Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)
ДВОЕ ПОД КРЫЛОМ
Сигнальные костры, догорая, отражались на плоскостях самолета тревожными пожарными отблесками. Этот вздрагивающий неяркий свет еще больше сгущал темноту, и поляна казалась такой маленькой и черной, что было непонятно, как тут мог сесть большой, тяжело груженный самолет.
Деревья, обступающие поляну со всех сторон, то появлялись, то исчезали при вздрагивающем свете догорающих костров. Похоже, будто они собираются напасть на самолет и никак не решаются. Так показалось Таисии Никитичне, пока она спускалась по алюминиевой лесенке.
А из-за деревьев очень решительно начали выскакивать ловкие, казавшиеся маленькими, люди. Они с молчаливой деловитостью бежали к самолету. Подбежав, очень скоро стали разгружать ящики и мешки, которые им привезли. Все ими делалось и бережно, и ловко, видно было, как эти люди хорошо знали свое дело и какая выучка, какая дисциплина ими двигала.
Тут Таисия Никитична увидела Бакшина. Она сразу догадалась, что это именно он. Как и все, он возник из темноты и, размашисто шагая по мокрой побуревшей траве, быстро приближался к самолету. Сразу видно – идет хозяин, командир. Ее командир, про которого говорили, что он никого не бережет, и прежде всего самого себя, и что он человек, убежденный в своем деле, для которого ему ничего не жаль.
Он, как показалось Таисии Никитичне, шел прямо на нее – большой, подтянутый, в распахнутом брезентовом плаще. Она никогда не робела перед начальством, но тут почему-то растерялась и, негодуя на себя за такое малодушие, проговорила:
– Прибыла в ваше распоряжение!
Против ее воли это получилось у нее очень вызывающе и поэтому, конечно, так глупо, что она совсем смешалась.
– Добро, добро, – ответил он, не обратив внимания на ее замешательство, и совсем не официально, а скорее по-хозяйски гостеприимно протянул ей руку.
У него была небольшая и очень мягкая ладонь, но рукопожатие оказалось таким подчиняющим, словно он вот так, сразу, без лишних слов, взял над ней полную власть. И хотя Таисия Никитична и без того знала, что он тут – единственная власть, которой она полностью подчинена, все же ей стало как-то не по себе, и она сказала:
– Я привыкла как в армии…
– У нас тоже как в армии. – Он повернулся и уже на ходу отдал распоряжение: – Разместитесь у радистки.
– Есть, – ответила Валя. – Идемте, доктор.
– Подождите, Валя, мне надо… – Таисия Никитична не успела еще и сама понять, что же ей надо сделать сейчас, как Валя уже все сообразила.
– Да вот, он тут, – проговорила она, – дожидается.
Она подтолкнула Таисию Никитичну в темноту под крыло самолета, как будто знала, где именно Ожгибесов будет ждать. Он и в самом деле стоял там, куда показала Валя.
Ожгибесов сразу же, как будто так и должно быть, взял ее руку и прижал к меховому отвороту своей куртки.
– Хорошо, все будет очень хорошо, – торопливо проговорила Таисия Никитична.
Он спросил:
– Что передать вашим?
– Ничего не надо. Я вчера написала им. Предупредила.
– Они где?
Узнав, куда эвакуировали ее мужа и сына, Ожгибесов сказал:
– Хорошо. Наши туда часто летают. А я сюда. Связь наладим, а может быть, и я полечу туда…
– Вот и хорошо, – повторила Таисия Никитична, – вот это очень хорошо было бы…
Она понимала, что говорит совсем не то, что надо, а что надо сказать, чтобы ему стало хорошо и он улетел успокоенный, не знала. Что сказать? Не может же она говорить о любви, если ее нет. Она еще посмеивалась по старой привычке, как тогда посмеивались все, над его почтительной влюбленностью. Ох, как давно это было! Тогда он был мальчик по сравнению с ней, взрослой женщиной, матерью семейства.
А если бы она любила, то нашла бы подходящие слова? А зачем слова? Когда любишь, тут уж не надо никаких слов для успокоения потрясенной души. Да и сама любовь исключает всякое спокойствие, даже если воспринимать ее с улыбкой. О-хо-хо, любовь под крылом самолета!
«Нам все простится». Это сказала Валя. Нет, какая же это любовь, которую потом надо прощать? А что он думает по этому поводу?
А он вряд ли способен был думать. Он стоял, боясь пошевелиться или просто пожать ее руку. Он только держал ее в своей горячей ладони и даже не смел дышать. И это все! Сейчас он улетит, и тогда там, на высоте в две тысячи метров, под этим крылом, уже больше ничего не будет, кроме пустоты, холодной и беспредельной. Как на каком-то «том свете». Ничего, только свист ветра и черная пустота. И ничего не может быть, потому что там нет человека со всеми его страстями. Ничего не останется, от того что так сжимает сердце. Ни чувств, ни переживаний, ни сомнений. Ничего, что сейчас кажется им важнее всего. И если сейчас, в эту самую последнюю минуту, ничего не сделать и ничего не сказать, то всему наступит конец, как на «том свете».
Ей так ощутимо представилась потусторонняя пустота, которая скоро должна наступить под этим крылом, что у нее от тоски сжались плечи и она смогла только проговорить:
– Не надо…
Он понял ее, оттого что думал о том же и так же, как и она.
– Да, – сказал он. – Мне надо.
И она все поняла: он сейчас улетит, и ему надо, чтобы с ним была его любовь, и ее любовь, – только тогда он не будет одинок в той черной пустоте. Ему надо. А ей? Этого Таисия Никитична не знала, и не было времени разобраться в своих взбаламученных мыслях.
– Милый мой… – не то вздохнула, не то простонала она.
– Ничего, ничего. – Он осмелел и погладил ее руку и потом ее ладонью погладил свою плохо выбритую щеку. Она не отняла руки.
Эта его внезапная смелость растрогала Таисию Никитичну. Никогда она не отличалась сентиментальностью, но сейчас ей захотелось, чтобы ее приласкали, сказали что-нибудь теплое и простое. И это в темноте, под крылом самолета, в немецком тылу? А что делать? Он сейчас улетит, и здесь, под крылом, уже совсем ничего не будет.
У двери самолета кто-то громко спросил:
– А Сашка где?
– Это вас зовут? – тихо, почему-то тревожно спросила Таисия Никитична.
– Нет. Мальчишка тут один. Уже не первый раз он так…
Он не договорил, не стал объяснять, что это за мальчишка и что с ним не впервые, так были дороги ему эти мгновения прощального молчания, которое он не хотел и не мог нарушить.
И снова позвали Сашку, теперь уже несколько голосов, и один из них, конечно, голос самого командира, коротко приказал:
– Найти немедленно!
И чей-то басовитый голос:
– Ну да, найдешь его…
А двое под крылом стояли, притихшие в напряженном молчании, понимая, как непрочно это их счастье и как непродолжительно. Да и счастье ли это?
– А где доктор? – спросил Бакшин.
– Теперь вас… – сказал он. – Это уж вас…
Она сама погладила его колючую щеку. Кто-то мягко тронул ее за плечо.
– Да, – тихо отозвалась она.
За спиной стояла Валя.
– Доктор, там раненых отправляют. Требуют вас.
– До свидания, Саша, милый.
Он поцеловал ее руку и сразу же исчез в темноте. Она вышла из-под крыла и направилась к двери, куда осторожно и ловко поднимали раненых.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Таисия Никитична ожидала, что Бакшин вызовет ее немедленно, сразу же, как только вернется с аэродрома. Но прошла ночь, настало утро, а никто за ней не приходил.
Она встала и, не зажигая света, чтобы не потревожить Валю, оделась в темноте. Но сон девушки был так прочен, что не было слышно даже ее дыхания. Хлопнула дверь, она и тут не пошевелилась.
По мокрым ступенькам Таисия Никитична поднялась наверх, огляделась – и совсем напрасно, потому что стояла тьма непроглядная. Но потом оказалось, что кое-что все-таки можно рассмотреть; например, небо. Оно было чуть посветлее леса и земли, и по нему ползла какая-то волокнистая муть. И на земле проглянули серые пятна, похожие на куски той же беспросветной мути. Наверное, вода, болото.
Она сделала несколько шагов и остановилась. Очень неприятно идти, когда под ногами так податливо пружинят мох и мокрые листья и что-то чмокает и хлюпает. Под ногами должна быть твердая земля, тогда человеку спокойно. А тут определенно болото. Кисловатый, бражный запах осеннего леса и мокрых, только что опавших листьев.
Тоскливое и горькое похмелье после летнего разгула – вот что такое поздняя осень в сыром болотистом лесу. Такая межеумочная погода – ни осень, ни зима – может продолжаться очень долго, даже вплоть до будущей осени. Прибалтика.
И снова, как и в ту тоскливую минуту, когда она прощалась с Ожгибесовым под крылом самолета, ей сделалось необыкновенно тоскливо. Нет, даже еще больше, чем в ту минуту, тогда хоть поблизости были люди.
А совсем близко Ожгибесов, так близко, как никогда.
Лучше уж вернуться в землянку, там, по крайней мере, тепло и не так ощущается одиночество, состояние вообще-то для нее малознакомое. Очень редко она чувствовала себя одинокой – характер не тот, не подходящий для одиночества. Ее профессия приучила к действиям решительным и срочным, к действиям, за исход которых она одна принимала на себя всю ответственность. Самые отчаянные скептики, не верящие ни в какую медицину, относились к ней почтительно. Поэтому, наверное, ее отношения к окружающим всегда отличались прямотой. Она говорила то, что думала, и все это ценили, каждый по-своему, в меру своих сил и состояния здоровья. А это, в свою очередь, только повышало ее интерес к людям.
Вот почему незнакомое состояние тоски и одиночества даже не угнетало ее, а скорее интересовало своей новизной, как неизвестный, пока еще и не требующий немедленного хирургического вмешательства недуг.
Она решительно направилась в сторону своей землянки, но тут некий очень знакомый запах остановил ее. Да, определенно запах дыма и солдатского котла. Так всегда пахнет неподалеку от полевой кухни. Ориентируясь на запах, Таисия Никитична немедленно обнаружила и самую кухню, и людей, которые ее обслуживали.
Их было двое: невысокий бородач и бледный мальчик лет двенадцати. Обыкновенный, ничем не примечательный мальчик. Желтенькие пятнышки веснушек на носу и на щеках, не такая-то уж это редкость для мальчишек. Когда вошла Таисия Никитична, бородач поднялся и доложил, все, что положено, но не так, как в воинских частях. И вообще, нисколько он не был похож на солдата, а скорее на пахаря, который варит себе кашу в ожидании рассвета.
Мальчик вскочил, метнулся в угол, но, сообразив, что все равно он обнаружен и никуда ему не скрыться, замер. Видно было, что больше всего ему хотелось провалиться сквозь землю.
– Вольно, – засмеялась Таисия Никитична. – Ты Сашка? Ночью это тебя искали?
Мальчишка отвернулся и с присвистом вздохнул. Но, вспомнив о своем солдатском положении, прямо глянул на Таисию Никитичну и вызывающе ответил:
– Меня.
– Ты что же приказ нарушаешь?
– Садитесь, товарищ доктор! – Бородач ловко подкатил чурбачок, на котором только что сидел Сашка, и, дождавшись, когда она сядет, сам занял свое прежнее место.
– Почему ты не отвечаешь? – спросила Таисия Никитична. Очевидно, голос ее дрогнул совсем не начальственно, потому что и Сашка, и бородач одновременно посмотрели на нее.
А она сама не смогла объяснить, отчего у нее дрогнул голос. Этот мальчишка-партизан совсем не похож на ее Сеню.
Но каждый мальчик, а их не так-то часто приходится встречать на фронте, не мог не напомнить ей сына. Хотя Сеня старше. Почти три года она не видела его. Когда уезжала, ему было двенадцать лет, а сейчас пятнадцать. Мужчина. Три года! В его возрасте это целая эпоха. Тем более три года войны.
Бородач доложил с явным осуждением:
– Отсылает его Батя наш. В Москву. А у парня родина здесь. Вот он всячески, значит, избегает.
– Убегает, – уточнила Таисия Никитична.
– Избегает, – настойчиво повторил бородач. – От Бати не убежишь.
– Ну как же, самолет из-за него задержали.
Сашка все молчал, но тут его прорвало:
– Лучше меня все равно не найти разведчика. Я – куда хочешь. Батя мне медаль обещал, значит, ценит. А тогда зачем отсылает?
– Значит, так надо, – строго проговорила Таисия Никитична.
– Вот и он говорит так же. И совсем это никому не надо.
– Приказ не обсуждают.
Сашка снова свистяще вздохнул:
– Эх!.. Знаю я, чего он хочет. Это он меня оберегает. А я все равно убегу.
– Родители живы?
Наверное, этого вопроса не следовало бы задавать. Это она поняла, увидев плотно сжатые Сашкины губы и его взгляд, в котором уже не было ничего детского, а только какое-то скорбное презрение и непонятная, недобрая усмешка.
– В том-то и дело, – тихо проговорил бородач. – До смерти парень обиженный. Сходи-ка, Сашок, пошарь под подушкой, кисет я вроде забыл.
– Да ладно, я и так уйду. Кисет у вас вон в том кармане. Вот так все меня оберегают, как маленького. Пошел я.
Он и в самом деле вышел из круга света в темноту. Подождав немного, бородач бодрым голосом начал жаловаться на застарелую свою болезнь, из-за которой он, здоровый мужик, вынужден прозябать на стариковской должности.
– Вот тут, – он положил обе ладони на поясницу, – сплошь простреливает.
– Радикулит, наверное, – проговорила Таисия Никитична, ожидая, когда же бородач заговорит о Сашке.
– Скажите, какое название, – проговорил он, подмигивая и кивая бородой в ту сторону, куда ушел мальчик. – Разведчик природный.
– Подслушивает?
– Обязательно! – торжествующе воскликнул бородач. – Всегда в курсе. – И снова зашептал: – Отец у него погиб. Мать в Германию угнали. А парень весь кипит, и, говорю, разведчик природный, а в разведку его теперь пускать никак нельзя.
– Почему же? Сашка-то в чем виноват?
– А кто же его виноватит, Сашку-то? Наш Батя его к своей супруге отправляет. Говорит: «Что бы с тобой ни произошло, ты на всю жизнь запомни: я теперь тебе за отца». А Сашка воевать рвется, фашистов уничтожать. А в разведку ему теперь вот почему нельзя: у него вся спина плетьми иссечена. Поймали, весной еще, гады-фашисты, до полусмерти избили, все выпытывали – где нас искать. Им Батю нашего хотелось захватить, а он ни слова. Мы уж так и считали: пропал наш Сашка, а он еле живой приполз. Ничего. Живет. В газете напечатали про его поступок. Медаль ему обеспечена.
Бородач поднялся, снял фонарь и, приподняв стекло, сильно под него дунул. Желтое пламя рванулось и погасло. Сразу исчезла тьма, словно бородач заодно и ее погасил своим могучим дуновением. Обнаружилось серенькое утро, мутное и холодноватое, полное неопределенности, свойственной прибалтийской природе.
– Рвется Сашка фашистов уничтожать, – повторил он. Подумал и спросил: – Как вы мыслите, скоро уничтожим?
– Фашистов? Обязательно.
– Всех до одного? Я бы их всех!.. Какая нация звериная.
– Как это всех? Фашизм надо уничтожить и всех фашистов. А нацию уничтожать нельзя.
– Как это нельзя? – Он засуетился, захлопотал и словно упал на свое место. – Как нельзя? Немцы-то очухаются, злобы накопят да опять пойдут на нас. Снова, значит, воевать. Сашке опять воевать? У вас дети есть? Им тоже. Я знаю, нам тут говорят, вот и Батя тоже на политзанятиях, как и вы, говорит: немцы, говорит, разные есть. Разные. Смотри-ка! А мы не видели разных-то. Мы одинаковых видели. Волки разные не бывают. Нет, мы тут насмотрелись на них, на разных-то, до кровавых глаз.
Говорил он спокойно, рассудительно и так весело, что видно было – не слепая это ненависть. Не жажда мужицкого самосуда над деревенским поджигателем. Он по праву вершил суд, по человеческим законам. Добро восставало против зла. Но во всем этом Таисия Никитична усмотрела новую опасность: добро могло переродиться в свою противоположность. Зло против зла. Тогда уж конец всему. Она горячо возразила:
– Нет, так нельзя.
– Почему это?
– Зверей надо уничтожать. А есть еще и люди. Они пускай живут.
– Немцы-то – люди?
– Да поймите вы, это Гитлер их так испортил. Фашисты. Есть у них люди, коммунисты, рабочие…
– Э-эх! – бородач стукнул кулаком по колену. – Война не кончена, а вы уж защищаете. У них, у фашистов-то, все нутро звериное. Нет, не уговорить вам меня.
– А детей, а женщин?
– Эти пусть. Пусть живут. Может, еще и людьми станут. Собаки тоже из волков произошли. Пусть служат.
Да, у него все было предусмотрено, продумано, как искоренить зло в самом его корне. Все он решил с железной мужицкой твердостью, которую очень трудно, почти невозможно поколебать.
Лагерь просыпался, когда Таисия Никитична возвращалась в свою землянку. В тумане, не очень густом, слышались голоса людей, но их самих не было видно. И она бы не заметила ни одной землянки, если бы не синеватые струйки дыма, которые, как лесные малозаметные ручейки, неторопливо вытекали из-под каких-то холмиков, расположенных среди деревьев, и смешивались с туманом.
Конечно, ей никогда бы не отыскать свою землянку среди других, если бы не встретила Валю. Девушка поднималась снизу, из оврага, с полным ведром воды. Там, должно быть, находился ручей или речка.
– Рано вы что-то, – приветствовала она Таисию Никитичну, перехватывая тяжелое ведро. – А я сплю, пока спится. Этого у нас не всегда вдоволь.
На ней были черные залатанные брюки, кирзовые солдатские сапоги и мужская бязевая рубашка, заправленная в брюки и туго перетянутая ремнем в тонкой талии.
– Да вот, жду, когда командир вызовет.
– А вы не ждите, – посоветовала девушка. – Наш Батя знает, когда надо вызывать. И чаще всего, когда уже перестаешь ждать.
– А что он делал до войны? – спросила Таисия Никитична.
– Строил. Начальник строительного треста.
В землянке уже деловито гудела и потрескивала маленькая железная печурка. Горьковато и домовито пахло дымом, и было очень жарко. Валя распахнула дверь. Хмурый тихоня – серый денек – топтался у порога, как непрошеный и очень надоедливый гость. Ни тепла от него, ни радости, но надо терпеть.
– Умываться будете? – спросила Валя. – А хотите до пояса? Я люблю.
– Хорошо, только сначала вы. – Таисия Никитична пробралась в угол, где стоял ее чемодан.
Валя налила в жестяной таз воду и сняла рубашку, стыдливо поеживаясь и посмеиваясь оттого, что на нее смотрят. У нее было очень белое тело, плотное и гладкое, его белизну оттеняли темные и обветренные кисти рук.
Дрожа от радостного возбуждения, девушка зачерпнула полные ладони, склонилась над тазом и плеснула воду себе на грудь. Звонко охая, как будто обжигаясь, она плеснула еще и еще. Струйки ледяной воды бежали по плечам и сверкающими каплями срывались с груди.
Печурка сердито пошумливала и шипела, когда на нее попадала вода.
Тихонько повизгивая и смеясь, Валя все черпала холодную воду, стараясь захватить пригоршни пополнее, и выплескивала на грудь, на плечи; смутно чернело под мышками, когда она поднимала руки, чтобы плеснуть и на спину. Это было так хорошо, что у нее закатывалось сердце.
И у Таисии Никитичны тоже закатывалось сердце, и ей хотелось также испытать это жгучее радостное возбуждение.
А Валя уже умылась и, стоя у печурки, вытирала спину жестким полотенцем. Ее тело светилось в полумраке землянки. На округлой и нежной груди чуть повыше розового остренького соска темнел прилипший коричневый дубовый листок. Валя сняла его, задумчиво повертела и сказала:
– Мама, когда огурцы солила, дубовые листья в бочку клала. Хрустели огурцы – будь здоров!
Она надела солдатскую бязевую рубашку и сверху старую фланелевую домашнюю кофту с какой-то выцветшей оборочкой по вороту. И в этом нехитром наряде показалась Таисии Никитичне более женственной, чем когда она видела ее обнаженной. Только сейчас она увидела, как красива эта огрубевшая за войну девушка и как нежна. Нет, это не только молодая свежесть, в ее годы все девушки красивы. Не в этом дело. Гут что-то другое, чего не объяснишь словами. Не скажешь: «красавица», но обязательно подумаешь: «красивая девушка».
Валя сказала:
– Пойду принесу вам воды.
Она скоро вернулась с полным ведром и посоветовала Таисии Никитичне воду все-таки сначала подогреть. Пока Таисия Никитична умывалась, Валя принесла завтрак – котелок с кашей – и сообщила, что командира отряда вызвали ночью в штаб бригады и он тут же уехал, так что можно не беспокоиться насчет вызова.
ПЕРВЫЙ ОБХОД
Всех тяжелых вчера отправили в тыл, а те с легкими ранами, что остались, никакой особой врачебной помощи не требовали. Тут достаточно медсестры. Вообще, как Таисия Никитична давно убедилась, фронтовые сестры справлялись и не с такими делами, как перевязки. Здешняя сестра, если судить по тем раненым, которых вчера отправляли, – опытный человек.
– Замечательная тетя, – сказала про нее Валя. – Я ее боюсь. А все наши обожают, ну и, конечно, тоже побаиваются. Зовут ее Анисья Петровановна. Петровна, я думаю, а она говорит, что отца не Петром звали, а Петрованом. А сама сибирячка. Из Красноярска. Вот она придет скоро.
«Замечательная тетя» пришла сразу, едва только Таисия Никитична успела одеться после умывания. Ничего в ней не было такого, чтобы ее бояться или обожать. Так, по крайней мере, показалось с первого взгляда. Обыкновенная женщина, средних лет, среднего роста. На ней стеганка и ватные брюки, заправленные в сапоги, только голова повязана белой косынкой и на плече зеленая сестринская сумка. А лицо такое, что пройдешь и не заметишь: скуластое, обветренное. Разве только глаза строгие и беспокойные.
У порога поклонилась:
– Здравствуйте, доктор. – Руки не протянула, не полагается, но когда Таисия Никитична протянула свою, приняла бережно и цепко в обе ладони. – Валечка, здравствуй.
– Здрасте… – поспешно проговорила Валя и, передернув плечами, отвернулась.
Но Анисья Петровановна не обратила на это никакого внимания и с прежней требовательной приветливостью проговорила:
– Приборочку, Валечка, произведи, воды-то ишь сколько нахлестала. Я к вам, доктор, насчет обхода. У нас всегда по утрам. А вам как будет угодно?
– Больных много?
– Раненые есть, все ходячие. А так – какие же у нас больные? Я их не очень поваживаю, мужиков-то. Ихним болезням ходу не даю. – Она улыбнулась: – Мужиковские болезни строгости требуют. Его только пожалей, мужика-то, он сразу и застонет. Так я их не больно-то. Психотерапия. – И снова официально: – Так насчет обхода какое будет распоряжение?
– Идемте, – сказала Таисия Никитична.
Она уже поняла, за что Валя побаивается эту приветливую, но, как видно, властную и настойчивую женщину, и еще не решила, как ей самой относиться к ней. Время и работа определят отношения, хотя фронтовая обстановка не очень способствует ожиданиям. Тут все совершается скорее, чем в нормальных мирных условиях.
Что касается Анисьи Петровановны, то, по-видимому, уже в первой же землянке для нее стало ясно все, что касается нового врача. Едва они вошли, как с нар им навстречу поднялась взлохмаченная фигура. Таисия Никитична сразу узнала своего недавнего собеседника, бородача-кашевара.
– Спите, отдыхайте, – торопливо и приказывающе проговорила она.
– Успею еще, у меня сон что у воробья…
Вмешалась сестра. Отстранив бородача, она доложила:
– Тут один раненый. А ты отойди, сказано тебе: отдыхай.
Бородач послушно сел на краешек нар, и тогда Таисия Никитична увидела раненого. Он вышел из темноты к двери, вынося вперед забинтованную руку. Молодой парень, невысокий и не очень, видать, сильный, если судить по его тонкому лицу и маленьким рукам. Две раны, чуть повыше кисти и около локтя, были незначительны, но очень запущены. Таисия Никитична, вспомнив отношение сестры к «мужиковским болезням», с осуждением взглянула на нее.
– Скрывал, – с угрожающей улыбкой пояснила та. – Отчаянность проявлял, героизм. Так, думал, пройдет.
Парень вздохнул и нахмурился, вдруг проговорил неожиданным при его легком телосложении густым басом:
– Да когда же было лечиться? Мост взрывали, вот и царапнуло. В первый раз, что ли? Героизм… Скажете тоже!
– Без тебя не взорвали бы?
– Без него, – откликнулся бородач, – никогда бы. Лучший специалист.
– А ты бы не подавал голоса-то, – осуждающе проговорила Анисья Петровановна.
– Конечно, и без меня бы взорвали, – поеживаясь от боли, проговорил парень. – Делов-то…
– Ну и сидел бы. Сестра, еще ваты.
– Так никак было нельзя сидеть-то. Я же рассказывал, и другие подтверждали. Головы поднять было невозможно. Нам до моста метров пятьсот всего, а ползти нельзя. Немцы такие психованные в охране, чуть воробей чикнет, они по этому месту до той поры садят, пока все кругом до последней травинки не выбьют. Всю ночь прожекторы, ракеты. Никак нам подойти не дают. А дело стоит. Я и забыл про руку-то, такая у нас досада. Вот так и просидели в болоте, как лягушки, почти сутки. Ни вперед, ни назад.
– Забинтовать, – приказала Таисия Никитична сестре и спросила: – А мост?
– Взорван. Да теперь снова не миновать идти.
– Зачем?
– Так они его теперь уже восстановили. У них скоро самый блицмахен начнется, как же им без моста.
– Ох, уж скорей бы, – сказала Анисья Петровановна, убирая инструменты, – скорей бы наши мужики домолотили проклятого немца. А есть еще такие у нас, что цепляются за свою болезнь, как за мамкин подол.
– Ладно тебе, ладно, – проворчал бородач. – Сама-то что смотришь? Недотумкала еще мою болезнь лечить. Вот доктор не глядя определил.
– Давайте посмотрим, – Таисия Никитична обернулась к бородачу: – Ложитесь на спину. Так. Согните ногу.
Ну конечно, самый обыкновенный радикулит. Лечение здесь, в болоте? Какое тут может быть лечение?
– Сестра, кодеин есть? Дайте. В мирное время вас бы вылечили. Пошли, сестра.
Они по скользким ступенькам выбрались наверх и пошли по лесу, серому от тумана. Анисья Петровановна, не забегая вперед и не отставая ни на шаг, предупредительно указывала дорогу. И все время она, как бы объясняя и в то же время извиняясь за то, что ей приходится объяснять, говорила:
– Тяжело мужикам-то нашим, трудное у них дело и не во всем удачливое. А жалеть их нельзя. Его пожалеешь, он и разнежится, как малый ребенок. Гордость у них. Вот сюда пожалуйте. Направо, вот между елочек как раз и вход.
