Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
«ДРАТЬСЯ ДО ПОБЕДЫ!»
До завода, где работал Юртаев, было далеко, а трамвай ходил плохо и всегда был переполнен. Конечная остановка носила развеселое название «Разгуляй», и здесь им пришлось пропустить два трамвая, только в третий они с трудом втиснулись. Долго тащились через мост, потом вверх, и, одолев гору, вагон побежал веселее.
Все это время Сеня плохо слушал, что говорил ему Юртаев. Он думал, что теперь уж, наверное, все будет хорошо, что ничего плохого с ним не должно случиться после разговора с Серафимой Семеновной. Как-то все стало понятно и просто, и ему казалось, что так будет и дальше.
– Лиза тебе нос оцарапала, – сказал Юртаев.
Сеня улыбнулся:
– Ну и ладно. – Он потрогал нос.
Да, осталась царапина. И немного саднит. И это тоже было ему приятно, и ему показалось, что от этого приветливый дом Гурьевых стал еще роднее.
Трамвай остановился на большой площади. Кругом стояли каменные, очень старые дома, с узкими полукруглыми окнами. От площади они прошли по переулкам. Тут тоже везде были старые дома, но в большинстве деревянные, давно не крашенные и покрытые каким-то серым налетом. Такие улицы можно увидеть только в кино, когда показывают картину о прежней жизни и о революции.
Они вышли на другую площадь, тут стояли дома побольше, и около одного из них, самого большого, где помещалось заводоуправление, остановились. Юртаев сказал:
– Ты подожди. Я скоро.
Он ушел. Сеня присел на скамейку около двери. К нему сейчас же подошел высокий и очень тонкий дядя, в старой заплатанной гимнастерке.
– Тут сидеть не положено.
Сеня встал и отошел от крыльца. Дядя шел за ним и гулким голосом допрашивал:
– Зачем ты пришел? Что тебе тут надо?
– Поступать пришел.
– Давай, давай отсюда. Мотай подальше! А то…
– Ну что? – спросил Сеня и остановился, ожидая, что сейчас к нему подойдет этот тощий.
Но тот тоже остановился и, вынув свисток, показал его Сене.
– Вот свистну, и нет тебя.
– Зачем?
– Чудак. Тут же объект. Нельзя всяко-запросто рассиживаться. А может, ты шпион? Я уже много шпионов переловил.
И он начал дуть в свой свисток с таким старанием, что Сеня заинтересовался, что из этого получится. Но не получилось ничего, даже звука. Свисток был испорчен.
– Испортился свисток, – огорченно проговорил тощий, – и никто не идет. А я тебя забрать не могу – оружия у меня не имеется. А без оружия ты не подчинишься?
Сеня уже понял, что перед ним скорей всего сумасшедший, свихнувшийся на подозрительности.
– Шли бы вы домой, – посоветовал он.
Тощий все заглядывал в свой свисток и сокрушенно хлюпал носом.
– Испортили свисток диверсанты, подменили… А у тебя оружие есть?
– Зачем оно мне?
Он осторожно начал обходить то место, где стоял Сеня.
– Врешь. Все вы, диверсанты, так говорите. Врешь ты, врешь…
Он и еще что-то бормотал, а сам поглядывал на Сеню, явно выбирая момент для нападения. А Сеня тоже посматривал на тощего. Он еще не решил, что хуже – предупредить нападение или отступить. С таким жилистым, да еще ненормальным, пожалуй, лучше не связываться. А уходить ему никак нельзя.
Его выручил вахтер, выглянувший из двери. Он засмеялся.
– Ты его не бойся. Это Кошечкин.
Как будто Сене стало легче от того, что он узнал фамилию сумасшедшего. Но тот очень обрадовался появлению вахтера.
– Чего смотришь-то? Хватай диверсанта! – заорал он, но к Сене, однако, не подступил ни на шаг.
Вахтер спросил:
– Ты тут чего ждешь?
Сеня ответил. Вахтер одобрил:
– Наниматься. Это у нас запросто. Нам рабочая сила требуется. Да ты не стой, садись вот на скамеечку.
Сеня подошел к вахтеру. Тот, соскучившись в одиночестве, рад был перекинуться словом со свежим человеком, который не знал даже, кто такой Кошечкин. Кроме того, вахтеру хотелось покурить, а табаку не было, и он надеялся перехватить на завертку у этого парня.
– Сбрындил он еще до войны, в тридцать восьмом году. Или чуть позже. Тогда у нас в тарном цехе много отходов скопилось. Куда их? Решили спалить. А он, Кошечкин-то, увидел огонь, да и взбрело ему в слабую-то башку, что это пожар. Диверсия. Да еще в его дежурство. Ну и сбрындил. Да ты его не бойся, сейчас он дурак не опасный. Видишь, у него даже и свисток звуку не дает? У тебя закурить есть?
– Не курю я еще.
– Плохой, выходит, ты беседошник. Ну, дожидайся.
Он посмотрел на небо, зевнул и ушел на свое вахтерское место изнывать от безделья. Сеня ждал.
Взревел над заводом гудок, и сейчас же из конторы выбежал Юртаев и сказал раздраженно:
– Ничего, Семен, у нас пока не получается.
Сеня встал и пошел рядом с ним. До него еще не дошел тяжелый смысл сказанного. Кроме того, он просто не ожидал отказа. Он хочет работать, и никто не имеет права в этом ему отказать.
Так он думал и ждал, когда Юртаев подтвердит это. Но он услыхал:
– Черти, перестраховщики!
– Ясно, – проговорил Сеня.
– А ты, Сенька, не унывай.
Сеня невесело усмехнулся:
– Ладно уж тебе.
– Да ты что? Ты не думай, будто я утешать тебя взялся. На черта нам это надо! Я говорю, мы это дело все равно пробьем, а ты от своего не отступай.
Гудок замолчал.
– Завтра приходи к нам домой, без всяких, мы там всем гуртом потолкуем и что-нибудь надумаем. Приходи. И девчонку эту, Асю, приводи. Она хорошая. Придете?
– Не знаю.
– Ты что, обижаешься?
– Да ты что!.. Просто не ожидал я.
– Ну, смотри. Нам драться до победы! – Пожав Сенину руку, Юртаев побежал к проходной.
НЕ САМЫЙ ЛУЧШИЙ ВЫХОД
Попрощавшись с Юртаевым у проходной, Сеня долго шел улицами большого рабочего поселка, очень оживленного в этот час, когда ночная смена спешила на работу. Здесь все знали друг друга, и у всех были свои заботы и свои интересы.
И было удивительно светло, совсем как в Ленинграде во время белых ночей. Да разве что-нибудь может быть так, как в его городе – прекраснейшем на свете? Раньше он думал: наступит мир, и все снова соберутся вместе, в свои дома, и снова продолжится жизнь, прерванная войной.
Сейчас в его жизни складывалось все так плохо, так нелепо, как не может быть в настоящей жизни. И ему казалось, что все это неправдоподобное, недостойное существовать должно кончиться так же внезапно, как оно и появилось. И тогда снова вернется нормальная человеческая жизнь.
На веселой остановке «Разгуляй» его ждала Ася с невеселыми новостями.
– Где ты так долго? – спросила она тревожным голосом и, не дожидаясь его ответа, торопливо заговорила: – Домой нельзя. Там пришли за тобой.
– Кто пришел?
– Ну, известно кто. Эти, из колонии.
А Сеня все еще не мог понять, кто пришел и зачем. Он как-то устал и отупел от всего недоброго, что так вот, в одночасье, обрушилось на него.
– Какая еще колония? – безнадежно спросил он.
Ася рассказала; когда она вернулась из школы, у ворот повстречались ей двое. Парень и девушка. Очень молодые, совсем как старшеклассники. Спросили Сеню. Ася сначала тоже ничего не поняла, но на всякий случай сказала, что она не знает, куда ушел Сеня.
– Тогда мы подождем, – засмеялся парень.
Ася сразу сообразила: пришли, чтобы забрать Сеню в колонию. Она не растерялась и ответила:
– Ждите. Только мне в школу надо.
Ее не задерживали. Парень даже проводил ее немного. По дороге она спросила:
– За что вы хотите его забрать?
Он ответил:
– Мы его в детский дом определим, чтобы зря не болтался. А если ты его предупредишь и он скроется, тогда ты будешь отвечать. Так и знай.
Ася сказала:
– Как же! – Она и в самом деле ничуть не испугалась. Сейчас ей было просто не до того: она только думала, как бы в эту минуту не показался Сеня, и старалась идти быстрее, чтобы подальше увести этого парня. А он пригрозил:
– Вот тогда узнаешь!
Она фыркнула:
– Оч страшно.
Он рассмеялся и, как ей показалось, неискренне похвалил:
– А ты удалая. Только напрасно ты его скрываешь. Ему в детдоме будет лучше.
И начал расписывать, как в детдоме хорошо, как там кормят, одевают во все новое, как учат. Все это Ася выслушала и ни одному слову не поверила. Совсем заврался. Кто же поверит, что в детском доме такая роскошная жизнь! Но тут же ей пришло в голову, что этот завравшийся, может быть, знает про Сенину маму. Где она. Как бы так его спросить, чтобы он проговорился? Попросту-то, наверное, не скажет. Невинным голоском она сообщила:
– Вы его заберете, а вдруг ему письмо от мамы. Вот если бы он знал, где она, он бы сам ей написал.
Парень насторожился – это Ася сразу заметила по его прищуренным глазам.
– А он не знает, где она?
– Конечно, не знает.
– Так ты ему скажи, что мы знаем, где она, его мама. Пойди и скажи.
Усмотрев довольно нехитрый подвох в такой постановке вопроса, она улыбнулась, как бы сожалея, что это не в ее силах:
– Как же я скажу, если не знаю, куда он уехал? Я же вам говорила – не знаю.
Он даже остановился и захлопал глазами, совсем как одураченный мальчишка.
– Не знаешь?
– Конечно, нет.
– Чего ж ты мне голову морочишь? Я тут с тобой иду…
– А я вас не просила меня провожать. Думала, вам просто по пути. Вот наша школа.
Она помахала ему рукой, он покраснел, выругался, покраснел еще гуще и почти бегом свернул в переулок, только полы пальто по сапогам зашлепали.
Выждав несколько секунд, Ася повернула обратно, чтобы встретить Сеню и предупредить об опасности. Встретила. Предупредила.
– Теперь мне только одно и остается. И я знаю что, – сказал Сеня так уверенно, что Ася даже не поверила в то, что он знает. Но оказалось, что и в самом деле он знал. Конечно, не самый это лучший выход из положения, даже, прямо сказать, плохой выход, но ему казалось, что ничего другого не остается. И этим единственным и не лучшим выходом оказался Кузька Конский. Беда и выручка, специалист по несчастьям.
– Ох, как плохо, – сказала Ася.
Сеня спросил:
– А что лучше?
– Не знаю.
– Пересижу пока у него. Пережду. А там посмотрим. Юртаева подводить не хочется.
Они вступили в небольшой парк. Приближалась пора белых ночей, и сейчас, в десять часов вечера, было совсем светло.
Столетние липы вытянулись вдоль притихших аллей. Черные стволы, черные ветки над головой, похожие на частую сеть, раскинутую в опаловом небе. Сквозь черные стволы белеет кладбищенская ограда, за которой виднеются кресты и памятники.
Ася присмирела и даже слегка загрустила, что нечасто с ней случалось. Они шли тихо и говорили о своих невзгодах так же просто, как о плохих отметках, как о семейных неурядицах или о лишениях, к которым все уже привыкли за время войны. Так говорят о тех простых и неприятных вещах, которые с каждым могут случиться. Это очень плохо, но вполне обыденно и поэтому не очень-то страшно, если разобраться. Просто такое сейчас время, и все к этому привыкли, даже дети. Даже дети, вот какое это время!
– Только нам стало немножко полегче жить… – проговорила Ася. – И вот пожалуйста.
И Сеня тоже загрустил. Перед лицом предстоящей разлуки бледнеют все прошедшие беды. Они как вчерашний день, как буря, которая пронеслась ночью. А жить и в самом деле стало легче: не надо добывать дрова, он совсем уже встал на ноги и, значит, сам может заработать кусок хлеба. Да и война идет к концу.
Налаживалась новая жизнь со своими сложными заботами и нелегкими делами. Но даже все эти дела и заботы сейчас казались такими желанными!
Кончилась аллея. Они вышли к спуску в овраг.
По всему отлогому склону среди черных деревьев белели камни памятников и кресты. Клочья серого тумана неподвижно лежали между могил и ниже, где входила в свои берега мелководная речка Лягушиха.
Над деревьями возвышались синие церковные купола, мокрые от тумана.
– Когда придешь? – голос Аси задрожал. Даже, кажется, она всплакнула.
Это так удивило Сеню, что он притих, и, ни слова не сказав, повернулся и медленно пошел вниз по извилистой тропинке. Когда на полпути он оглянулся, Аси уже не было на краю оврага.
БЕДА – ТОВАР
Ведро лягушихинского песка стоило десять рублей. Кузька Конский утверждал, что дело это не пыльное, но денежное и что если бы на золотых приисках намывали золотишка с каждого ведра на десятку, то все старатели разбогатели бы неслыханно. Сам Кузька не разбогател только в силу своего уродства: руки его так низко свисали к земле, что он не мог таскать ведра. И на плече нельзя, потому что при ходьбе он сильно раскачивался, рассыпая драгоценный песок.
Но зато он крепко держал доставку песка в своих руках и беспощадно отваживал всякого, кто посягал на эту монополию. Притаясь среди могил, он подкарауливал нарушителя и, если мог, избивал нещадно. Но чаще всего и сами клиенты побаивались Кузьку, этого кладбищенского владыку. Жаловаться на него было бесполезно. Его опасался сам настоятель кладбищенского храма, поп Возражаев.
Не вмешивался в Кузькины дела и начальник кладбищенской конторы Ю. Рак. Кроме того, что Ю. Рак был начальником и крепко держался за свое место, он еще был инвалидом и жуликом. Все кладбищенские нищие платили ему тайную дань со своего прибыльного нищенского занятия.
Его жена заведовала мастерской, где изготовлялись венки и цветы.
Вот эти три жулика сделали кладбище доходным предприятием и обдирали живого и мертвого, каждый по своей линии, помогая друг другу во всем и опасаясь один другого.
Поп Возражаев был молодой откормленный балбес, похожий на того ангела, который пролез в спальню девы Марии. Показывая Сене церковь, Кузька с явным одобрением и не скрывая зависти рассказал про это с такими подробностями, что слушать было стыдно, и Сеня поспешил согласиться, что действительно поп похож на ангела, не хватает только крыльев.
– А зачем ему крылья? – сказал Кузька. – Он и без крыльев знаешь какой ходок! Куда этому Гавриле.
Переходя от иконы к иконе, Кузька так все объяснял, что Сеня спросил:
– А ты в бога-то веришь?
Кузька оглядел церковь. Здесь было тихо, пахло сыростью и сладковатым чадом.
– Глупый вопрос, – неохотно ответил он. – В бога никто не верит. Каждый сам по себе бога придумывает, да не по своему подобию, а по своему безобразию. Кто чем ушиблен, тот этой своей обиде и поклоняется. У хромого – бог хромой. Барыга самый последний бога в свои дела втягивает, дескать, помоги и от милицейского огради. Сообрази, какой у барыги может быть бог? Вот такое у нас тут обстоятельство.
Сеня перебил его:
– Значит, веришь?
– Человек – раб веры. Который в бога не верит, тот еще в чего-нибудь. – Немного помолчал и спросил: – А как думаешь, черти верят в бога?
– Не знаю.
– Верят. Если бы не верили, не боялись бы.
– Значит, ты боишься, как черт?
Кузька неожиданно и злобно рассмеялся:
– Бога-то? Ну, этого он не дождется. Он меня бояться должен. А мне не верить нельзя, как черту. Я богом обижен, а если бога нет, то кем? Где мне обидчика искать? Кому за обиду мстить, за то, что такой уродился? Я на бога злой.
Он топтался на месте, как рассерженный петух, и, как крыльями, хлопал по бокам и коленям длинными руками. Сеня впервые видел, как сердится Кузька, но совсем не испугался. Его гнев против никчемного и, по всей вероятности, глуповатого бога, которого каждый может втянуть в свои нечистые делишки, был так же уродлив и нелеп, как и он сам. И его слова были тоже нелепы и уродливы.
– Вот я и мщу богу через людей. Которых людей он любит, тем и мщу. Унижаю их, последнее отнимаю. Я горюнов люблю, от них бог отвернулся, да таких и грабить легче.
Сеня никогда не задумывался над вопросами веры и впервые так близко столкнулся с тем, что называется богом. У них в семье говорили о боге музыки, о боге поэзии. Вернее, это были богини. Музы. Говорили о них с доброй иронией, как о существах не совсем серьезных, но без которых жить было бы скучновато. Они олицетворяли искусство, воодушевляли поэтов и музыкантов. И хотя они существовали только в воображении людей, как красивая выдумка, Сеня охотно соглашался верить в их существование.
Совсем другим Сене представлялся Кузькин бог, которому на земле пришлось хватить лиха, отчего, наверное, он страшно озлился и стремился делать людям побольше разных пакостей.
Да и люди-то, которые посещали церковь, стоили такого бога. Совершенно естественно, что на кладбище собирались уроды, люди, ушибленные жизнью, несчастные. Бога они боялись, а значит, и не любили. Любовь и страх несовместимы. Люди шли в церковь от горя или от страха перед горем. Какая уж тут любовь?
Во время войны, этого самого большого горя, люди стали больше ходить в церковь – так говорили все. Этого Сеня не понимал. Сам он никогда бы не пошел жаловаться богу или просить его о чем-нибудь. Он не подумал об этом, даже когда ему было очень трудно, да и сейчас у него не было никакого желания жаловаться кому бы то ни было и тем более какому-то неведомому богу.
Он вышел на паперть – широкое крыльцо с покосившимися каменными ступенями. Кузька шел за ним и похохатывал:
– Не понравилось в храме-то? Рожу воротишь. Зря. Работенка тут у нас легкая, не бей лежачего. Ты вот только вчера пришел сюда, а если сколько-нибудь поживешь, то привыкнешь.
Оттопыривая и без того толстую нижнюю губу, Кузька Конский поучающе говорил:
– Беда – товар, обида – товар. Каждый своим добром торгует. Со всякого человека выгоду можно иметь, потому что человек всегда чем-то обижен. Даже тот, кто обижает другого, тоже не от добра это делает, а от обиды же.
Сначала Сеня старался не ввязываться в такие разговоры, хватит ему своих дел и своих мыслей. Очень ему надо разговаривать о всякой ерунде, не всегда, впрочем, безобидной. Да ему и не все было понятно из того, что проповедовал убогий лягушихинский философ. Кузька и не требовал ответов, одичал, должно быть, на своем кладбище среди крестов и памятников и привык разговаривать сам с собой.
Но если все время жить рядом и делать одно дело, то сколько же можно отмалчиваться? Иногда приходилось вставить слово:
– Не все же обижают.
И Кузька, обрадованный тем, что услыхал человеческий голос, с готовностью соглашался:
– Не все, конечно. – И тут же снова начинал поучать: – Есть еще идейные, красивые. Ну, те больше насчет переживаний…
– Ты что же, умнее всех себя считаешь? – спросил Сеня.
И опять получил туманный ответ:
– Зачем? Мне этого не надо. Я – прозорливый и ничем не очарован, сам по себе живу.
Они сидели рядом на старой могильной плите, нагретой весенним солнцем. Высоко над ними, среди голых прутьев тополей и берез, солидно покрякивали вороны, ремонтируя свои уродливые гнезда.
Внизу бурлила Лягушиха, худосочная речонка, которую летом и не заметишь на дне оврага. А дальше, за оврагом, ослепительно сияли окна домов рабочего поселка, а еще дальше, в расплавленной дымке, высились заводские трубы, а за ними синела тайга без конца и без края.
Если долго и не мигая смотреть на синеющие гребни тайги, где она сливается с раскаленным добела небом, то на какие-то доли минуты начинает казаться, будто все вокруг тонет в непроглядной тьме. И только то место, куда смотришь, кажется светлым, словно туда упал луч прожектора.
Там, за горами, за лесами, – думал Сеня, – там где-то очень далеко живет мама. Она одна знает всю настоящую правду. Только ей Сеня может поверить. И она ждет его, единственного родного человека, которому может рассказать все, зная, что ее поймут и ей поверят.
ПОИСК
После демобилизации Валя сразу же отправилась домой, в родной леспромхоз, но прежде ей необходимо было на день хотя бы остановиться в областном городе. Провожая ее, Шагов наказал обязательно прежде всего отыскать Сеню Емельянова, все ему рассказать. Честно, ничего не скрывая, не приукрашивая, и помочь ему всем, что только ему потребуется. И еще он добавил: «Мы с тобой перед ней в неоплатном долгу». Что это за долг, она не стала расспрашивать, потому что сама обо всем давно догадалась.
Это только вначале, когда Бакшин говорил Шагову, что радистку Валю надо беречь для дела, Валя еще думала, что дело – это ее рация, ну а потом догадалась, какое это дело. Ее собирался Бакшин направить к немцам, но почему не отправил, узнала только теперь, прощаясь с мужем. И хотя он ничего больше ей не сказал и не уточнил, что это за «неоплатный долг», Валя все сама поняла: быть бы ей сейчас на месте Таисии Никитичны, если бы тогда Шагов, сам о том не думая, не заслонил ее своей любовью. Поняла и, уже ни о чем не рассуждая, решила сделать все только так, как наказывал Шагов. Если он сказал «неоплатный долг», то, значит, так оно и есть.
В городе у нее была тетка – старшая отцова сестра, ей Валя и дала телеграмму, известив о своем прибытии. Но прежде чем отправиться к тетке, решила заглянуть в гостиницу и разузнать, где ей найти Сеню Емельянова. Другого адреса она не знала.
С вещмешком на плече и шинелью через руку она отправилась в гостиницу. Там ей сказали, что Емельянов давно уже в гостинице не проживает, а где его искать, знает одна Вера Васильевна – дежурный администратор. Вот она у того окошечка сидит…
Дежурный администратор, похожая на обиженную девочку женщина, подняла бледное лицо. «Ох, какие глаза! – подумала Валя. – Кто же посмел обидеть такую?»
Глядя прямо в необыкновенные глаза – испуганные и обиженные, – Валя спросила про Сеню Емельянова.
– Зачем это вам? – тихо сказала Вера Васильевна. – Я ведь и сама ничего о нем не знаю. Ничего.
Это она так сказала, что Валя сразу поняла; знает, но почему-то боится сказать и, наверное, не скажет. В таком случае и не надо повторять своего вопроса, а просто рассказать все как есть, начистоту. Так она и сделала.
– Господи! – покорно проговорила Вера Васильевна. – Господи! Сколько горя на этого мальчика свалилось, а все еще не дают ему спокойной жизни.
– Я как раз хочу ему помочь, – заверила Валя.
– Нет, я не про вас. Ведь тут за ним приходили, хотели забрать в колонию. Вот я и подумала, уже не оттуда ли вы? Подождите, я сейчас к вам выйду. А то я тут сижу на казенном месте, и такое у нас дело горькое…
Она усадила на свое место какую-то другую женщину и увела Валю в театральный сквер.
– Я и в самом деле не знаю, где сейчас Сеня. От меня ведь все скрывают, потому что я не умею говорить неправду. Если я что знаю, то обязательно проговорюсь, обязательно. Поэтому дочка мне и не говорит, но вам-то она должна сказать. Я вам не могу передать, сколько он пережил, этот мальчик. А сначала все у них было хорошо. То есть, конечно, относительно хорошо… Пока не появился этот сумасшедший летчик. Ну, я вам все по порядку…
– Какой летчик? – воскликнула Валя, нарушая порядок, который наметила Вера Васильевна для своего рассказа.
– Ну, он летал туда, к вам… где его мама служила. Странная у него такая фамилия…
– Ожгибесов.
– Да. Ну конечно, вы же его знаете.
– Где он сейчас?
– Да вы не волнуйтесь. Я вам покажу госпиталь, где он лечился, там вам все и скажут, где он сейчас. Ну, пойдемте.
– Вот кто нам нужен сейчас, – торопливо проговорила Валя. – Он нам всем нужен: и Сене, и мне. Если я его увижу, нам всем сразу легче будет жить. А теперь проводите меня в этот госпиталь и по дороге расскажите все по порядку. Мне надо знать, уточнить обстановку.
На это Вера Васильевна сразу согласилась.
– Я все вам расскажу, только дайте я ваш мешок понесу или шинель. Вам нельзя тяжелое.
– Ничего, – улыбнулась Валя и приложила ладонь к пряжке своего солдатского ремня. Но шинель отдала.
Ожгибесова она нашла, но не сразу. В госпитале сказали, что он только сегодня выписался и найти его можно через военкомат, если он уже не уехал. Валя отправилась в военкомат, пристально поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить ни одного летчика. Видела она Ожгибесова всего два или три раза и всегда только ночью, при свете костров на партизанском аэродроме. Да один раз летела с ним и поэтому не была уверена, что сразу его узнает. И совсем уже не надеялась, что он узнает ее.
Когда она вошла в просторный военкоматский вестибюль и увидела сразу трех летчиков, которые о чем-то оживленно разговаривали, то долго приглядывалась, прежде чем спросить:
– Где я могу найти Ожгибесова? – И не очень бы удивилась, если бы один из них оказался именно тем, кого ей надо.
Летчики замолчали и с явным интересом начали ее разглядывать.
– А вы, девушка, ему кто? – спросил один таким игривым тоном, что Валя в другое время обязательно бы посмеялась, но сейчас не то настроение.
– И никто я ему, – просто проговорила она. – И, как видите, вовсе не девушка…
– Это заметно, – почему-то вздохнув, сказал другой летчик, приоткрыл крайнюю дверь, крикнул: – Ожгибесов, к тебе дама!
Валя сразу узнала Ожгибесова и по его лицу поняла, что он не узнал ее, и, чтобы не терять времени на всякие уточнения, сразу сказала:
– Я радистка из хозяйства Бакшина.
– Да? – спросил он высокомерно и настороженно. – Ну и что же?
– Надо поговорить так, чтобы никто не слышал.
Он все с тем же высокомерием кивнул на дверь. Один из летчиков крикнул:
– Сашка, в семнадцать ноль-ноль.
– Ладно. Вещи мои заберите. Я прямо на аэродром махну.
На крыльце он спросил:
– Так какие у вас секреты?
Разговаривает как с девчонкой, но Валя решила не обращать на это никакого внимания, все его высокомерие слетит, стоит только сказать, зачем она пришла.
– Вам надо знать всю правду о Таисии Никитичне.
Нет, не дрогнул даже.
– А зачем? Все это я забыл. Отбросил.
Валя постаралась собрать всю свою выдержку, все свое спокойствие, которых у нее, скажем прямо, было не очень-то много, и тихо, но твердо сказала:
– Трус вы, дрянь! Любовь свою отбросил! Ох, молодчик какой! Я-то думала, вы – мужчина. Она мне столько хорошего про вас рассказывала! А вы знаете, что вы наделали вашей дуростью?..
– А что я такого наделал?
И тут она, уже не сдерживаясь, высказала ему все, что думала, что слышала от Веры Васильевны, от Шагова, что думала сама. И в своем возмущении не заметила, что говорить больше ничего не надо, что она бьет лежачего.
– Как же так? – спросил он растерянно. – А мне сказали…
– Кто вам сказал? Кого вы послушали?
– Да все там у вас в отряде. Не помню, как я обратно летел. Черт его знает, как все закрутилось…
– Всех послушал, всем поверил! – Валя, не замечая горячих своих слез, все продолжала выговаривать: – Всем поверил, одной только своей любви веры не дал!.. Как же вас назвать после этого?
Они шли по весенней солнечной улице – возмущенная женщина в солдатской гимнастерке и летчик, явно обескураженный ее слезами и ее словами. Наконец он отважился прекратить эту сцену.
– Все! – сказал он. – Понял все. Где сейчас она?
– А вы тут не командуйте! – Валя ладонями вытерла слезы. Вот до чего довели: над своей бедой если и плакала, то не на людях же. Не у всех на виду. – А где сейчас доктор Емельянова, мне неизвестно. И никому неизвестно, даже Батя наш не знает, где она. Да не в этом теперь дело. Я только одно точно знаю: не предатель она и никогда не была предателем. Она – герой! Герой, – торжественно, словно принося присягу, повторила она.
Задохнувшись, как от дикого ветра в лицо, Ожгибесов спросил:
– Герой? Как вы узнали?
– Так сказал Шагов. Мой муж.
– Да. Знаю Шагова.
– Если он сказал, то это уж точно. Он еще ни одного слова пустого не сказал. А сейчас не в этом дело. У нее тут сын остался.
– Сеня! Он где?
– Он тут пропадает. Вот ему надо помочь и в самом срочном порядке. Мне сказали, будто он на кладбище скрывается. Его в колонию хотят. Из училища исключили, ну, все такое, будто он и сам предатель.
– Да где он? – воскликнул Ожгибесов.
– Этого я еще и сама не знаю. Вот дали мне адрес. Там одна девочка живет. Ася ее зовут. Она одна все знает, но никому ничего не говорит. Даже родной матери.
– Мне скажет.
– Его непременно надо разыскать и помочь. Его ободрить надо. И я, и вы перед Емельяновой в неоплатном долгу.
– Все. Давайте адрес. И я думаю, вам совсем не надо идти. Один на один мы с ней скорее договоримся.
И еще он добавил, что сейчас он должен быть на аэродроме – дело одно неотложное и очень для него ответственное – и завтра, с утра пораньше, он все сделает. С утра, да не торопясь – оно лучше.
Валя с ним согласилась, дала ему еще и свой адрес на всякий случай, и они расстались. Она отправилась к своей тетке, рассчитывая у нее переночевать и завтра с ранним поездом уехать домой. Но все получилось не так, как она думала. Ехала в гости, а попала на поминки: тетка позавчера умерла, а сегодня похороны. Остались две внучки, Валины племянницы, семнадцати и двенадцати лет. О них тоже подумать надо.
* * *
Оставив Валю в госпитале, Вера Васильевна зашла в столовую, где подрабатывала в свободное время, и оттуда решила забежать домой на одну только минутку, проведать Асю и кое-что ей передать.
– Приходила сегодня одна женщина, фронтовичка, про Сеню расспрашивала, про летчика того, про Ожгибесова. Она и к тебе, наверное, зайдет.
– Какая фронтовичка? – нахмурилась Ася. – Пусть приходит. Я все равно ничего не знаю. Уже приходила одна…
Если не можешь сказать правды, то надо вообще как можно меньше говорить, потому что чем больше болтаешь, тем скорее попадешься. И еще – если признаться нельзя, а обманывать не хочешь, то лучше всего сказать, что ничего не знаешь.
Ася много находилась среди взрослых, которые или не замечали ее присутствия, или замечали, но совсем с этим не считались и говорили все, без стеснения. Все эти горничные и уборщицы обсуждали все и всех осуждали. Вот тут-то она и нахваталась всего того, что многие склонны считать житейской мудростью, хотя взаимное недоверие вряд ли можно считать мудростью…
Сеня сказал ей, да Ася и сама понимала, что никто не должен знать, где он. Она готова была защищать его любыми средствами. Даже обманом, если уж ничего другого не остается. Средство сомнительное, а что делать? Не очень-то мама ей поверила:
– Ты, да не знаешь?
– Меня не было дома, когда он ушел.
– И спасибо не сказал?
Обвинение в неблагодарности. Придется и это стерпеть.
– Не совсем же он ушел. Устроится на работу и придет. Ты же знаешь, какой он. Вот и вещи его тут.
Вещи – два чемодана, большой и маленький, – стояли в углу почти пустые, но выглядели достаточно убедительно. Мама вздохнула. Неизвестно, поверила или нет. Просто она ничего не сказала. Тогда Ася положила руку на самое дорогое из оставленного Сеней.
– И альбом его лежит. Видишь?
– Вижу. – Снова вздохнула. – Все я вижу…
– Что ты видишь? – вспыхнула Ася. – Что?
– Ладно, не хочешь и не говори. Вот я ужин вам принесла. Горошница, очень вкусная… Если ты уж мне не доверяешь…
Ася почувствовала себя так плохо, что на глазах ее блеснули слезы.
– Я тебе доверяю больше всех!
– Нет.
– Да! Ему и тебе. Только никому нельзя говорить, где он.
– Ну, нельзя, так и не надо, – согласилась мама, доставая из сумки стеклянную банку. Горошница – самая любимая Асина еда. И Сенина тоже. Ей стало жалко маму, она столько работает, чтобы только прокормить их, ее и Синю – совершенно постороннего человека, – а они ей не доверяют. Ася, конечно, понимает, как это обидно, но все равно ничего сказать не может. Мама совершенно не умеет ничего скрывать. Такой у нее характер: ее спросят – она все и расскажет. Лучше уж ей не знать ничего, тогда она с чистым сердцем скажет, что ничего ей про Сеню неизвестно. И это будет правда.
