Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, СЕНЯ!»
– Мы все простили, – повторила Вера Васильевна, поглядывая то на дочь, то на Сеню своими радостными и удивленными глазами. – Он нам написал, и мы простили. Правда, как хорошо?
Она так вся сияла счастьем и так была энергична и требовательна, что не соглашаться с ней никто бы и не подумал. Эта счастливая уверенность в том, что теперь все должно быть хорошо, помогла ей преодолеть все трудности, связанные с увольнением и переездом. Ей все только помогали, и никто с ней не спорил. И Ася, хотя и знала, что мама первая написала отцу и только после этого он решился попросить прощения, нисколько не осуждала ее за это.
– Это просто чудо, – говорила Вера Васильевна, – письмо пропутешествовало по всему фронту и нашло его в госпитале. На Волге, в Ульяновске. Чудо! И вот ответ.
Сеня все это уже знал от Аси и читал письмо, поэтому почти не слушал, что говорит Вера Васильевна. Но вдруг он услыхал:
– Это твоему папе спасибо.
– Как папе?
И Ася тоже удивленно подняла брови.
– Да, это он меня жить научил, за счастье бороться. И до него многие меня учить брались, да не могла я их слушать. Мне все советовали в часть написать, чтобы его заставили в семье жить, чтобы принудили. Господи, да разве через зло можно добиться любви или счастья? Злом только мстить можно. А папа твой сказал, как сейчас помню, что за настоящее счастье только добром и любовью бороться можно. Да, я ему первая написала.
Она снова рассмеялась, хотя сама говорила, что им придется нелегко в чужом городе, с мужем-инвалидом, без денег и без своего угла. Очень тяжело. Но все это такие пустяки…
– Мама, мама, – проговорила Ася, не выпуская Сениной руки, – я ведь ничего, ничего не знала. Ты самая из всех оказалась умная.
Вера Васильевна увидела их накрепко сцепленные руки, притихла и задумчиво спросила:
– Сеня, а если мы пришлем вызов тебе, приедешь к нам? Вот устроимся как-нибудь и пришлем. А?
– Вы же знаете… – начал Сеня, но она снова засмеялась и замахала руками:
– Да, конечно, да. Тебе нельзя менять адреса, пока не разыщешь маму. Тогда жди от нас писем, будем писать, как условились: гостиница, Митрофановой, для тебя.
– Нет, – сказала Ася, – будем писать на Юртаева. Я договорилась.
– Когда ты все успеваешь! – удивилась мама.
Оказывается, Ася не только обо всем договорилась, она и все Сенины вещи, которые хранились у нее, передала Юртаеву.
Через несколько дней Сеня стоял на верхней террасе дебаркадера, густо забитого провожающими. Но ему удалось протиснуться к перилам, как раз против того места, где Ася ожидала его, стоя на палубе парохода. Пароход был большой, старый и очень вместительный, как и все старые пароходы, когда заботились не столько об удобствах, сколько о том, чтобы взять побольше пассажиров. И на этот раз пароход был так перегружен, что Ася с мамой смогли устроиться только на палубе.
Сеня стоял и думал: вот сейчас отчалит пароход и оборвется последняя тоненькая ниточка, привязывающая его к Асе. Когда он сказал об этом, Ася вскинула голову и гневно прокричала:
– Нет, нет, нет!
Если бы не последние минуты перед расставанием, она бы ему задала жару, показала бы ниточку. Она и сейчас, сквозь слезы, сделала это:
– Ниточка! Глупо ты придумал. И довольно тебе прятаться. Мы с тобой канатом связаны, вот таким, а совсем не какой-то ниточкой. В общем, все я Володе Юртаеву рассказала. Да, да, да! И можешь кричать на меня. Никогда у нас ничего не порвется! Выброси из головы!..
И он в ответ тоже начал кричать, что она очень много забрала власти и что он не позволит… А что он может не позволить, если она сейчас уедет, и может быть, никогда больше не увидит его? Глупо как. Хорошо еще, что она ничего не расслышала, потому что кругом все тоже кричали, каждый свое. А может быть, расслышала, но не обратила внимания. Но он-то все понял, что она ему сказала и что хотела сказать.
– Ты мне только напиши все, что с тобой приключится. А я тебе сразу отвечу. И обязательно напиши Бакшину. Адрес не потерял? Я тебя очень прошу.
Она еще что-то сказала, но уже тихо, так, что Сеня ничего не услыхал, но все понял. Она еще на берегу, целуя его на прощание и захлебываясь слезами, проговорила эти же слова: «Я тебя люблю и всегда буду…»
Но Асина мама услыхала. Она засмеялась и помахала Сене рукой. А потом она прижала Асю к себе и, все еще улыбаясь, что-то ей сказала. Отстранившись от матери, Ася вызывающе и строго выкрикнула что было голоса:
– Я тебя люблю, Сеня!
И улыбнулась дрожащими губами.
Пароход ушел. Наступила тишина, и люди, устав кричать, волноваться и плакать, разбрелись кто куда. Солнце разбросало по воде розоватые веселые искры, но поднялся ветер, прокатился вдоль реки и, как под метелку, все подмел. Вода посинела и стала глубокой и скучной.
И улицы, полосатые от длинных синих теней, тоже казались скучными и пустыми.
* * *
У кладбищенских ворот Сеню ожидали два парня. Он их сразу узнал: Володя Юртаев и Олег. Узнал и обрадовался, но поздоровался равнодушно и снисходительно, чтобы им в голову не пришло, до чего он рад этой встрече.
– Здорово.
– О! – встрепенулся Юртаев. – Проводил?
Они оба поднялись и начали похлапывать Сеню по плечам и по спине.
– Как ты тут живешь? – спросил Олег жизнерадостно, а сам все оглядывался на белые кладбищенские ворота и нетерпеливо топтался на месте.
В широком проеме ворот видна была избитая, давно не чиненная дорога, уходящая в черную массу кустов. По сторонам дороги, размытые сероватым туманом, белели кресты, широко распахнувшие свои каменные и железные объятия; лежали плиты, окруженные решетками, и над темными кронами тополей чернел в небе купол с воткнутым в него крестом. Какая-то неземная опустошенность лежала на всем. Хотелось говорить шепотом, но еще больше хотелось уйти отсюда подальше.
– Живу, – ответил Сеня. – Привык и живу…
– Балда ты! – весело продолжал Олег.
Но Юртаев осадил его:
– Чего ты расплясался, Шаляпин? У тебя там вещи какие-нибудь есть? – спросил он Сеню.
– Есть. Почему он – Шаляпин?
– Давай. Десять минут на сборы.
– А зачем?
– Давай без дураков. Тебе завтра в первую смену. Учеником слесаря. Вот вместо этого типа. Он, понимаешь, в Ленинград уезжает. Вызов получил. У него какие-то там данные. Голос. Козлетон. Маринина мать его вызывает. Счастье прет человеку в обе руки. Шаляпиным будет.
– Марина уехала? – Сеня вздохнул. – В Ленинград.
– Уехала, – невесело ответил Юртаев и тоже вздохнул. – Теперь ты в этой комнате жить будешь.
– Вот как все определили. А меня и не спросили, – усмехнулся Сеня. – Все-таки надо бы, для порядка. Человек я все-таки…
Но Юртаев сразу прекратил его стенания, сказав:
– Да, решили. Ася и мы все, весь наш дом. Так что…
Отступив подальше в сторону, Олег сообщил про Юртаева:
– Врезался в Маринку.
– Схлопочешь, – хмуро предупредил Юртаев.
– Честное слово, – не унимался Олег. – Сирень во дворе всю обломал, букеты ей на балкон кидал. А на вокзале вот так руку к животу прижал и на весь перрон: «Вы увозите мое сердце!» Все даже обернулись…
Он громко и как-то очень ненатурально засмеялся, но видно было, он отчасти завидует Юртаеву.
– Ты это что? – спросил Сеня. – Ты подавился, что ли?
– Я смеюсь. Смотри – герой-любовник.
– А ты дурак-любовник. – Сеня отвернулся.
За его спиной Олег свистнул:
– Тю! Да вас пара таких. Ты ведь тоже в Аську…
– Володька, – спросил Сеня, – дать ему в морду?
– Не надо. Голос пропадет. Заикаться будет. Иди собирайся. Да поживее.
УГАРОВА УЛЫБАЕТСЯ
Вернувшись из командировки только в начале июня, Елена Сергеевна прежде всего решила разыскать Сеню Емельянова. Перед самым отъездом она на всякий случай еще раз поговорила с непробиваемой Угаровой, надеясь на ее материнские чувства. Она с этого и начала:
– Вы сама мать, у вас взрослые сыновья…
– Не понимаю я тебя, Иванова, о чем ты все хлопочешь, – перебила ее Угарова. – Да не тронем мы твоего Емельянова…
Разговор происходил в директорском кабинете, куда Елена Сергеевна попросила вызвать Угарову.
– Да, – глубокомысленно и в то же время совсем не уверенно заметил директор, – мы на педсовете…
– Никакого решения педсовет не выносил, – мягко, но решительно напомнила Елена Сергеевна. – И я требую восстановить его во всех правах.
Но ей так и не удалось добиться ничего определенного. Директор только и пообещал вызвать Емельянова и поговорить с ним и тут же поручил Угаровой все это устроить.
Из командировки она написала Угаровой, но ответа не получила. Сениного адреса она не знала, и поэтому надо было начинать с училища. Везде, и в коридорах и в классах, было по-летнему пусто. На месте оказалась одна только секретарша Пашенька. Увидав Елену Сергеевну, она прижала руки к своей пышной груди и звонко всхлипнула. Похоже было, что сейчас заплачет, но вместо этого она загадочно улыбнулась:
– Угадайте, что случилось?
Елена Сергеевна насторожилась:
– Плохая я отгадчица. Ну, говори, что?
– Директора нашего сняли, вот что! А Угарова-то! – Тут Пашенька покачала головой и начала оглядываться по сторонам….
Это известие удивило Елену Сергеевну гораздо больше, чем то, что его – неумного и безвольного человека – когда-то назначили на такую должность и так долго терпели. А терпели еще и потому, что директора прочно поддерживала Угарова, которая считала и даже говорила, что директору много ума и не требуется, что для всякой умственности существуют преподаватели. От директора требуется представительность и полное подчинение вышестоящим органам. Что же теперь случилось с Угаровой?
Пашенька снова улыбнулась, но теперь еще загадочнее.
– Никогда не отгадаете, что она задумала.
– Тут и отгадывать нечего, – глаза Елены Сергеевны потемнели. – Задумала сама стать директором.
– Да. И уж теперь не скрывает этого. Неужели добьется? Тогда она всех тут заест!
– Глупости, этого никогда не будет, – решительно проговорила Елена Сергеевна и спросила, не знает ли Пашенька, как разыскать Сеню Емельянова.
Пашенька не знала. Она только рассказала о том скандале, который учинил Сеня на прощание. После этого Угарова с особым старанием начала пристраивать его в детдом, удалось это ей или нет, Пашенька не могла сказать. Но Елена Сергеевна знала, что Угаровой многое удается, умеет она устраивать всякие неприятности людям, имея при этом, как она была уверена, намерения самые добрые. Она на самом деле думала, что, определяя бесприютного парня в детдом, она тем самым оберегает его от вредного влияния. Спасает его. Занять пост директора музыкального училища ей надо было не для себя, не для каких-либо там своих корыстных целей, нет, только для пользы дела. И тут она пошла на все.
Оказалось даже, что Угарова умеет улыбаться. Первую улыбку она подарила секретарше Пашеньке. Вошла, бодро проговорила: «Здорово, девушка!» – и, честное слово, улыбнулась. Блеснула металлическими зубами. Потрясенная Пашенька сейчас же поделилась этой новостью с уборщицей – никого больше поблизости не случилось.
Скоро все педагоги и технички испытали на себе ошеломляющее действие этой улыбки из нержавеющей стали. А Угарова на этом не остановилась. Она завлекала в пустующий директорский кабинет кого-нибудь из педагогов для душевных собеседований и всем говорила, что скоро в училище все изменится к лучшему. «А уж ты-то не беспокойся, хорошим и преданным работникам будут созданы все условия».
Рассказав все это, Пашенька вдруг испуганно замолчала: в пустом коридоре гулко прозвучали шаги. Угарова. Вошла, стремительная, и еще на пороге ослепительно улыбнулась.
– О, Иванова. Как съездила? Пойдем, поговорить надо.
В директорском кабинете она сразу приступила к делу.
– Слышала о наших событиях? Не справился человек, не оправдал своего назначения. Да что тебе много-то рассказывать, сама все знаешь. Будем надеяться, теперь дело улучшится…
Но тут разговор сразу потерял свое радужно-перспективное направление.
– Вот что, – черные глаза Елены Сергеевны сузились, но голос, как всегда, звучал сдержанно. – Я думаю, вам лучше отказаться от этой мысли.
– Что ты, Иванова! Какие у меня мысли? Никаких таких мыслей у меня и нету! Ты там всякие сплетни не подбирай.
Тогда Елена Сергеевна прямо заявила:
– Директором училища вы никогда не будете.
– Кого поставят, тот и будет. А про меня мало ли что плетут. Секретарша это вам наговорила. Не всем я угодница. Ох, не всем.
– Об этом я узнала в исполкоме, – сказала Елена Сергеевна, чтобы не выдавать Пашеньку. – Так что это не сплетня.
– Если у них есть такая мысль… – начала Угарова, но не договорила.
– Эту мысль подали вы сами. Давайте говорить прямо.
Говорить прямо Угарова как раз и не собиралась, тем более с Еленой Сергеевной. Не та кандидатура. Просто ей хотелось прощупать почву, разведать, что думают педагоги о ее назначении на директорский пост, если такое назначение состоится. Пока ничего обнадеживающего не выведала. Ответы все больше получались неопределенные. Интеллигенция, разве поймешь, что у них в голове! Но сейчас-то она все поняла. Ох, эта Иванова, с виду приветливая, а уж умеет резануть по самому главному нерву. Ну, погоди, сейчас я тебе дам копоти. Кровью чихать станешь.
Вскочив с дивана, Угарова подбежала к столу. Ее глаза прозрачно посветлели.
– Прямо хочешь говорить? Давай прямо. У тебя притупилась партийная линия.
– Да? Это вы о Емельянове?
– Я все молчала, думала: образованная, сама поймет.
– Стыдно вам! – Елена Сергеевна резко поднялась. – Стыдно преследовать человека неизвестно за что!
Она закрыла глаза только на одну секунду. Она просто не могла видеть эту… Глупости, она не имеет права закрывать глаза, уходить от острого разговора, хотя заранее знает, что Угарову не прошибешь словами. А когда она через секунду открыла глаза, то с изумлением обнаружила себя лежащей на диване. Над ней склонилась Пашенька со стаканом воды, что-то мокрое прикладывала к голове.
Неподалеку сопит Угарова, вот и ее голос:
– Какие все слабонервные, слова не скажи.
И вдруг тихая, добрая Пашенька зашептала:
– Ох, да вы своими словами убить человека можете!
– А ты чего это взбрыкиваешь? Смотри!
– Смотрю! – не унималась Пашенька. – А только стыдно вам. Я-то ведь про вас все знаю. Все.
– Знаешь, так и молчи, тебе и положено все знать.
– Связалась я с вами! – Пашенька истерично всхлипнула и, заглушая рыдания, стала пить воду, но ей никак не удавалось сделать глоток, и вода в стакане не убывала. Тогда она решительно поставила стакан на стол: – Все. Больше я вам не пособница. И никаких писем ваших доносительных печатать не буду…
– Ох, что-то ты, девка, разгорячилась.
С трудом подняв руку, Елена Сергеевна сбросила с головы мокрый платок. Стало легче. Она заставила себя спустить ноги и сесть. Призрачность и тошнотворная непрочность мира ничуть не удивила ее и не обескуражила. За военные годы ко всему притерпелась, знала: сейчас пройдет и все встанет на свои места.
Глядя на Угарову, которая тоже казалась призрачной и тошнотворной, проговорила:
– Партийный долг обязывает бережно относиться к людям и отличать правого от виноватого.
Угарова, уже менее призрачная, но еще больше тошнотворная, проворчала:
– Ладно тебе. Черт их разберет, кто виноват. А ты бы со мной по-хорошему, а? Со мной бы бережно…
– По-хорошему? – Елена Сергеевна поднялась. От обморока осталась только какая-то поднебесная легкость и плавность движений. – Попробуем по-хорошему. По самому хорошему. Пашенька, набери-ка номер приемной энкавэдэ.
Пронзительно охнула Угарова:
– Ох, да что ты вздумала!
А Пашенька воскликнула радостно и очень почтительно:
– Я сейчас, Елена Сергеевна! – И выпорхнула из кабинета.
Все еще продолжая охать, Угарова забегала по кабинету. Обвислые полы вязаной кофты били ее по бедрам.
– Ох, зря ты это вздумала.
Елена Сергеевна совсем уже пришла в себя и даже попыталась улыбнуться. Улыбка не совсем получилась, но почему-то именно этот намек на улыбку особенно убил Угарову.
– О чем ты там-то толковать-то будешь? – спросила она сдавленным шепотом.
– О будущем, – озабоченно ответила Елена Сергеевна. – О нашем с вами будущем. О Емельянове, и о всех этих мальчиках и девочках, которых мы должны научить уму-разуму, приготовить их к новой жизни…
На директорском столе резко зазвонил телефон. Елена Сергеевна взяла трубку. Угарова пригорюнилась на старом директорском диване.
ТРЕВОГА ДУШИ
Именно забота о будущем заставила Елену Сергеевну выйти из дома в этот осенний неуютный вечер. Сумеречная улица пуста и сыра. Уже вспыхивал тусклый, переливчатый свет в запотелых окнах. Свет, рождающий тоскливую осеннюю тревогу. Впрочем, не будь его, тревога бы не уменьшилась. Тревога души – такое может быть и при самом ярком освещении.
Эта мысль показалась ей вполне декадентской. Наедине она допускала такую приправу к своим мыслям и к своим стихам, которые она писала втайне даже от своих близких. Без такой приправы они были бы совсем пресными, и мысли, и стихи. Но об этом никому не полагалось знать.
Вот если бы так же просто можно было бы спрятать все добрые порывы неспокойной души! Загнать их подальше туда, откуда они появились. Как легко стало бы жить! И как презренна была бы такая жизнь. Тусклая, как этот свет в окнах. Душа – кладбище добрых порывов. Вот снова декадентщина. Кому она, такая душа, нужна?
Чего только ни взбредет в голову по пути в такое учреждение, даже название которого произносится шепотом и с оглядкой. Тут невольно приходят в голову разные тревожные мысли. В обычное-то время разве вспомнишь о душе…
Вот этот дом. Загороженный шторами свет в окнах. Большой бюст Дзержинского на гранитном постаменте у входа. Ветер крутит у подножия желтые листья. Массивная дверь. У двери часовой. Елена Сергеевна торопливо прошла мимо и за угол в бюро пропусков. Снова вернулась обратно, но теперь в руке у нее пропуск, и на какое-то время она почувствовала себя выключенной из жизни.
Массивная дверь неожиданно легко отворилась, и Елена Сергеевна оказалась в ином царстве, устланном красными ковровыми дорожками, освещенном мягким красным и золотым светом. Здесь, в полукруглой нише, тоже стоял огромный, почти до потолка, гипсовый, под бронзу окрашенный монумент. Вся ниша за ним была задрапирована красным бархатом. У его ног, обутых в огромные солдатские сапоги, много цветов. Глядя на него, нельзя было отделаться от впечатления, что именно отсюда, от этого золотого идола, распространяется красно-золотистый свет и даже резкое парфюмерное благоухание. Во всем этом было что-то от примитивного великолепия языческих алтарей. Елена Сергеевна долго не могла понять, чем это пахнет, какой-то полузабытый запах, но только, вступив в коридор, где запах был крепче и определеннее, она поняла, что это просто одеколон. И не из лучших. Но все равно, она чувствовала себя грешницей, по ошибке затесавшейся в этот теплый, тихий рай.
Ее сразу провели в большую комнату, оказавшуюся приемной. Тут сидели один ангел и один грешник: невозмутимая выхоленная дева за маленьким столиком у высокой двери и на диване – истомленный ожиданием усатый мужчина. Она села рядом и тоже стала ждать.
Высокая дверь отворилась, и в приемную неторопливо вышел среднего роста и средних лет человек в отличном темно-сиреневом костюме. Его полное румяное лицо и темные глаза благожелательно сияли. Дева плавно поднялась: появился начальник.
– Здравствуйте, – проговорил он приятным баритоном, подавая руку Елене Сергеевне и усатому мужчине. – Вы знакомы? Нет? А пришли ко мне по одному и тому же делу.
Елена Сергеевна удивленно взглянула на усатого. Тот улыбнулся:
– Да я же вас знаю, хотя и заочно, так сказать. Семен Емельянов много о вас рассказывал. А я вроде его попечитель, хотя и самозваный. Гурьев, Василий Васильевич.
– Садитесь, – сказал начальник и сам сел на стул, предупредительно пододвинутый выхоленной девой. – А с вами, Елена Сергеевна, мы неоднократно встречались на партконференциях.
– Да, я помню, – ответила она, успокаиваясь оттого, что свидание, которого она так трепетно ожидала, принимает непринужденный характер. Она только все ждала, когда же начальник заговорит о самом деле, и, волнуясь, готовилась все рассказать так, чтобы он выслушал и понял, как важно то, за чем они пришли.
Но начальник заговорил о работе музыкального училища и о музыке вообще, обнаружив полное незнание предмета. Но это ничуть его не смущало. Он держался с превосходством взрослого, которому захотелось снисходительно потолковать с ребенком о его ребячьих делах. Потом он поговорил с Гурьевым насчет предстоящей зимней рыбалки. В этом вопросе он оказался очень эрудированным и даже дал несколько советов, по-видимому, дельных, потому что Василий Васильевич заинтересованно вникал в подробности.
Не слушая, что они говорят, потому что ничего не понимала в рыбной ловле, Елена Сергеевна досадовала, что время идет, а о деле еще ничего не сказано. Оба собеседника не замечали ее волнения, они не заметили даже появления в приемной еще одного, очень молодого розовощекого ангела. Он почтительно стоял неподалеку от входной двери, блистая новеньким мундиром, начищенными сапогами и тщательно причесанной головой. Казалось, будто он только что выпорхнул из какой-то райской парикмахерской, в обыкновенных земных одеколоном давно уже не пахло. В руке ангел держал желтую папку.
Наконец-то они наговорились. Начальник поднялся и взглянул на часы:
– Простите, дорогие товарищи, очень с вами интересно…
Стремительно поднявшись, Елена Сергеевна прошептала:
– Да нет же!..
Начальник рассмеялся. Не оглядываясь, он протянул руку назад, и молодой ангел, поняв, что от него хотят, бесшумно подошел и осторожно вложил желтую папку в протянутую руку начальника. Такая, почти музыкальная согласованность вселяла уверенность в то, что все тут уже решено. Весь вопрос только – как.
– «Семен Иванович Емельянов, – прочел начальник, раскрыв папку, – связался с подозрительными элементами… нетрудовые доходы… устроил дебош в училище… живет на кладбище с попами и прочим сбродом…»
– Неверно! – это решительно проговорил Гурьев. И еще решительнее: – Брехня это, дорогой товарищ!
Начальник с неизменной розовой улыбкой ответил:
– Знаю, что брехня. Парень живет у вас. Работает?
– А как же! – подтвердил Гурьев. – И даже очень старательно работает.
– Ну и отлично, и пусть работает. Пока. Желаю всего лучшего.
– Нет! – Сама удивляясь своей смелости, Елена Сергеевна преградила ему дорогу. – Подождите. Надо довести дело до конца.
– Так я же сказал, если человек при деле…
– Да, да. Мы очень за то благодарны, хотя… – она удержалась, чтобы не сказать, что это не одолжение, а справедливость, и что за это не благодарят… – есть еще одна просьба: адрес его матери… Можно узнать? Это очень надо и ему, и ей. Необходимо…
– Хорошо, – проговорил начальник уже на ходу и велел секретарше записать и все выяснить и, снова пожелав «всего лучшего», скрылся за своей высокой дверью. Ангелоподобная дева отметила пропуска и тоже доброжелательно пожелала всего лучшего.
Когда они проходили мимо «Железного Феликса», непоколебимо стоящего в темноте на осеннем ветру, Елена Сергеевна разочарованно подумала: «И это все?» Стало жаль своей тревоги и того чувства, будто она идет на какое-то не совсем безопасное дело, и внутренне стыдно самое себя. Душевный порыв? Какой тут к бесу порыв. Давно бы так поговорить, и делу конец. Небось Угарова ни о каких порывах не думает, а просто строчит свои доносы, которые там подкладывают в желтые папки… «Пока».
Но ее спутник был, по-видимому, другого мнения.
– Сколько власти одному человеку дано. Хочет – осчастливит, хочет – повергнет человека в бездну.
Кажется, он тоже любил выражаться витиевато. Елена Сергеевна улыбнулась: рабочий человек, откуда тут взяться декадансу. И сказала:
– Может быть, и везде так? Попали к нему под хорошее настроение, он и махнул рукой: «пусть живет». Но все-таки добавил: «пока». А если бы у него было плохое настроение?
Неторопливо вышагивая рядом с ней, Гурьев подсказал:
– Махнул бы рукой и… нас с вами на заметку: не путайтесь под ногами…
– Страшно, когда все от одного зависит.
– А вы не очень-то пугайтесь. Хотя вы-то не побоялись.
– И вы тоже.
– Вам за это уважение во веки веков. От всей души поклон.
Он и в самом деле снял шапку и склонил голову над ее плечом. Она засмеялась:
– Что это мы с вами расхвастались так! Подумаешь, герои какие. За человека вступились, только и всего. Но он сказал: «пока». Это зачем?
Словно прислушиваясь к своим мыслям, Гурьев ответил:
– Очень просто: оттого, что он сам «пока». Сколько их сменилось за последние годы? Начальства всякого, неугодного. А мы работаем, мы-то с вами – постоянные.
Ее не удивила простота его объяснения, потому что и она сама втайне так же думала о непрочности всякого зла.
Зло непрочно. А добро? Она осторожно заметила:
– Счастье, говорят, недолговечно.
– Говорят. – Он потряс большим кулаком, словно угрожая кому-то, кто проповедует такие мысли. – Это те, которые только говорят. А те, которые сами добиваются, знают, что будет прочно. Это самая, учтите, прочная штука на свете – стремление человека к счастью.
Слушая Гурьева, она подумала, что, конечно, он любит только все прочное, устойчивое, и вещи, которые он делает, и человеческие отношения. Это понятно, она тоже любила прочные знания, это была та «вещь», которую она создавала. Очень хорошо, что Сеня попал в такие руки.
– А они все «пока»? – спросила она.
– Обязательно.
– Но ведь я на этом не могу успокоиться. «Пусть поработает пока». А завтра ему взбредет в голову: «Пусть не работает. Пока». Нет, за Емельянова придется еще побороться.
– А как же. Нас таких много – постоянных. Большинство. – И вдруг он, как ей показалось, без всякой связи со всем, о чем они до этого говорили, добавил: – Гитлер тоже мечтал, что он вечный. А мы его лупим. Все, что против человека, непрочно стоит. Какой бы правитель ни был, а если он не глуп, то должен сообразить: против народа не ходи. Народ терпелив до поры. Этому нас история учит.
На углу, где Елене Сергеевне надо было свернуть на свою улицу, они остановились.
– Позвольте уж я провожу вас.
Но она вдруг вскрикнула:
– Ой, кто это?
И обеими руками вцепилась в его рукав. Прямо на них из-за угла темного переулка выскочили какие-то лихие люди. Двое. Гурьев выступил вперед, заслонив свою спутницу. Но она тут же услыхала его смех:
– Вот дурные ребята!
– Кто?
– Да вот эти. Узнаете орлов, Елена Сергеевна?
Конечно, она узнала.
– Сеня? А это, наверное, Юртаев? Что случилось?
– Ничего не случилось, – проговорил Гурьев, – это они меня выручать устремились. Кто вам наболтал, куда я пошел?
– Ну, кто мог сказать? – слегка задохнувшись от бега, сказал Юртаев. – Тетя Сима догадалась. «Ох, не туда ли он пошел? Собирался ведь». А тебя три часа, как нет. Нельзя так, дядя Вася…
– Здравствуйте, Елена Сергеевна, – проговорил Сеня и тоже повторил: – Очень мы беспокоились, дядя Вася. Вот Елена Сергеевна, наверное, дома предупредила.
– Никого я не предупреждала, – беспечно, как могло показаться, ответила Елена Сергеевна. – Когда идешь в такое учреждение, лучше уж никого не предупреждать, тем более родных. Пусть думают, что я заседаю в управлении культуры.
– Вы тоже там были? – спросил Юртаев.
Сеня проговорил:
– Я никого не просил…
– Ага! – Гурьев засмеялся и, обращаясь к Елене Сергеевне, сказал: – Он не просил. А мы вот сидели и ждали, когда он попросит. Ты Елене Сергеевне в ноги должен поклониться, как матери родной.
– Господи, да стоит ли об этом?! – воскликнула Елена Сергеевна.
Юртаев поддержал ее:
– Сегодня еще не стоит обижаться на Сеньку. Пусть оклемается. Ну уж потом, если чего…
Все вместе проводили Елену Сергеевну. Прощаясь, она сказала, что придет посмотреть, как Сеня устроился в своей новой жизни.
Она не любила надолго откладывать то, что обещала, и на другой же день отправилась к Сене. Вот он – дом с мезонином. Заглянула в калитку и тут же увидела Сеню. Он умывался у водоразборной колонки в углу большого двора. Несмотря на сумерки, он сразу узнал свою бывшую учительницу и весь так просиял, словно из крана вытекала не простая водопроводная водица, а сказочная живая вода. Еще не зная, чем это объяснить, Елена Сергеевна приветливо и вместе с тем настороженно кивнула головой:
– Здравствуй, Сеня!
А он, все сияя и смущаясь, торопливо вертел в руках рубашку и никак не мог надеть ее.
– Простите, Елена Сергеевна, я сейчас. Я только с работы.
– Я вижу. А ты не торопись и сначала возьми полотенце.
Он схватил полотенце, висевшее на заборе.
– А я вот на заводе работаю. Учеником слесаря. И здесь живу, в этом доме. Хороший дом, верно?
– Хороший. – Она посмотрела на окно верхнего этажа. – Ты там живешь?
– Да. Как вы угадали? Называется мезонин. Может быть, вы зайдете?
Она согласилась, и он повел ее в мезонин по ступенькам, скрипящим на все лады. Он сообщил, что эта лестница за свои музыкальные качества называется «бандурой». Под ее аккомпанемент он сообщил, что живет в комнате, которую раньше занимала Марина со своей мамой, и что владелец всего мезонина, Володька Юртаев, очень хороший парень. Больше ничего он не успел сообщить, потому что «бандура» скрипнула своей последней ступенькой, и Сеня распахнул дверь в свою комнату и включил свет.
Очень хорошая комната, с большим окном и дверью на балкон. Старые, выцветшие обои, низкий потолок из потемневших досок и очень чистый пол. Мебели было немного: кровать под серым одеялом, столик, покрытый пестрой скатертью и поверх скатерти еще и газетой. Кроме этого стояли две табуретки и стул, покрашенные одной и той же зеленой краской.
– Не хватает инструмента, – сказала Елена Сергеевна и сама не заметила, что это замечание прозвучало как вопрос.
А Сеня заметил, но от ответа уклонился.
– Был тут инструмент, Маринкина мама из театра привезла. Обратно забрали.
Тогда она прямо спросила:
– Скучаешь?
Он ничего не ответил.
Она подошла к балконной двери. Внизу, как зеленый ковер, расстилался большой двор, огороженный забором. За ним неясно вырисовывались еще дворы, такие же большие и темные, и везде среди оголенных деревьев деревянные и, редко, каменные дома.
– А ты вырос за это время. Совсем взрослый стал. На заводе нравится?
– Когда как. Ребята у нас хорошие. Очень хорошие. Таких дружных я еще не встречал. Вы бы их видели! А дисциплина – не то что в училище.
Елена Сергеевна прошла через всю комнату к столику и села на зеленый стул. Она сразу отметила увлеченность своего бывшего ученика новой обстановкой, новой работой, а больше всего новым коллективом. Она умела понимать простые человеческие чувства и порывы. А самое трудное и самое сложное в человеческом поведении – именно вот такие простые чувства.
