Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)
– Что ты там делаешь, на заводе? Пушки?
Он сидел против нее, положив потемневшие от работы ладони на колени.
– Пушки? Нет, не только. Мирная продукция. Вот что.
– Какой-то ты угловатый стал. О пальцах и говорить нечего. Гаммы не сыграешь.
Ей показалось, что в его глазах мелькнуло недоумение. Он пошевелил пальцами и спросил:
– А надо?
И его недоумение, и этот вопрос очень обрадовали Елену Сергеевну. Она торопливо проговорила:
– Ты сам очень хорошо знаешь, какой музыкант мог бы из тебя получиться. И как я в тебя верила.
– Гамму-то я сыграю. – Он снова улыбнулся. – Мне мастер говорит, что у меня пальцы так развиты, как у хорошего слесаря. Он даже подумал, что я уже и прежде работал слесарем. А я сказал ему, что я музыкант и что пальцы оттого так развиты. Оказывается, одно другому помогает. Гамму сыграю, а больше, наверное, ничего.
– Не знаю, – перебила его Елена Сергеевна. – Музыка не терпит совместительства.
Он не ответил, и она замолчала, смущенная и его радостным удовлетворением своим новым положением, и его уверенным тоном, и тем, что он так вдруг вырос и возмужал. Когда была их последняя встреча? Полгода с той поры не прошло, а можно подумать, что, по крайней мере, пять лет. И это сделала с ним не музыка, а работа на заводе. Самостоятельность. Вот чего не хватает в училище. Студентов мы все еще считаем детьми. Недорослями. А тут человек вдруг встал на ноги.
С музыкой покончено. Это она отметила почти в самом начале разговора и ничего не стала говорить о возвращении в училище. Хотя это было то самое главное, с чем она пришла сюда.
Приступая к другому делу, она осторожно спросила:
– Про маму узнал что-нибудь?
– Нет, ничего не узнал еще. Дали мне адрес командира партизанского отряда, где она воевала. Написал я ему, уже давно, и никакого нет ответа. Да и не очень-то жду. Адрес-то московский, а он, скорей всего, на фронте. А куда еще писать, я не знаю. Нет, скорого ответа я не жду. Да и вообще…
Тут он заметил, как Елена Сергеевна улыбнулась одними только глазами и постучала ладонью по столу. Так она стучала о крышку рояля, если ученик начинал фальшивить. Значит, он не то сказал? Соврал? Сеня и сам знал, что соврал, – разве он перестал надеяться на встречу с мамой? Да он только этим и жил!
– Дай мне адрес этого командира, – потребовала Елена Сергеевна. – Я должна сама написать ему.
Она это так сказала, что Сеня и не подумал даже, по какому праву бывшая его учительница вмешивается в его личное дело.
– А надо? – спросил он. – Я ведь и сам все пробью.
– Да, я знаю тебя. Ты тоже знаешь, что если я решила, то все равно своего добьюсь.
Она не сказала, что это решение пришло только сейчас – в конце концов, какое это имеет значение, когда оно пришло? Решила – значит, должна сделать, вот что главное. И Сеня дал адрес Бакшина.
Потом он пошел провожать Елену Сергеевну. По дороге она расспрашивала о его жизни и вспомнила про Асю.
Он рассказал, что они с мамой недолго прожили в Ульяновске, а потом, когда отца выписали из госпиталя, все вместе переехали в Саратов. Ася пишет часто, собирается после школы поступать в медицинский.
– Хорошая она девочка, – сказала Елена Сергеевна. – Вот мой дом. Запомни и приходи всегда, когда надо или когда просто так захочется поговорить. – Хотела еще добавить: «А может быть, ты еще подумаешь о музыке?» – но смолчала. Такой вопрос человек должен решить сам. Без нажима и без подсказки.
Глава восьмая
В РАЗНЫХ ДОМАХ
САШКА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Сашка – человек осмотрительный, расчетливый – еще в дороге начал интересоваться, как проехать в тот леспромхоз, где живет бывшая партизанская радистка Валя Шагова. Сама Валя писала ему, что это совсем недалеко, всего около сотни километров от станции, где ему надо сойти с поезда. Ничего себе «недалеко»! Привыкли они там, в своей тайге, к простору, вот и размахиваются. Широко живут, должно быть.
Отправляя Сашку «на задание», Бакшин только и сказал: «Посмотри, как он там живет, этот Емельянов, все разузнай и доложи мне. А ему скажи, пусть едет к нам, в Москву. Да и сам приезжай, у меня жить не захотите, в общежитие устрою». Расспрашивать Сашка не посмел, так и отправился к Емельянову, располагая только собственными догадками да смутными намеками, вычитанными из письма Натальи Николаевны. Но она и сама лишнего слова не скажет, да и Бакшину не позволит. Комсомолочка Наташа. Как это он, грозный командир, покорился ей? Это уж совсем непонятно.
Так что очень немного он сможет рассказать Семену Емельянову о его матери. Он надеялся только на Валю, которая, по его расчетам, должна знать больше всех. Радистка – самый доверенный у командира человек. Да, должно быть, и Шагов ей сказал все, что знал.
Кроме того, у Сашки еще был и свой интерес, касающийся его собственного устройства в предстоящей гражданской жизни. Пора ему подумать, как дальше жить: учиться надо – это уж обязательно, ну и поработать придется. Эти вопросы он также надеялся разрешить при участии своей партизанской сестры, как она сама назвала себя. Другой родни у Сашки не осталось.
Третьи сутки ехал он в общем вагоне, со всеми перезнакомился и почти со всеми почаевничал, ведя неторопливые вагонные разговоры. Едва он начинал расспрашивать про леспромхоз, как сейчас же находились знатоки, и, конечно, каждый знал дорогу лучше всех остальных и каждый советовал Сашке прислушаться только к его советам. А потом, позабыв про Сашку, они начинали слегка пощипывать один другого, замечая: «Вот вы спорите, а в тайге, видать, никогда и не бывали», на что следовал ответ: «Сами вы не бывали, у меня сестра в Усть-Веснянском леспромхозе замужем за поваром». На другой день спор перекинулся в соседний вагон, а к вечеру проводница привела из соседнего вагона суетливого старичка-лесовичка:
– Вот, Саня, тебе попутчик. Илья Егорыч. Он тебя и доведет до самого твоего леспромхоза.
– Здравствуй, Александр-воин, – проговорил Илья Егорыч. – Да ты, гляди-ка, кавалер! – Он осторожно щепотью дотронулся до медали, как бы попрочнее утвердив ее на Сашкиной гимнастерке.
Утром следующего дня они сошли на маленькой станции, спустились к неширокой таежной реке. Перебрались через нее и почти целый день шли то лесными еле заметными тропками, то старыми, заброшенными лесовозными дорогами и к вечеру добрались до леспромхозовского поселка, раскинувшегося на крутом берегу большой реки.
– Вот тут она и проживает, твоя радистка. – Илья Егорыч остановился у одной избы и крикнул: – Есть кто дома? Хозяева, герой прибыл, встречайте!
Из окошка, затянутого марлей от комаров, кто-то выглянул, в избе раздался звонкий выкрик и мягкий торопливый стук босых ног. На крыльцо выбежала Валя.
– Сашка, – радостным недоверчивым шепотом проговорила она, осторожно спускаясь по ступенькам. – Приехал, братик мой!..
Непонятное смущение охватило Сашку. Он привык видеть Валю – подтянутую, стройную девчонку, почти свою ровесницу. Он, солдат, разведчик, тогда даже поглядывал на нее с некоторым превосходством, а сейчас смутился неизвестно от чего. В цветастом домашнем халате, босая, растрепанная, она казалась повзрослевшей лет на десять, хотя прошло немногим больше полугода, как они расстались.
Не замечая его растерянности, Валя обняла его, прижала к своему большому, по-матерински теплому и мягкому телу, совсем как очень давно, еще в той, не разрушенной войной жизни, обнимала его мама, утешая или прогоняя детские страхи и обиды. И сейчас он, совсем как маленький, судорожно задохнулся и сделал несильное движение, пытаясь освободиться, но Валя не отпустила его. Ничего не говоря, она только гладила его волосы и плакала, утирая глаза его пилоткой, которую она сама же подарила ему при расставании.
– А-яй, вояки! – воскликнул Илья Егорыч не то укоризненно, не то восхищенно. – И как это вы, такие, немца побили? А-яй… Ну, значит, теперь я пошел… Дома-то меня дожидаются.
Он и в самом деле помахал рукой и ушел.
– Отдохнул бы, – наконец выговорила Валя, отпуская Сашку, и, нисколько не стыдясь своих слез, добавила: – А я Шагова вспомнила. Как тебя, Саша, увидела, так все и вспомнила. Все наше: и хорошее, и злое. На всю жизнь это теперь у меня. Воспоминание. Война кругом, а у нас любовь. На всю жизнь… Ну, пошли в избу. Пошли. Устал ты от всего этого.
Узнав, что Сашка еще не виделся с Емельяновым и должен немедленно к нему ехать, Валя распорядилась по-своему: торопиться ему некуда и незачем. Все, что она сама знала про Таисию Никитичну и о чем говорила с Шаговым, обо всем написала Семену и уже получила от него ответ. Он живет у хороших людей, работает на заводе, осенью поступит в вечернюю школу. О матери он ничего еще не знает. Тут должен помочь только один Бакшин. Он все знает доподлинно, но почему ничего не говорит, этого Валя не могла ни понять, ни сказать. И Сашка тоже ничего не мог ей объяснить, хотя и разговаривал с Бакшиным и даже отваживался обвинять его в бездействии.
Слегка переваливаясь, Валя ходила по избе, собирала на стол и неторопливо говорила какие-то по-особенному ладные слова:
– Мастеров у нас много на всякие дела, а вот где тот мастер, что для людей счастье вырабатывает? Что-то заленился он.
Сашка сидел у окна, мокрые после умывания волосы блестели, и лицо лоснилось. Он переоделся во все чистое, только что вынутое из вещмешка и слегка помятое за дорогу. Босым натруженным ногам было приятно на прохладном, недавно вымытом и еще влажном полу. Разговор о мастерах по счастью возник после того, как Валя сказала, будто Шагов был против посылки не только Емельяновой, но и вообще кого-нибудь. Не было в этом никакой надобности, что потом и подтвердилось, а Бакшину просто не терпелось совершить что-нибудь. Отличиться. Но Сашка с этим не согласился, он примолк и неизвестно почему вспомнил Наталью Николаевну. Добрая она, о людях заботится-хлопочет, но никто почему-то не принимает ее доброты: ни сын Степан, ни Сашка. Вот сейчас она заботится о своем муже, пишет ему: «Я сама знаю, что надо делать, а ты пока подожди». Вот он и ждет ее разрешения. А люди страдают. Ничего из этого хорошего не получится.
– О чем задумался? – спросила Валя. Она поставила перед Сашкой сковородку с жареной картошкой.
– Да так, о всяком… Вспомнил вот…
– Придвигайся к столу. Папаня мой с мамой к директору в гости ушли, скоро не вернутся. Ты задумался или с устатку?
Картошка еще шипела на сковородке, распространяя ни с чем не сравнимый запах жареного сала. Надо было подождать, пока хоть немного остынет эта благодать. Валя налила ему крепкого чаю, настоянного на каких-то лесных пахучих травах. Давно у Сашки ничего такого не бывало: домашнего тепла в старой избе, влажного пола под босыми ногами и этих сытых запахов еды, которую надо есть не спеша, под неторопливый, степенный разговор, хотя бы и о неистребимой человеческой тяге к счастью. И Сашка сказал то, что он подумал о Наталье Николаевне.
– Вот как, – Валя сощурила глаза и словно сама задумалась. – Батька лупит сына и говорит, что для его же пользы. Вырастет сын, сам для пользы лупить станет, кто у него в зависимости. – И вдруг она с прежней порывистостью, удалью шлепнула ладонью по скатерти: – Поговорить бы с ней по-свойски, с этой «комсомолочкой»! Она бы у меня повертелась!
Вспомнив, как Наталья Николаевна встретила его и как провожала, Сашка возразил:
– Нет, она чуткость проявляет. Заботливость.
– Посмотрим, чем она обернется для нашей Таисии Никитичны, эта заботливость… А ты давай ешь да меня не разглядывай. Я сейчас некрасивая. Вот рожу сына, тогда в норму войду. Мне еще институт кончать надо. А ты как жить надумал?
Он ответил, она посоветовала свое, он согласился, но не во всем, и пошел у них неторопливый разговор о жизни, которая должна наступить, когда кончится эта проклятая война. Он съел всю картошку, выпил два стакана чаю с таежным сотовым медом, темным и тяжелым, в котором к сладости примешивалась едва заметная вкусная горечь. И настал светлый уральский вечер, такой длинный, что только на утренней зорьке догадываешься: «А ночь-то уже прошла!» За окном звенели комары, бились о стекла, застревали в защитной марле, но самые настырные как-то все-таки проникали в избу.
Под этот звон Сашка задремал. Валя постелила ему на терраске. Он лег. Она спросила, удобно ли ему, и сказала, что сейчас завесит окна, а то свет не даст уснуть, но он не дождался, когда она выполнила это свое намерение, и уснул.
Во сне или на самом деле – этого он не понял – ему слышалась однообразная тягучая музыка, будто кто-то только для того, чтобы не заснуть, перебирал клавиши аккордеона, повторяя одну и ту же мелодию. Сашка поднялся и, отодвинув угол одеяла, которым было завешено окно, увидел серую улицу, бескрасочную и нечеткую, как сквозь мутное стекло. Такая улица может только присниться. Недалеко от дома стояла женщина, тонкая и высокая, в сером с коричневатыми цветами халате и белом платке, избушкой надвинутом на лицо. Это она лениво растягивала мехи аккордеона, извлекая однообразную, тоскливую музыку.
Большой и какой-то словно весь развинченный мужик азартно плясал среди дороги. Он кружил перед музыкантшей, широко, как крылья, раскинув длинные руки, изгибался, почти касался земли своими широкими ладонями. Тут же стояли двое: мужчина, сгорбившись на костылях, и рядом с ним маленькая полная женщина. Длинной березовой веткой она отгоняла комаров от себя и от мужчины на костылях. Лица у обоих были равнодушные, видно было, как им надоело смотреть, должно быть, им обоим хотелось спать, но смотреть надо, чтобы не обидеть пляшущего. А плясун ничего не замечал, он встряхивал лохматой головой, задирая к серому небу свое скуластое смеющееся лицо, и веселился с таким отчаянием, словно это была последняя его пляска.
Так и не поняв, сон это или на самом деле, Сашка уронил голову на подушку, и все пропало. Сон.
Его разбудила Валя. Она сдергивала с окон одеяла и простыни и весело говорила:
– Мастер ты спать. Это хорошо. Все наши уже давно на работе. Они тут пошумели ночью, с гулянкой расставались, а ты и не проснулся. Из-за тебя и я опоздала. Одевайся, вместе пойдем.
Через десять минут они сидели за столом, ели картофельные оладьи, запивая их крепким таежным чаем. Валя надела синее платье, отчего стал еще сильнее заметен ее большой живот. Она сказала, что заведует поселковым клубом и одновременно библиотекой, а сейчас они зайдут в контору к директору леспромхоза, и он устроит Сашку на подходящее место. Она говорила так определенно, словно Сашка уже на все дал согласие. Он слушал и не возражал, потому что он сам все определенно решил. Его гимнастерка, выстиранная и отглаженная, висела на стуле. Он надел ее, туго затянул ремень и вместе с Валей вышел из дома.
Дорогой она рассказала про директора. До войны он работал десятником, после двух ранений его демобилизовали и назначили директором. Человек он хорошо знающий лесное дело, но образования маловато: восемь классов и курсы десятников. Есть у него грехи – любит выпить, ну и еще всякое такое… Валя махнула рукой и не стала объяснять, что это за грехи.
Директора в конторе не оказалось – ушел на конюшню. Отправились туда и встретили того самого длинного, нескладного плясуна, которого Сашка видел во сне. Это и был директор. Он только что вышел из ворот конного двора и, хотя никто за ним не шел, часто оборачивался, угрожающе размахивая длинными руками, громко кого-то отчитывал:
– Вот я вечером посмотрю, какая у тебя совесть! И тогда уж не жалуйся…
Наткнувшись на Валю, он не ответил на ее приветствие, а с ходу набросился и на нее, словно она тоже в чем-то провинилась:
– У нас вся трелевка на лошадином хвосте висит, а они, ты только посмотри, чего они там развели… Санитарный день объявили!
– А вы на меня чего налетаете-то? – засмеялась Валя. – Я пока что не конюх. И не день, а час. У вас в конюшне этой не то что черт, а и сам ангел ногу сломит. На час позже в лес выедут, только и всего. А вы шумите.
Не обратив никакого внимания на ее слова, он продолжал выкрикивать:
– Бабы и есть бабы!
– Женщины, – поправила Валя.
– Какая разница? Лесорубы – женщины, возчики – женщины. А тут еще конюхи. Все бабы.
– А ты что думаешь, тут им легче было, чем нам с тобой на фронте?
– А ты меня не агитируй. Я и сам их жалею, этих баб неприкаянных. Женщин этих.
– Об этой твоей жалости уже и в райкоме разговор возникал, и не один раз.
– А что? – опешил директор. – Я, что ли, виноват, что на всю окружающую тайгу, кроме стариков, один я – мужик. – Он невесело посмеялся. – Я да еще медведь. А райком тут в каком разрезе? План мы тянем, хоть всей рабочей силы у нас – женщины да ребятишки. А ты, как секретарь партбюро, должна подобные разговоры пресекать.
– Подобные твои дела должна я пресекать, – строго ответила Валя и пообещала: – И будь спокоен, я тебе распускаться не дам. Для разговора этого еще будет время, а мы к тебе с делом.
Они стояли у ограды, которой были обнесены конюшни. Лес кругом был давно уже вырублен, и теперь тут поднимались новые молодые елочки, и только несколько поодаль темнели непроходимые, нетронутые леса. Сашке показалось, что Валя забыла про него, но она так же решительно прекратила разговор, как и начала его. Подозвав Сашку, представила его директору.
– Так это ты и есть! – воскликнул директор, обрадовавшись перемене нежелательного для него разговора. – Ну, здорово, солдат. С прибытием тебя! – Он протянул руку, и Сашка понял, что о нем тут уже все известно. Валя рассказала и, видать, не поскупилась, наговорила даже больше, чем надо. Это Сашка сразу понял, увидев, с каким почтением здоровается с ним директор.
– Ну, у меня дела, – заторопилась она. – Пойду поговорю с твоими конюхами. Потом зайдешь ко мне, Саша, спросишь, где клуб.
Она пошла, как поплыла, неторопливо покачиваясь, через большой двор и скрылась в конюшне, откуда доносились глухое постукивание копыт о деревянный настил и женский голос, напевающий что-то печальное, томительное, как летний зной.
– Конюхи… – выдохнул директор и широкой ладонью крепко потер небритый подбородок. – Садись, Саня, поговорим здесь.
Они сели у городьбы, прямо на теплую траву. Но весь разговор состоял в том, что директор спрашивал, а Сашка отвечал, и не очень охотно, оттого, что директору все давно уже известно. Это Сашка сразу понял, что директору такая сдержанность понравилась: не любит парень много трепаться – значит, работник, это уж наверняка. Тем более что родители – колхозники, и отец по зимам работал от колхоза в лесу коновозчиком. Значит, парень этот – свой человек, к тому же еще и фронтовик. Но все-таки не полный еще мужик – этого тоже не надо забывать.
– Какое же тебе дело подобрать, чтобы по силе? – задумался директор.
– На войне спрашивали как с большого, – напомнил Сашка.
– Верно твое слово. – Директор снова потер подбородок. – Ну и вот, значит, поскольку нам такая откололась судьба – вернуться к нормальной жизни, а войне предвидится конец, то мы и рассуждать обязаны, как нормальные люди. Мужикам – там где положено работать, женщинам – свое занятие делать. Ну, а ребятам учиться до их полного совершеннолетия. Пока тебе, конечно, поработать придется. А лучшего места, как наши окрестности, не найти. Ты мне поверь. Я все места по России нашей пешком прошел, все высмотрел и обратно вернулся, в тайгу. Где жить начал. Валентина тебе кровная сестра, фронтовая. У нее слово, как гвоздь. И бьет крепко. – Тут он усмехнулся и покрутил головой. – Жалости у нее нет. А про тебя тут у нас все достаточно через нее знают, в какой хочешь дом зайди – первое тебе место. И будет тебе от всех почет и любовь… Вот тебе и вся моя агитация, принимай окончательно решение и располагайся на долгую жизнь.
И Сашка принял решение.
«СКОРЕЕ В МИР!..»
Сашка уехал, и для Бакшина наступили странные дни ожиданий, тревог, надежд. Никогда он за всю свою деятельную жизнь не испытывал того, что пришлось испытать в эти тоскливые дни выздоровления. Привыкший командовать событиями, он вдруг почувствовал себя рядовым, почти штрафником, которому никто не подчинялся, но все могут шпынять его, как хотят. Даже санитарки покрикивали на него. И он все терпел.
Настало лето, а от Сашки хоть бы слово…
Однажды во время утреннего обхода доктор Недубов, не очень внимательно осмотрев Бакшина, похлопал по затянувшимся шрамам на бедре:
– Довольно вам казенный матрац давить. Сестра, займитесь после обхода.
– Не надо, – сказал Бакшин.
– Как это не надо? Вам что, лежать еще не надоело? – Этот покрикивать начал с самого первого дня. Ну, ему уж так по званию положено.
– Сестру не надо, – уточнил Бакшин и признался, что он уже пробовал опускать ноги и сидеть. Ничего, получается.
После такого уточнения Недубов еще раз, теперь уже более внимательно, прощупал бедро и голень.
– Нет ничего хуже, когда выздоравливающий все еще продолжает считать себя больным. Вы в шахматы играете?
– Пробовал, да все времени не хватало…
– Есть тут у меня один шахматист. Капитан. Руку ему ампутировали. Рвется в бой. Я его к вам, на Сашкину койку. Не возражаете?
Появление безрукого капитана ничуть не изменило и не украсило жизнь. Первая же партия показала, что Бакшин как партнер никакого интереса не представляет, капитан сразу же после обхода исчезал и возвращался только к обеду и после отбоя.
А от Сашки ни слова. Это уж было совсем непонятно. Он везде пройдет, всего добьется, человек непоколебимой верности. Почему же он-то молчит? И в письмах жены о нем ни слова, значит, и ей не пишет. И про сына жена писала мало и без особого материнского трепета: живет дома, у него отпуск до полного восстановления слуха. Пытаясь представить себе, каким теперь стал Степан, пробудить отцовские чувства, Бакшин пробормотал: «Степа, мальчик мой!..» Но и этот классический вопль отцовской души не пробудил никакой нежности, не считая острого щекотания в носу и навернувшихся слез. Бакшин вытер глаза концом пододеяльника, пахнущего чем-то антисептическим, карболкой, что ли? Нет, дорогой товарищ, пора выбираться отсюда, кому он такой нужен? Кому дорог? Кому страшен?
Ему принесли костыли. Он для начала возмутился:
– А эти штуки зачем еще?
– Доктор приказал, – ответила сестра и пожала худенькими плечиками. Совсем еще девчонка.
– Палку принесите.
– Потом будет вам и палка, – пообещала сестра тоном воспитательницы, уговаривающей капризного малыша. – А теперь вы и на костылях не сразу пойдете. – И, сдвинув тоненькие бровки, начала командовать: – Ну-ка, встали!..
Началось обучение пешему хождению. Обливаясь потом и злобно сжав губы, он делал два-три шага и отдыхал, набирался сил, копил злобу на свои непослушные ноги. Собранное из осколков, заштопанное доктором Недубовым бедро не подчинялось его воле и тупой болью мстило за каждый шаг. Как он ненавидел сейчас все свое вышедшее из повиновения существо, и особенно ногу! За то и казнил ее тем, что, напирая всей тяжестью тела, заставлял подчиняться.
В этой борьбе с немощью ему помогло письмо радистки Вали. Он прочел его, сидя у окна, за которым раскинулся голубой солнечный день северной зимы.
Валя писала о том, как неслыханно обогатился мир нашими победами. Советские солдаты гонят врага, сживают со света фашистскую нечисть. Все люди стали неизмеримо богаче сознанием силы, справедливости и добра. И в то же время мир стал беднее: погибло много самых лучших и в том числе старший лейтенант Шагов. Вечная память герою…
Но еще не окончено письмо, где каждая строчка – протест против несправедливости, убившей человека, которого Валя полюбила и который полюбил ее. Этого женщина никому не прощает, даже русская женщина, стремящаяся не помнить зла. И еще Валя сообщала, что у нее родился сын, назвала Иваном, в честь и память о погибшем отце. Жизнь должна продолжаться. Справедливость – торжествовать.
Было видно, что Валя не очень-то верит в судьбу, якобы творящую добро и зло. Фашисты – вот кто неслыханно обедняет мир! Но это еще не все. Есть грабители и у нас, свои, свои, доморощенные! За что ограблена Емельянова? Где она? Об этом ничего не знает даже ее сын. А он-то в чем провинился?..
«Грабители? – усмехнулся Бакшин. – Да… сильно сказано!..»
О назначении человека обогащать мир добрыми делами Бакшину тоже приходилось говорить, и неоднократно, не придавая этому, впрочем, никакого практического значения. И думать об этом ему как-то не приходилось. Все такое отвлеченное, возвышенное стояло в стороне от всего того прочного, фундаментального, что утверждал на земле строитель Бакшин. Грубая действительность не знает добра или зла в их чистом виде, это – как золото, всегда с примесью.
Несправедливость… Так решила Валя. А Сашка? А тот, незнакомый пока сын доктора Емельяновой? Что-то подумают они? И Бакшин представил, как они сидят там вдвоем и рассуждают… И о чем они говорят? Какие мысли кипят в их мальчишеских удалых головах?
Скорее в мир, хоть на костылях, хоть ползком!
И так неудержимо было его желание скорее попасть в этот деятельный, полный противоречий мир, что меньше чем через месяц он уехал домой.
