая история. И написано здорово. Это мы с Анной вместе прочитали, а потом еще и перечитали.
И Анна Гуляева тоже сказала:
– Про ворона потрясающе, а про защитников Сталина очень знаменательно и верно. Этот «чокнутый» учетчик и начхоз. Много их, ох, много! Только не все они дураки и сумасшедшие. И такие есть, вроде вашего начхоза, о былом величии тоскующие. Они из спецкорыта чавкали, а их отогнали, вот они и взвыли. Ну, это мелочь, лакейские душонки. А есть еще идейные, преданные, но умом бедноватые и оттого особо опасные. Сдуру-то на всякую подлость такой человек кинется, только чтобы все назад повернуть. А история-то, известно, обратного хода не имеет. Мечтать о реставрации так же нелепо и глупо, как сидеть на лошади «мордой к хвосту». Это ваш бухгалтер-пересмешник ловко заметил. Умных-то в тридцатые годы многих повыбили, а дураков не трогали, вот они и расплодились на просторе и готовы себя показать. Нынешнее-то потепление как бы новыми заморозками не обернулось…
– Ну, это вряд ли, – сказал Сеня, воспользовавшись тем, что Гуляева взяла свой стакан с чаем и стала жадно пить. Поставив опустошенный стакан, она проговорила:
– «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада», – и сообщила: – Это Бертольт Брехт.
– Все равно здорово, – отметил Сеня и очень удивился, когда Гуляева спросила у мамы про Бакшина, потому что и сам в это время подумал про него.
– Давай налью погорячее, – предложила Таисия Никитична. – Не думаешь ли ты, что он тоже?..
– Нет, совсем я не хотела сказать, что он тоже из тех, кто надеется на реставрацию. Да только ведь он тоже сталинской закваски деятель. Другого-то он ничего не знает. Для нас все прошлое – культ личности, а для них – смысл жизни. К этому они привыкли. А что в привычку вошло, то всегда милее и дороже и правильнее.
Это было как раз то, о чем совсем недавно подумал Сеня, сравнивая умного Бакшина с дураком начхозом. Тогда он сам же горячо восстал против такого недостойного сравнения, унижающего Бакшина, талантливого строителя и умелого командира, каким Сеня увидел его во время их первой и единственной встречи. Таким он и остался в его памяти.
– Как раз о Бакшине я и подумал, когда возразил вам, – решительно проговорил он. Решительно и очень почтительно, так что Гуляева удивленно спросила:
– Вы так хорошо его знаете?
– Да нет же, не очень-то хорошо знаю, не так, как мама. Он строитель, думает прежде всего о деле, отлично его знает и требует, чтобы и все так же знали и делали. – Сеня посмотрел на маму только для того, чтобы узнать, так ли он говорит, как надо. А она смотрела очень пристально, как над стаканом неторопливо поднимается и закручивается легкое облачко пара, и только еле заметно улыбалась. Он понял, что она согласна с ним, и тогда уже совсем уверенно заявил: – И никогда ничего он не сказал зря, ничего модного или расхожего. И, знаете, ни разу не произнес имя вождя.
– Делает ему честь. А что у него на уме?
Этого никто не знал, так что разговор пришлось закончить, тем более что настало время прощаться…
Усадили Анну Гуляеву в такси и остались вдвоем, к чему так стремились и чего ждали несколько месяцев. Но это они поняли только потом, когда улеглась пыль на дороге и развеялась прощальная грусть.
– Злая она, – проговорил Сеня, восхищаясь тем, что всегда порицал, и, не замечая такого несоответствия, добавил: – И стихи у нее злые. И справедливые.
Но мама заметила:
– Злоба? Разве может она быть справедливой?
– Не знаю. Наверное, нет. И что делать надо, тоже не знаю. Вот Гуляева, такие у нее стихи о сталинских злодеяниях, что не по себе становится и самому хочется что-то такое сделать, чтобы этим, подонкам всяким, палачам, чтобы им стало тошно жить на свете. В общем, трудно быть справедливым.
– Злобу злобой не убьешь, а добром не прошибешь. – Это мне рыжий плотник так сказал. Рассказывала тебе про него. Лечила я его в лагере.
– Вылечила?
– Конечно. Грыжа у него была всего-навсего.
А ночь лежала тихая, теплая, с полузабытыми запахами оседающей пыли и автомобильных выхлопов. На соседней улице позванивали и тонко пели трамваи на повороте к почтамту – городская ночь!
– Погуляем, – предложил Сеня, и они перешли улицу и тоже повернули к почтамту. – Зло пожрет зло, – глубокомысленно изрек Сеня и тут же, услыхав, как мама усмехнулась над этим его изречением, смущенно объяснил: – Я подумал о войне, мама…
– Верно: Сталин сожрал Гитлера – событие очень величественное и вполне безнравственное, как и все дела этих двух безумных деспотов. И война, и вакханалия беззакония, и кровавые годы массовых арестов – вот в чем все «величие» Сталина.
– Но все-таки он победил! Мы победили.
– Он победил, – согласилась мама. – Я уже не говорю, чего это стоило народам многих стран. Эта победа никому счастья не принесла: зло-то осталось, и оно сделалось еще злее. Вот если бы он сумел предотвратить войну. Но на это у него не хватило ни ума, ни желания.
Все, что говорила мама, не было для Сени чем-то неожиданным. Теперь об этом все говорят откровенно и охотно, как могут говорить люди, утомленные долгим и вынужденным одиночеством, выпущенные на волю. Неожиданным для него было только то, что это говорила мама, которая главной причиной всех ошибок считала отрицание авторитетов и отсутствие идеалов. Он помолчал, ожидая, не скажет ли она, как же теперь быть. И не дождался. Не знает или не хочет повторить то, что хорошо известно им обоим: «при всех обстоятельствах надо жить так же, как всегда жил, и обязательно стремиться жить еще лучше». А как это – жить еще лучше, им обоим тоже хорошо известно.
– Культовая вакханалия – противна вся эта безнравственность, – жизнерадостно проговорил Сеня.
– А забывать об этом еще безнравственнее, – горячо возразила мама. – Ведь это и наше с тобой прошлое, хочешь ты этого или нет.
– О-хо-хо! – необремененный еще своим прошлым, завздыхал Сеня. – Нет, ничего я не забыл и не забуду, да только мешает это жить, если всегда помнить. Я хочу жить еще лучше, – сказал он, придавая своим словам особое значение. И мама это заметила:
– Что ты задумал? – спросила она.
У почтамта перешли еще одну улицу и оказались в театральном сквере. Здесь под старыми тополями, среди разросшихся кустов сирени не так пронзительно пахло городом, воздух был чист и слегка влажен, как в тайге, и даже иногда, деликатно поскуливая, налетали заблудившиеся одиночки-комарики, нисколько не похожие на оголтелых таежных бандитов, налетающих тучей.
По аллеям гуляли по-вечернему принарядившиеся люди, шуршал песок под ногами, как-то по-особенному таинственно звенел и переливался женский смех. Иногда сквозь кусты через дорожки проносились мальчишечьи стайки. Окна в театре были распахнуты, и оттуда доносилась легкокрылая опереточная музыка.
И все это: и зеленый оазис среди большого города, и музыка, и говор отдыхающих людей, и, главное, то, что рядом была мама, – радовало Сеню. Они неторопливо бродили по аллеям, выбирая отдаленные и самые тихие, пока не оказались в каком-то дальнем углу и тут сели на свободную скамью.
Немного помолчали, потом мама спросила:
– Теперь ты расскажи, как же ты собираешься жить?
– Это специальный разговор, производственный, – предупредил Сеня.
– Было бы странно, если бы тебя не волновали именно производственные дела. Так не бывает среди нормальных людей. Ну-ка, выкладывай, что там у тебя на душе…
На душе у Сени было ясно и слегка тревожно, как в летний день, когда синоптики решительно предсказывают грозу в самом недалеком будущем. А он как раз на это и рассчитывал, на грозу, которую сам же и вознамерился вызвать. Грош ему цена, если он не сумеет этого сделать. Зря тогда на него деньги тратили, обучая строительному делу.
– Преамбула ясна, – отметила мама, выслушав это, хотя и картинное, но вполне деловое вступление. – Что ты затеял, сын мой?
Об этом Сеня рассказал с той же предельной ясностью, которая предвещает грозу: строительство Сосногорского комбината проектировалось еще в довоенные годы. Потом, уже после войны, проект пересмотрели в смысле техническом и вполне удачно. А вот в смысле социальном что-то не получилось. Пытались кое-как подкрасить, но тлетворный дух времен культа личности плохо поддавался косметическим попыткам проектантов. Да, кажется, не очень-то они и старались. Тем более, что возводить это техническое чудо в тайге предполагалось в основном способами рабовладельческого строя. А невольникам много ли надо? Для заключенных построили бараки, обнесли их трехметровым тыном с колючей проволокой и сторожевыми вышками по углам – вот и все социальные условия. Для административно высланных – и того меньше: такие же бараки и никакой ограды. Да и вольнонаемные жили немного получше, но тоже в бараках или в наскоро срубленных коттеджах. Но самое главное – город Сосногорск. Он существовал пока только в пылком воображении проектирующих и в плановых наметках, а что касается самих зданий, улиц, скверов и обязательных дворцов, то пока среди сосен на высоком берегу Весняны просматривались несколько не вполне достроенных пятиэтажек.
Закончив этот краткий историко-социальный очерк, Сеня сразу же перешел к делам практическим:
– И вот я решил написать в наш строительный главк. Судя по всему, они там совсем не знают, как у нас тут идут дела и, главное, куда они всех нас заведут.
– А ты сам-то хорошо это представляешь?
– Я не один, все, с кем ни поговоришь, тоже так считают.
– И все готовы подписать это твое письмо?
– О письме я еще никому не говорил. Только нельзя всем подписывать, – решительно заявил Сеня и поспешил внести ясность, но уже не так решительно: – Видишь ли, мама, если много подписей, то будет похоже на сговор. На групповщину. Да просто для дела лучше, если один автор. Хотя сейчас, после июльского Пленума особенно, стало намного свободнее. Теплее как-то.
– Теплее, а мы все еще в шубы кутаемся, в тулупы: опасаемся, как бы снова холодом не потянуло.
Они посмеялись над таким опасением. В этот теплый летний вечер, под тополями, истомленными дневным зноем, трудно было представить себе такую возможность.
– А ты с кем-нибудь советовался насчет такого письма?
– Нет, – решительно ответил Сеня. – И не надо. Только с тобой. Да вот еще очень бы надо с одним человеком.
Он еще не успел сказать, кто этот человек, потому что был уверен, что мама сама догадается и, конечно, станет возражать или просто промолчит, что равносильно возражению. Она и в самом деле догадалась:
– Бакшин. – Минуту подумала и удивила Сеню своим согласием: – Да, он может дать верный совет.
Каким будет этот «верный совет», она не сказала, а Сеня, обрадованный тем, что она согласилась с ним, не стал допытываться.
И еще осенила его одна мысль, до того простая и ясная, что он даже не сразу поверил, что это как раз и есть то самое средство, которым хочет там, где он может это сделать, победить зло. Победить не злом, которым невозможно победить зло, а именно силой справедливого решения задуманного им дела. Осчастливленный ясностью этой мысли, он засмеялся, как тогда в разрушенном городе у Бакшина, когда так же неожиданно пришло счастливое решение стать строителем.
Глава десятая
ГОРОД НА ЛАДОНИ
«НЕ НАМЕРЕН ОТСТУПАТЬ!»
Поздней весной 1955 года Сеня – Семен Иванович Емельянов – приехал из Сосновых Гор, где работал заместителем начальника строительства жилого массива. Его вызвали в стройуправление радиограммой. Вызов был срочный, но рейсовый пароходик довоенного выпуска признавал только свои собственные сроки, не подчиняясь даже расписанию. Почти сутки вспенивал он винтами воды сначала неторопливой таежной Весняны, потом могучей Камы, пришвартовывался к пристаням или просто к мосткам, где его ожидали пассажиры – лесорубы, колхозники или такие же, как Емельянов, командированные.
В город пароход прибыл рано утром. Сеня решил сначала зайти в стройуправление и оттуда позвонить маме. Она, конечно, уже давно встала.
Широкую лестницу управления сторожили два железобетонных льва, по одному с каждой стороны. Почему львы? Об этом Сеня никогда не задумывался, прыгая через ступеньку, подгоняемый деловым пылом. Здание выстроено в те времена, когда еще не было борьбы с излишествами и каждый мог возводить все, что хотел, и в каком угодно стиле. Денег не жалели, размахивались монументально.
И только сейчас, когда торопиться было некуда, он, степенно поднимаясь по ступенькам, подумал: при чем тут львы – не зоопарк все-таки. Уместнее было бы поставить с одной стороны Давида, что ли, в ушанке и с мастерком в руке, а с другой – Венеру, приодев ее в комбинезон и вручив малярную кисть.
Тяжелые двери, солидно вздохнув, открылись. Сеня вошел в огромный и сумеречный вестибюль. Знакомый вахтер дядя Вася (почему-то повсеместно вахтеры считаются «дядями», а уборщицы «тетями») приветствовал его доброжелательно и слегка покровительственно, не поднимаясь из-за своего вычурного дубового столика, похожего на малый жертвенник. Непочтительно присев на столик, Сеня набрал номер домашнего телефона. Несколько длинных звонков – мамы нет, наверное, уже в клинике, срочный вызов. Позвонил в клинику и услыхал обесцвеченный усталостью женский голос:
– Клиника слушает…
– Доброе утро. Мне надо Таисию Никитичну. Это ее сын.
– А!.. Здравствуйте. Сейчас скажу.
Недолгая тишина, потом снова женский, но уже бодрый мамин голос:
– Сеня?
– Мама, я приехал…
– Ох, как хорошо! Я как раз думала о тебе. Ты очень мне нужен.
– Ты думаешь обо мне только когда я нужен?
– Да что ты. Я всегда думаю о тебе, но сейчас совсем особый случай… – Она помолчала, как бы раздумывая, говорить дальше или не надо, и Сеня понял, что мама особенно чем-то встревожена, и уже хотел спросить, что же такое случилось, но тут она сама неожиданно спросила:
– Ты помнишь Ожгибесова?
– Как же я могу его не помнить? – Он еще хотел добавить, что вообще старается не вспоминать о нем. Не особенно-то стремится он обременять свою память старым, отжившим злом. Но в трубке снова зазвучал мамин голос, непривычно медлительный и вроде как бы задумчивый:
– Я давно хотела с ним встретиться. Ты ничего этого не знаешь. Я не говорила тебе. И даже писала ему, а он все уклонялся. Избегал.
– На его месте и я бы тоже…
– Не надо, все это не надо теперь говорить и вспоминать. – Короткое молчание, словно мама вздыхает или собирается с силами. И вот она сообщила: – Ну, а теперь мы и встретились…
– Отважился! Как это он?
– Вчера привезли к нам. Старые раны.
– Ах, да, Он ведь там здорово воевал. Ты, в общем, прости меня…
– Ты надолго? – спросила мама, завершая разговор.
– Еще не знаю. Откуда он взялся?
– Как только освободишься, сразу приходи. Слышишь, сразу. Я буду до обеда в клинике, а после, до шести, в институте.
Положив трубку, Сеня обратился к неиссякаемому источнику всех управленческих новостей – дяде Васе. Известно, что вместе с дежурством каждый вахтер передает своему сменщику всевозможные сведения и слухи обо всем, что произошло за часы его дежурства. Утомленный ночным одиночеством и вынужденным молчанием, источник заработал во всю силу. Новостей накопилось много, но из всего потока Сеня выделил одну, которая имела к нему прямое отношение: вчера днем из Москвы прибыла комиссия и вечером на специальном катере отправилась в Сосногорск.
– Такая, значит, сказать не соврать, комиссия ответственная, что наши все так и забегали. Буфетчица с катера приходила, продукты выписывать, рассказывала, какая там у них кормежка намечена. Закуска, говорит, четырех сортов, а обед, говорит…
Прерывая увлекательный рассказ о кормежке, Сеня спросил:
– А в комиссии кто, не слыхал?
– Вроде говорили, да вылетело из башки. Хромоватый у них председатель. Этого я сам видел. С палкой ходит, сразу видно, неудержимый. Впереди всех летит. Буря! Большой начальник, «наш» перед ним старается, как струнка…
Сеня насторожился. Хромой с палкой и бежит впереди всех. Уж не Бакшин ли? Именно таким он запомнился Сене во время их первой и единственной встречи на восстановлении разрушенного города. Встречи, определившей Сенину судьбу.
Распростившись с вахтером, Сеня вышел из вестибюля, прошел мимо бетонных львов и остановился только на крутом склоне к реке. Здесь, в тени старых тополей, он решил дождаться начала трудового дня и привести в порядок свои мысли.
Но мысли, взбудораженные болтовней истомившегося в одиночестве вахтера, не поддались его стараниям и продолжали буйствовать. Бакшин? Откуда он взялся, если никакого отношения к строительству комбината не имеет. И вообще – где он? Еще только Сеня собирался писать свое письмо в главк, он известил об этом Бакшина, надеясь на его советы и пожелания. Письмо он послал по домашнему адресу, потому что не знал, где сейчас Бакшин. Ответа он так и не дождался. Тогда послал в главк свое, как он сам считал, крамольное письмо. Это было почти год тому назад, потом он послал еще два запроса, но ответа не получил ни на письмо, ни на запросы. Теперь он, хотя и предполагал, что приезд комиссии вызван именно его письмом, но окончательно в этом не был уверен. Для чего-то его вызвали в управление как раз в то время, когда комиссия собиралась в Сосновые Горы. Отчего так получилось? Это он решил немедленно выяснить и, дождавшись начала рабочего дня, отправился разыскивать того ответственного товарища, который подписал радиограмму. На месте оказалась только его секретарша. Она встретила Сеню по-всегдашнему приветливо и разговаривала с ним с оттенком легкой иронии, как уже давно привыкла разговаривать с мужчинами, которые в свое время не оценили ее молодости и привлекательности.
– Уехал, – сказала она о своем начальнике. – Сопровождает комиссию. Вас просил обязательно дождаться.
– А что за комиссия?
Она подняла и без того высокие полные плечи и засмеялась, считая, что Сеня все отлично знает и только разыгрывает ее. Сеня подтвердил ее догадку и решил заодно уточнить насчет председателя комиссии.
– Как вам понравился Бакшин? – спросил он.
– Вот вы даже Бакшина знаете? – одобрительно отметила секретарша. – Очень представительный товарищ. Прошел по нашему управлению, как по детскому саду.
– Это верно, насколько я его помню…
– На всех сверху смотрит. Я так и подумала, сейчас подойдет, похлопает по щечке: «Играй, деточка, прыгай»…
– Такой он доброжелательный? Что-то на него не очень похоже.
– Не знаю я, какой он. Я только сказала, как он на меня посмотрел. А уж как на вас посмотрит и на все ваши дела, этого я не могу сказать.
Да, Сене запомнился Бакшин – начальник, повелитель, «памятник», как подумал он при своей первой встрече с ним. К Сене-то он тогда отнесся со всей сердечностью. Ведь именно по совету Бакшина Сеня стал строителем.
Неизвестно, как-то теперь он посмотрит на всю Сенину деятельность? Как бы ни посмотрел, Сеня не намерен отступать. Бакшин! Ну и что же? Поборемся и с Бакшиным, если только он встанет на защиту той практики, которую многие теперь начали считать порочной, но преодолеть еще не могли.
Он попросил вызвать Сосногорский райком партии, секретарша ответила: «Пожалуйста». Он сел и стал ждать.
