Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
Глава вторая
«СЕМИЭТАЖКА»
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
В гостинице появилась новая дежурная. Сначала Сеня даже не заметил этого. Возвращаясь домой, он врывался в просторный, как улица, и почти такой же холодный гостиничный вестибюль, пересекал его по прямой и с разгона взлетал на ступени широкой лестницы. Силы оставляли его обычно на пятом марше, между третьим и четвертым этажами. Тут он присаживался на ступеньке и отдыхал, потому что впереди было еще почти три этажа.
В этот день, когда он так сидел и набирался сил, услыхал легкие шаги. Вслед за ним кто-то не спеша поднимался, мягко шлепая валенками по ступенькам. Скоро он увидел миловидную маленькую женщину. Сначала он разглядел только ее темные пушистые волосы и тонкое смуглое лицо, да еще большой серый пуховый платок, завязанный на груди большим пухлым узлом. Маленькая женщина или, может быть, большая девочка. Это он разобрал только потом, когда она спросила:
– Сеня?
– Да, – ответил он, недоумевая, откуда ей известно его имя.
– А вам письмо лежит в дежурке.
У нее был красивый, мелодичный голос, чуть приглушенный, словно она сообщала что-то по секрету. И еще – необыкновенные глаза. Такое грустное изумление застыло в них, будто она увидела нечто очень удивительное и, кажется, не очень веселое.
– Вы меня знаете? – спросил он.
– Конечно. Я всех обязана знать. Ведь я тут дежурный администратор. И уже давно. Три недели.
Письмо, как он и ожидал, было от мамы, с фронта. Она не часто присылала письма, короткие, в несколько строчек, сообщая все только самое главное, и обязательно добавляла, что все у нее идет нормально, и просила не волноваться и жить хорошо.
Но это письмо оказалось большое и поэтому не походило на все ее предыдущие письма. Она писала, что ее посылают в одно очень отдаленное место. Письма поэтому будут редки, а может быть, их очень долго вообще не будет. Но волноваться по этому поводу не надо. А надо только беречь друг друга и помнить о ней. Всегда, что бы с ней ни случилось. И ждать. Ждать обязательно. И никогда не унывать и не хныкать.
«Мы – ленинградцы, – писала она. – Мы все выдержим и не сдадимся. Милые мои, родные мои, вы – мужчины, вы хорошо знаете, что страшно бывает лишь тому, кто не верит в победу. А кто верит в нее – тому ничего не страшно. Я не была в нашем Ленинграде с самого первого дня войны, но мне все рассказывают, как там трудно и часто просто невозможно. Но как вспомнишь, что именно там находится наш дом, то ничего не страшно и ничего не жалко для победы. Разве мы когда-нибудь сможем забыть наш малоохтинский рай!.. Что там сейчас? Что там сейчас, в нашем могучем борце – Ленинграде?»
Рай! До сих пор Сеня не придавал этому слову никакого значения. Рай, ад – все это поповские выдумки, одним словом, липа. Это слово годится разве что для совершенно несерьезного сравнения: «Живем как в раю». Звучит иронически, потому что никто в раю не бывал и не знает, как там живется.
Сеня еще раз перечитал это место: нет, никакой иронии. Мама была в раю и даже точно указывает, где он находится, – на Малой Охте. Никогда бы не подумал, что такое ничем не замечательное место, пригород за Невой, вдруг окажется раем, о котором можно мечтать и даже воевать за него.
С письмом в руке Сеня медленно поднимался по лестнице. Куда посылают маму? Конечно, это какое-то очень важное задание. И конечно, опасное. Этого она не напишет, да, наверное, и нельзя написать, Ну конечно, разве о таком можно говорить в письме?
Опять эта дежурная. Бежит сверху, как девочка, размахивая какими-то бумагами. Улыбается, а глаза, как у ребенка, которого наказали, и он не знает, за что. Такие глаза, в которых застыло грустное, покорное недоумение, Сеня часто встречал в блокадном Ленинграде и потом в поезде, который увозил эвакуированных на далекий Урал.
Пришел отец, как всегда, усталый от репетиций в холодном зале театра, но никогда не поддающийся усталости. Человек не может жить без веры в будущее, а верить можно только в хорошее будущее, он был глубоко в этом убежден и старался во всех и в самом себе поддерживать эту веру.
Отец долго читал письмо, затем еще раз перечитывал его, затем проговорил то, что всегда говорил, когда не знал, что сказать:
– Да-да. Ну и отлично…
– Насчет рая, – спросил Сеня, – что-то тут мне не все понятно…
Глаза отца заблестели ярко и расплывчато, как отраженные в воде огни. Сеня деликатно отвернулся и начал глядеть в окно, хотя, кроме густых морозных узоров, там ничего не было.
Отец уронил платок и, поднимая его, проговорил:
– Да, Рай. Это, видишь ли, самое лучшее место, какое только можно себе вообразить. Ты понимаешь, конечно, я говорю о земном рае.
– О малоохтинском?
– Ты же знаешь, именно на Малой Охте мы впервые встретились с мамой.
– И вам было хорошо как в раю?
– Ну что ты! Гораздо лучше! Да мы тогда и не думали о каком-то рае. Зачем?
– А потом?
– А потом, мой милый, для меня раем становилось любое место, где со мной бывала мама. Она умела одним своим словом создавать рай. Ты согласен со мной?
Да, она это умела. Как хорошо все было, когда все жили вместе, так хорошо, что даже и в голову не приходили мысли о какой-то райской жизни.
– А когда хорошо, то разве подумаешь о рае? – продолжал отец. – Такие сравнения приходят, когда не очень-то хорошо. Рай – это только прошедшее или будущее, воспоминания или мечта. А жизнь, мой милый, это настоящее. А настоящее – это всегда борьба для победы. Вот о каком рае пишет нам мама.
– А сейчас? Там, на фронте?
– Что на фронте? – не понял отец.
– Она и там его создает? Ты сказал, где она, там и рай.
– Во всяком случае, она пытается. В этом я уверен. Иначе не за что воевать и нечего ждать.
Сеня не в полной мере понял объяснение отца, но, как всегда, он поверил ему. Рай, за который надо воевать, – вещь вполне конкретная и стоит того, чтобы за него воевали.
ГОРОД В СУГРОБАХ
В этот уральский город они приехали в прошлом году. Сене как раз исполнилось четырнадцать лет.
На вокзальной площади эвакуированных сажали в трамваи с мохнатыми от инея стеклами и долго везли по длинным прямым улицам. Потом еще пришлось идти между рядами сугробов, как по какому-то тоннелю, пробитому в снегу. Втянув голову в цигейковый воротник пальто, Сеня торопливо шагал по хрустящему снегу.
Сугробы лежали по обе стороны тротуара, как горные хребты, их вершины тонули где-то в аспидно-сером небе. Сене хотелось рассмотреть, где там они тонут, и он все старался заглянуть наверх, но не мог – мешал тяжелый рюкзак на спине. Он только и видел, что серые сугробы, на которые не переставая падал свежий снег.
Такое количество снега теперь никого не удивляло, в Ленинграде тоже никто не убирает улицы, да, наверное, теперь и нигде не убирают, ни в одном городе.
Кроме рюкзака, пришлось нести и чемодан. Не особенно он тяжел, но когда долго несешь, то всякая, даже не особенно тяжелая вещь, начинает оттягивать руки. Наверное, от усталости. А может быть, просто надоедает так долго идти по снегу с чемоданом в руках.
Но Сеня несет и не жалуется. У папы только одна его скрипка, закутанная поверх футляра еще и в одеяло, чтобы не замерзла. Он несет ее, как ребенка, и трудно дышит. Недавно в вагоне у него был сердечный приступ. Сеня растерялся: папа, такой сильный и на вид цветущий, и вдруг – приступ. Хорошо, что тут кругом были знакомые и товарищи по работе, которые знали, что надо делать в таких случаях.
Скоро отец пришел в себя и, сконфуженно улыбаясь, проговорил:
– Ты испугался? Ну и напрасно? Все чудесно кончилось. Просто я что-нибудь тяжелое поднял или поволновался. А теперь все хорошо и даже вполне отлично.
Но Сеня не совсем поверил отцу. Эти «отлично» и «чудесно», да еще веселый голос – все это маскировка. Не так-то все хорошо. Он спросил:
– Почему я ничего не знал про эти приступы?
– А этого, видишь ли, и не надо тебе знать. Это мое личное дело. И никому не мешает.
– А мама знала?
Отец долго молчал, прежде чем ответить:
– Мама, милый мой, все знала.
Тогда неожиданно для себя Сеня проговорил суровым тоном:
– Теперь все самое тяжелое буду носить я.
И сказал так, будто в эту минуту он стал старше и сильнее и получил право разговаривать с отцом так, как с человеком, за которым надо присматривать и, в случае чего, помогать. Он не заметил, как это у него так получилось. А отец заметил и сначала растерялся.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Пожалуйста, я подчиняюсь. Я с удовольствием. Приятно подчиняться, если тобой командует любящий человек.
Это верно, он всегда и охотно подчинялся маме, выполнял все ее распоряжения и желания. Все это он делал с искренним удовольствием, никогда не спорил и не высказывал своего мнения, если оно уже было высказано мамой. Сеня так к этому привык, что считал такое подчинение доброй маминой воле непременным условием семейного лада.
Но Сеня также знал, что отец подчиняется только тем, кого сам считает достойным уважения и любви, и поэтому слова отца его не удивили: в его любви он не сомневался. Отец любил людей доброжелательных и бесхитростных, и сам он был отзывчивый и деликатный человек, почитаемый всеми, с кем ему приходилось работать.
Сене всегда казалось, что от отца распространяется какое-то особенное успокаивающее тепло. Даже когда он идет по улице – большой, грузный, в широком сером пальто и маленькой черной шляпе – то все встречные не могут не подумать: «Вот хороший человек». А он идет неторопливой походкой, положив свои полные щеки на красное клетчатое кашне. Он идет и смотрит на всех светлыми глазами доброжелательно и немного печально, и от этого всем кажется, что этот человек не только любит людей, но и знает, что не все у них идет гладко, что много еще есть на свете печали и горя. И это тоже располагало к нему.
Их поселили в гостинице – самом большом здании в городе, на последнем этаже, на седьмом. Все в городе гостиницу так и называли – «семиэтажка».
Когда утром Сеня подошел к окну и приподнял штору, чтобы впервые взглянуть на незнакомый мир, то увидел только солнце и снег. Казалось, в этом мире ничего больше не существовало, кроме ослепительного солнца и такого же ослепительного снега. И все после Ленинграда, с его серым зимним небом, казалось голубым. Голубой город.
Сквер напротив гостиницы так завален снегом, что под ним исчезли и ограда, и кусты, и даже молодые деревья. А старые деревья тоже почти не видны под белыми шубами и шапками.
Со своего седьмого этажа Сеня сначала увидел одни бело-голубые подушки крыш и только потом стал разглядывать длинные прямые улицы с невысокими домиками старинной постройки. Прямо перед окнами, немного в стороне, стояло красивое здание: наверное, это театр. За театром тоже улицы с большими домами, а еще дальше огромная белая равнина – река. Большая уральская река, о которой он знал только из учебника географии.
– Папа, я вижу Каму! – воскликнул он, словно впередсмотрящий на корабле, с высокой мачты увидевший новую, еще никому не ведомую землю.
Отец, потягиваясь в постели, жизнерадостно отозвался:
– Отличный город! Подними-ка шторы. Чуешь, какой воздух? А солнце-то!
Он сбросил одеяло и подошел к окну в своей сиреневой с голубыми обшлагами пижаме. От нее шел еле заметный запах старой ленинградской квартиры. Сеня стиснул зубы и зябко засунул ладони себе под мышки. А отец продолжал:
– Я узнал: тут есть музыкальное училище. Мы с тобой чудесно устроимся…
А Сеня слушал и не особенно верил, как и всегда, если отец начинал говорить веселым голосом «отлично» и «чудесно».
Не все устроилось хорошо, насколько это возможно в чужом городе, когда идет война и от мамы только изредка приходят коротенькие письма. Отец, как и в Ленинграде, каждое утро уходит в театр на репетиции, вечером – на спектакли. Как и везде, по вечерам он надевал свой черный костюм и белый галстук. Только теперь под рубашку он стал надевать теплую фуфайку, потому что театр отапливался плохо и зрители сидели в шубах и валенках. Музыканты тоже надевали валенки.
К холоду, как и вообще ко многим неудобствам, все уже привыкли и даже считали, что так и должно быть, что иначе и не бывает, потому что сейчас война и всем трудно. Устраиваться так, чтобы жить легко и удобно, никто не имеет права, разве только жулики какие-нибудь или отщепенцы.
Отец был прав: за этот год все у них наладилось – и работа, и жилье, и Сенина учеба. Его приняли сразу на второй курс музыкального училища. Елена Сергеевна – преподаватель по специальности – считала его лучшим своим учеником. Она этого не говорила, но уже все в училище знали: с кого она спрашивает больше всех, того она, значит, и считает лучшим. А уж Сеню она так гоняла, что у него никогда не было ни одного свободного часа. Его и еще одну девочку, тоже ленинградку, – Марину Ивашеву. Ее мама пела в оперном театре, Ивашевы приехали на полгода раньше и жили не в гостинице, как многие актеры, а снимали квартиру в доме Гурьева – мастера крупнейшего в городе завода, где делали пушки. На этом же заводе работал и сын Гурьева, Олег, с которым Марина познакомила Сеню. И в гостинице тоже было прохладно; когда Сеня играл на пианино в вестибюле третьего этажа, то у него замерзали пальцы от холодных клавишей. Не очень, правда. Подышишь – пройдет.
АСЯ
Тут он познакомился с одной девочкой. Как она появилась в вестибюле, Сеня не заметил. Когда он кончил свои упражнения и начал складывать ноты, увидал красный свитер, светлые косы и тихие, внимательные глаза. Зажав в кулаках концы кос, она держала их у самого подбородка, потом Сеня узнал – такая у нее привычка, и по временам, склоняя голову, терлась о них щекой.
Размахивая нотами, он прошел мимо и у самой лестницы оглянулся. Девочка сидела в самом дальнем углу на облезлом диванчике и смотрела ему вслед. Такой он и запомнил ее и потом вспоминал весь следующий день, с удивлением отметив, что ждет ее и боится, что она может не прийти.
Но она пришла. На этот раз Сеня увидел ее сразу, как только она появилась, и кивнул ей. Она тоже наклонила голову и, осторожно ступая по ковру, прошла к тому же диванчику в дальнем углу, где сидела вчера. И так же, как вчера, зажала в кулаки пушистые кисти своих кос, потерлась о них щекой.
Он начал играть и, перевертывая ноты, поглядывал на нее, и когда закончил свои упражнения, то снова и снова повторял их, потому что думал: если он закончит, то надо уходить. А он не знал, что ему делать дальше, что говорить, когда наступит тишина. Ведь теперь они немного знакомы, и пройти молча мимо нее будет просто глупо и невежливо.
Но играть так всю ночь тоже, наверное, очень нелепо. Семя это понимал, но остановиться не мог. И она, наверное, отлично все понимала и посмеивалась над ним. Видит же она, как у него пылают уши и как он старается нагромоздить побольше отчаянных, бравурных аккордов, пытаясь укрыться за ними.
И вдруг он услышал шаги за своей спиной. Он перестал играть и обернулся. Девочка, стараясь громче ступать, прошла мимо, высоко вскинув голову. Он растерянно и от этого, наверное, заносчиво, спросил:
– Ты это чего?
На этот глупый вопрос она, конечно, не ответила. Тогда Сеня с отчаянием крикнул вдогонку:
– Куда же ты?
Остановившись у самой лестницы, она откинула косы за спину и обернулась.
– Ты думаешь, ты только один понимаешь музыку, да? Ты думаешь, все другие дураки, да?
Ее глаза блестели от слез, от обиды, от гнева. Толстые косы она отбросила за спину, и стало заметно, что свитер ей велик и из широкого растянутого ворота смешно торчит ее голова на тоненькой смуглой шее, как птенец из гнезда. Сеня так и подумал, и он улыбнулся, хотя ему сейчас было не до смеха, потому что он не понимал причины ее гнева.
– Ничего я не думаю. Чего ты?.. – проговорил он, продолжая растерянно улыбаться.
– Я вижу, – она всхлипнула совсем по-ребячьи, – вижу, и все. Ты нарочно так. И нечего тут смеяться.
– Да нет же. Я и не смеюсь вовсе.
– Нарочно играешь одно и то же. И совсем это не музыка. Это тра-та-та…
Она растопырила пальцы и обеими руками показала, как он делает тра-та-та, это у нее получилось очень смешно, и она сама, должно быть, поняла, что смешно, потому что коротко засмеялась. Коротко и звонко, как смеются девчонки, если у них на глазах еще не высохли слезы.
Он тоже засмеялся и спросил:
– Тебя как зовут?
– Ася. А тебя Сеня.
– Кто тебе сказал?
– Мама. Она здесь работает дежурным администратором.
– Это твоя мама?
– Да. А ты почему так удивился?
– Ты на нее совсем не похожа. Нисколько.
Убежденно, как о чем-то совершенно бесспорном, она сказала:
– Это тебе так показалось. Мы – как две капли…
Нет, Сеня этого не находил.
– У вас совсем разные глаза.
– Это верно. У мамы они удивительные. А у меня самые обыкновенные.
Сеня отважился и взглянул на нее. «Самые обыкновенные» глаза смотрели на него прямо и чуть-чуть насмешливо. И еще как-то беспокойно. Он подумал, что в такие глаза нельзя долго смотреть, и отвел свой взгляд.
– А твой папа? – спросил он только для того, чтобы скрыть свое замешательство.
Ответа не было так долго, что он хоть и с опозданием, но сообразил, что этого вопроса лучше было бы и не задавать.
– Да, – ответила она, – на фронте.
Ответила так неохотно и пренебрежительно, что у Сени сразу возник следующий вопрос, задать который он не отважился. Пока он собирался с духом, она решительно сказала:
– Мы с ним расстались еще до войны.
Снова наступило длительное молчание, во время которого Сеня смог хорошо обдумать свой следующий, на этот раз совершенно безобидный, вопрос:
– Ты любишь музыку?
– Да, очень. Только слушать. А сама ничего не умею. Я не способна к музыке. А про тебя говорят, что ты очень способный.
– Кто говорит?
– Мама. Она все про всех знает…
Сама Ася тоже много знала про всех и умела интересно рассказывать о людях и их поступках. У нее были твердые взгляды. Она считала, что все люди делятся на хороших и плохих, и все их поступки, мысли и слова тоже бывают или хорошие, или плохие. Никакой середины она не признавала и беспощадно осуждала все, что считала плохим.
И она все умела делать. Ей приходилось выстаивать в очередях хлебом, за продуктами, какие выдавали по карточкам, готовить обед, стирать и убирать комнату. Училась она в третью смену и после школы заходила в гостиницу за мамой. Если мама задерживалась на работе, то и она сидела с ней в дежурке и слушала все, что говорят взрослые. К маме приходили горничные, дежурные по этажам, истопницы поделиться своими бедами – радостей-то откуда взять? – рассказать новости, обсудить поведение временных и постоянных жильцов. А тут уж они не стеснялись, выкладывали, что знали. Все это Ася выслушивала, сидя в дежурке на диване с таким видом, будто ей ни до чего дела нет.
Да ее и не замечали сначала, а потом привыкли, и мама по дороге домой и дома продолжала с ней не законченные в дежурке разговоры, тоже говорила с ней как со взрослой, и часто спорила с ней, потому что Ася никогда не соглашалась оправдывать дурные поступки тем, что человеку пришлось трудно, вот оттого он и покривил душой.
А мама, та, наоборот, все оправдывала, все, даже самые скверные поступки, если считала, что у человека создалось безвыходное положение.
Никаких безвыходных положений Ася не признавала и никогда никого не оправдывала. Исключение она делала только для одной мамы. Ее поступки, какие бы они ни были, Ася хотя и не оправдывала, но и не осуждала. Себе она не прощала ничего, а маме все. И только когда мама уж очень не соглашалась с дочерью, та просто отмахивалась от нее, как от маленькой: «Ну ладно, ладно…»
Заметив ее дружбу с Сеней, мама спросила:
– Ты ему мешаешь, должно быть?
– Я сижу тихо, когда он играет.
– А потом?
– А потом мы немного разговариваем.
– О чем?
– Он мне рассказывает про Ленинград, как там раньше было хорошо. До войны. Про маму. Она – врач, майор медицинской службы. Очень красивая.
Мама сказала:
– Он и сам красивый. Сеня-то.
Ася усмехнулась:
– Может быть.
Мама вздохнула и с непонятной для Аси печальной улыбкой проговорила:
– Ох, какая ты у меня взрослая становишься…
– Когда-нибудь же надо…
– Рано, я думаю, – снова вздохнула. – Ну, беги.
На третий день их знакомства Сеня спросил:
– Ты в каком классе?
– В седьмом.
– Так сколько же тебе лет?
– Через месяц четырнадцать.
– Никогда бы не сказал!
– Ты думаешь, меньше?
– Что ты! Больше. Я думал, шестнадцать.
– Все так думают. А я в классе не самая большая. Средняя.
– Ты как-то разговариваешь, как взрослая.
– Это оттого, что все время среди взрослых. – Ася засмеялась. – Мама говорит, что я, как промокашка, все впитываю.
Промокашка. Эти девчонки всегда что-нибудь выдумают. Он усмехнулся, чтобы она не подумала, будто он очень восхищен ею и ее словами. А ей показалось, будто ему очень понравилось это меткое определение ее способностей.
– Правда, хорошо она сказала? Оч хорошо!
Он с независимым видом пожал плечами и тут же, неожиданно для себя, торопливо согласился:
– Вообще-то да. Здорово!
Тут оказалось много для него неожиданного: она была совсем не похожа на всех остальных девчонок, которых он до сих пор знал. Все остальные были одинаковые, и никогда еще ни одну из них он не отличал. Ася – единственная. Особенная. И все, что она делала и говорила, тоже казалось ему особенным, сказанным впервые и непохожим на то, что говорили и делали другие. Его очаровала ее манера говорить торопливо и четко и недоговаривать некоторые слова, как, например, «оч», вместо «очень».
Сеня тоже рос среди взрослых. В Ленинграде на улице Восстания у них была одна, хотя и очень большая комната, и когда к отцу или маме приходили разные люди – музыканты, летчики, врачи и журналисты – Сеня почти никогда не прислушивался к разговорам взрослых, у него было достаточно своих дел и своих интересов.
Сейчас, разговаривая с девчонкой-семиклассницей, он не испытывал чувства превосходства. Скорее ему казалось, что он разговаривает со старшим и более опытным, чем он сам, человеком. По крайней мере, так свободно судить о взрослых он не сумел бы. У него просто не хватило бы для этого материала – ни слов, ни наблюдений.
Да он и не думал сейчас ни о каком превосходстве. Наоборот, ему хотелось подчиняться ей во всем. Какое-то совершенно новое чувство овладело им – будто бы он был чем-то сильно удивлен. Или растерян. Эти удивление и растерянность он пытался прикрыть привычной мальчишеской грубоватостью, но это у него получалось плохо и, наверное, глупо. Надувается, как индюк, перед какой-то семиклассницей, «промокашкой». Хорошо, что никто ничего не знает о его сложном положении, потому что тогда подумали бы еще, что он влюбился. А это совсем ему не надо. Так он думал, но ничего уже не мог изменить. Сидя за пианино, Сеня прислушивался к знакомым шагам на лестнице, и ему казалось, будто всё кругом с тревожной радостью тоже ждет ее появления.
И вдруг выяснилось – все знают именно так, как он больше всего опасался. Пальцы бегают по холодным клавишам, и он слышит торопливые шаги по ступенькам. И тут кто-то, наверное, одна из горничных, спрашивает:
– На свиданку бежишь, Асенька?
Он похолодел от ужаса, а она легко рассмеялась:
– У вас только одни глупости на уме, больше-то ничего нет…
– Ох, девка, зря востра.
– А вы не говорите о том, это совсем не ваше дело…
– Рассказать мамке-то…
На эту угрозу Ася не обратила внимания, продолжая смеяться, она сказала:
– Пока вы еще только соберетесь, она и сама все узнает.
