Текст книги "Ответственность"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

ВАЛЯ

Валя родилась под Пермью, в таежном поселке, которого нет даже на областной карте: несколько избушек, пара бараков, контора, клуб, столовая. Все, что надо для жизни лесозаготовителей.

И еще большая таежная река, где Валя купалась, стирала белье, рыбачила с отцом. И поцеловалась с мальчиком первый раз тоже здесь, на зеленом бережку, под черемухой.

И еще тайга. Кто не знает, ни за что не поймет, какой запах стоит в тайге в солнечный день. Все думают, пахнет смолой. Нет, медом. А зимой расстилается в морозном воздухе смоляной сладковатый дымок.

Когда росла, не очень-то все это замечала. Думала, так и надо и так будет всегда, и даже – дура такая – рвалась куда-то в неизвестность. А сейчас вспомнишь… Ох, хоть бы денек так пожить!

Отец – шофер, лесовозчик, домой приходил поздно, когда Валя уже спала. Но провожала его всегда она, потому что мама уходила еще раньше отца. Она работала поваром. Попробуй-ка опоздать с завтраком – рабочие столовую разнесут. Лесорубы да шоферы – они знать ничего не хотят, а что положено – подай.

Часто после школы ездила с отцом на лесовозе. Сидела рядом с ним в кабине на мягком диванчике и на каждой выбоине еще нарочно подпрыгивала, чтобы повыше получилось да подольше покачаться. Машина бежит по лежневке, присыпанной снегом, пластины под колесами постукивают, поскрипывают. Пока идет погрузка, Валя прыгает по высоким штабелям, как веселая птаха. А внизу люди катают по лагам толстые промерзшие бревна, с грохотом кидают их на прицеп и прихватывают цепями, чтоб не рассыпался воз по дороге. Отец стоит на подножке, покрикивает на грузчиков:

«Полней наливай! Не жалей трудовых!..»

Рассказывая про отца, Валя высоко поднимала свои светлые густые брови, и на ее крепких щеках появлялись нежные ямочки. Она говорила низким распевным голосом. По всему видно, что отец ее был сильным и добродушным человеком.

А почему был? Таисия Никитична взглянула на Валю. Нет, кажется, с отцом все благополучно. Тогда она осторожно спросила:

– Он сейчас где?

– Сейчас дома, отвоевался начисто… – Валя продолжала нежно улыбаться. – Без ноги, конечно. Работает завгаражом, машину-то водить ему трудно. Пишет: «Шуруй, дочка, За двоих…»

Ее улыбка сбила с толку Таисию Никитичну: как это можно так говорить об отце, искалеченном войной, и нежно улыбаться? Какая это сила – любовь? Как надо любить, если, пусть даже на мгновение, можно отбросить все обиды, даже ненависть к врагу, как что-то очень мелкое по сравнению с ее любовью?

Впрочем, ненавидеть она тоже умеет, в этом Таисия Никитична скоро убедилась.

Они сидели на склоне оврага, на солнечной стороне. А та, противоположная несолнечная сторона была седой от инея. И каждая кочка на топком болоте тоже с одной стороны зеленая, с другой – седая. Среди глянцевитых темно-зеленых листочков красные капельки клюквы – мороз ее подсластил, и уже можно есть. Утром Валя набрала целую кружку, с чаем очень хорошо. И вокруг каждой кочки – перламутровое кольцо непрочного льда.

Все как дома, и все не так. Эти прибалтийские леса даже в такой солнечный день поздней затяжной осени нисколько не похожи на уральские, нечего и сравнивать.

– Конечно, я понимаю, – горячо продолжала Валя, – сейчас война, и сравнивать ничего нельзя. Там я жила как человек, а тут мы воюем.

– Вы очень любите свои места? – спросила Таисия Никитична.

– Очень! Никогда так не любила, как сейчас! Нет, конечно, любила, только не замечала этого. Просто привыкла, а привычка для любви – смерть. А надо так любить, чтобы каждый раз все было по-новому, не так, как вчера. И никогда не надо скулить. Ведь так все было хорошо в моей жизни. Утром проснешься и, еще глаз не открывая, потянешься так, что все в тебе закипит от силы, от счастья, и тело вдруг затоскует, и кажется, если еще перележишь одну только секундочку, – конец…

Она засмеялась и сильно потянулась всем своим большим телом. Таисия Никитична улыбнулась:

– Тогда в самолете вы мне показались другой.

– Нет, я всегда одинаковая. Отношение к жизни, конечно, меняется. Это уж по обстоятельствам. А человек измениться не может.

– Сколько вам лет, Валя?

– Очень много. Двадцать четыре.

– Ого! А можно подумать – сорок. Такие у вас рассуждения.

– А это тоже по обстоятельствам. Война всему научит.

ШАГОВ

Заместитель командира отряда по политчасти Иван Артемьевич Шагов до войны служил учителем в сельской начальной школе. Кто его знал, говорили, что он был веселый человек, песенник и балагур. Окончив педагогический техникум и отслужив положенный срок в армии, он вернулся в родное село и стал работать в той самой школе, которую в свое время окончил и сам.

Любил он играть на баяне и хорошо играл, но когда женился, пришлось это дело оставить. Жена его хотя и не сомневалась в мужниной любви, но слишком хорошо знала, что такое в деревне баянист и каковы здешние девчонки. Подруги подругами, только лучше уж поберечь их девичьи трепетные нервы. Да и свои тоже. Не позабыла еще, как сама обмирала, слушая учителеву музыку, совсем без памяти делалась. Нет уж, человек он почетный, учитель, депутат райсовета и отец семейства. Баян вовсе и не к лицу. Молодежь пускай развлекается.

Он был веселый человек. Его жену и двоих детей вместе с другими партизанскими семьями фашисты заперли в школе и сожгли. С той поры он замолчал. Говорил только самое необходимое.

Про него и про Бакшина все стало известно Таисии Никитичне в первый же день. Валя оказалась девушкой общительной и такой откровенной, что даже думать предпочитала вслух. Но это только с теми, кто ей нравился. А при тех, кто не по душе, замыкалась, а если и скажет слово, то такое, что лучше бы она не говорила.

Шагов пришел, когда Таисия Никитична была в землянке одна. Поздоровался, представился и спросил:

– Как устроились?

– Отлично, – доложила Таисия Никитична.

Она сразу же, едва он вошел, подумала, что именно таким и должен быть учитель. Высокий, с глубокими залысинами лоб, так что волосы кажутся сдвинутыми назад и сильно подхваченными ветром, который дует всегда в лицо. Борода небольшая, черная, клином. Глаза, пронзительно устремленные в одну точку. Во всем его облике усматривалась какая-то грузная стремительность, надежная сила, покоряющая людей.

Таисии Никитичне так и показалось, что он затем только и пришел, чтобы и ее куда-то увлечь. Но ему нужна была только Валя.

– Где она?

– Взяла автомат и ушла. – Таисия Никитична поднялась.

Шагов молча повернул к выходу.

– Можно и мне с вами?

– Куда? – Стоит у двери спиной к ней и даже не обернется.

– С вами.

– Нет.

– Почему нельзя?

Он ничего не ответил, тогда она снова задала вопрос:

– Л можно спросить, когда вернется Бакшин?

Нехотя повернулся к ней. Взгляд прямой, требовательный. Совсем учительским тоном начал объяснять:

– А он уже вернулся утром, по-темному еще, и сейчас отдыхает. Когда придет время, он вас вызовет. – И спросил строго, по-учительски: – А вы вообще фашистов-то видели?

– Только мертвых. И пленных.

– Живые и не пленные – они хуже.

Усмехнулся и ушел. А она осталась стоять с таким чувством, словно ее отчитали за какую-то провинность.

Она сама не могла понять, откуда вдруг взялось такое чувство виноватости? От безделья, может быть? Ох, не то! Передышки бывают и на войне. То есть чаще всего они именно на войне и бывают.

Прошло немного больше суток с того времени, когда она ожидала машину, стоя на высоком крыльце. Только сутки! За это время она перемахнула через линию фронта, познакомилась и поговорила с массой людей, провела обход раненых и прием больных. Мало? Какая уж тут передышка! Тогда что?

ПОД СТАРОЙ ЕЛЬЮ

Шагов и Валя с небольшой группой партизан подошли к дороге, когда уже совсем стемнело, и тут остановились передохнуть и покурить. В тишине слышался шелест мелкого, как пыль, дождя и редкие удары крупных капель, срывавшихся с голых деревьев.

В мутном сумраке неясно белела дорога. На той стороне стоял густой еловый лес. Над его зубцами розовело пламя трех пожаров. Горели деревни, две дальние, а одна совсем близко, сразу за лесом. По временам зарево взметалось, словно кто-то раздувал в лесу огромный костер, так что даже видно было пламя и светлые лужи на дороге делались кроваво-красными.

До войны эта грунтовая дорога связывала районный центр с самыми отдаленными деревнями, а сейчас никакого стратегического значения не имела. У немцев она считалась безопасной, и партизаны до времени поддерживали в них эту уверенность, чтобы не привлекать к себе внимания, тем более что никакого почти движения по ней не было.

Но за последнее время все чаще стали появляться на этой незначительной дороге небольшие группы машин. Гитлеровцы свозили в районный центр все, что еще могли награбить в деревнях, уже неоднократно ограбленных. И вообще, много больших немецких группировок появилось там, где их до сих пор не бывало. Из-за этого-то Бакшин и двое его сопровождающих не смогли попасть в штаб и, проплутав по лесу всю ночь, вынуждены были вернуться. Тогда он и приказал Шагову захватить, по возможности без шума и не оставляя никаких следов, первого же немца, который появится на дороге.

В эту осень сорок третьего года немцы особенно озверели. Они жгли деревни, грабили, угоняли людей в Германию, и видно было, что не особенно они крепко чувствуют себя на непокоренной Советской земле.

Надо было разведать, как охраняется дорога теперь, и установить постоянный контроль за движением.

Расставив людей по обеим сторонам дороги, Шагов вернулся к Вале.

– Не спишь?

– Тут уснешь, – проговорила она, поеживаясь от холода и сырости.

– А зачем же под дождем-то сидеть, да еще на ветру?

– Вас дожидаюсь.

– Нечего меня ждать. Полезай под елку. Смотри, как сухо. И дорогу видно.

Он подошел к огромной елке и раздвинул нижние ветки, свисающие почти до самой земли. Там у корней лежал толстый слой старой хвои и было сухо.

– Не хочу я спать, – сказала Валя, – не собираюсь.

– Тогда я посплю. А ты посиди. Разбудишь, если ничего не случится, через час. Поняла?

Не ожидая ответа, он улегся между корней. Валя тоже выбрала место около него, но так, чтобы видеть дорогу. Дождь перестал, и наступила тишина. Она спросила:

– Спите?

Он не ответил, хотя и не спал, не успел уснуть.

Она коротко посмеялась, но голос ее звучал невесело, когда она спросила:

– Зачем вы всегда приходите туда, где я?

– Так.

– Нет. Вам просто хорошо, если я рядом. И вы сами знаете, что и мне хорошо с вами. Даже когда вы ничего не говорите, все равно мне хорошо. Вот вы дышите, и мне от этого теплее…

Она снова засмеялась и, глядя на дорогу сквозь кусты, теперь уже совсем ласково проговорила, как девичью песню пропела:

– Много ли горького пришлось на ваш пай и сколько еще придется – никто не знает. А все равно, сколько бы его ни было, конец наступит. И я дождусь своего. Поняли? Если живы останемся, конечно.

Она замолчала, размышляя о человеческом горе, а заодно и о счастье. Одно без другого не бывает, одно сменяет другое, как день сменяет ночь. А может быть, тут действуют другие законы, подвластные человеку? Ей всегда внушали, что счастье в ее руках, надо только очень захотеть. Но она этому не очень-то верила и думала: «Как просто: счастье в руках! Ох, если бы это было так просто…»

Она не собиралась будить Шагова, хотя знала, что ей попадет за это: если он сказал через час, значит, через час. А она подумала: «Ну и пусть попадет, а будить все равно не стану». Но он проснулся сам ровно в назначенное время. Открыл глаза, сел и тут же уступил ей свое место и приказал спать до рассвета.

– Да я не хочу.

– Ничего, уснешь. Тут, смотри-ка, будто вроде на печке. Время к утру, на мороз тянет. Я тут тебе место нагрел, говорю, как на печке, – говорил он, позевывая и подрагивая со сна.

Она легла на пригретое им место и моментально уснула.

Проснулась, когда стало совсем уже светло. Она, может быть, и еще бы спала, но ее разбудил протяжный шум и свист ветра в голых ветвях деревьев. Все было не так, как вчера. Солнце и ветер преобразили лес. Еще ночью он, смиренно сгорбившись, тихо стоял под дождем, а сейчас все было в движении. Деревья скрипели, свистели и стонали самыми дикими голосами. Ветер разогнал тучи, срывая с деревьев последние листья, обламывал сучья и долго крутил их в воздухе, прежде чем бросить на землю.

Шагова рядом не было. Валя осторожно выглянула из-под еловых лап. Пусто. Дорога блестит на солнце, и там ни души. Она знала: нельзя трогаться с места, пока кто-нибудь не придет. Скоро она увидела Шагова. Он вышел из глубины леса и громко позвал девушку. Она пошла за ним.

Недалеко от дороги, на крошечной полянке, покрытой почерневшей осенней травой, сидели два немца. Молодые, здоровые, ошалевшие. Они не ожидали, что их так просто могут взять утром, когда все видно, да еще на дороге, которую они привыкли считать своей и совершенно безопасной. Они долго не могли понять, что же произошло, а когда сообразили, что попали к партизанам, то все нахальство с них разом слетело.

– Ехали на мотоцикле, – сказал Шагов. – Документов никаких. Как спала?

– Как в люльке.

Немцы сидели на травке тихие, нисколько не похожие на завоевателей, а скорее на двух забулдыг, с которых от страха соскочил весь хмель. Валя решила, что это на редкость сволочные немцы, и особенно вот тот, мордастый и розовый.

Тут же, рядом с ними, на траве, лежали вещи, которые были найдены в их карманах. Жестяные портсигары, зажигалки, часы. Фотография: женщина с ребенком на руках. Несколько дешевых колечек и один браслет. Обычное барахло, на которое никто бы и не обратил внимания, если бы не одна вещь, найденная в кармане у мордастого: маленькая резиновая кукла-голышка, нарисованные глаза и рот давно были сцелованы ее маленькой хозяйкой, еще до того, как кукла попала в фашистские лапы. Эти лапы химическим карандашом грубо нарисовали на беленьком кукольном теле некоторые подробности женского тела.

– Паскуда, – сказал Шагов, у него дернулось лицо, и в черной бороде блеснули сведенные в судорожном движении зубы.

Немец, которого Валя отметила как наиболее сволочного, все время тер свои большие лоснящиеся губы ладонью, словно на них беспрестанно выступал жир и он никак не мог стереть его. Как только что проснувшийся младенец, он то крепко зажмуривал светлые бегающие глазки, то широко их распахивал и все пытался улыбнуться, но никак не мог совладать со своими дергающимися жирными губами.

– Встать! – сказала Валя по-немецки.

Немцы вскочили. Услыхав немецкую речь, они как-то приободрились, и мордастый сумел улыбнуться, очень, правда, нерешительно. Это была уродливая тень улыбки. И он торопливо проговорил:

– Да, да. Я все скажу. Доброе утро.

Оба они оказались солдатами. Вчера вечером приехали на мотоцикле в райцентр, чтобы погулять и получить удовольствие. И вот теперь возвращаются в свою часть.

– Какая часть и где стоит?

Мордастый ответил.

– Понятно, – негромко и без видимой злобы проговорил Шагов. – Команда по изъятию и по грабежу. Бандиты. Поджигатели.

Услыхав знакомое слово, мордастый немец поспешно заговорил:

– Бандиты? Нет, нет. Убивать? Грабить? Нет. Мы собрали только брошенное, никому не нужное.

– Да, – сказала Валя. – Жителей угоняли на каторгу, а барахло забирали. Так?

Его товарищ, до сих пор молчавший, подтвердил:

– Так. Жители сами уходят и все бросают.

– Так. И после этого вы поджигаете деревню?

– Мы – солдаты. Мы делаем, что прикажут.

Когда Валя перевела этот разговор, партизаны начали подавать нетерпеливые советы насчет уничтожения гадов, но Шагов поднял голову, и все притихли.

– Не дело спрашиваешь, – сказал он Вале. – Что фашисты гады, и без того всем известно. Давай выясняй насчет гарнизона, какие части, где размещены, сколько их…

Валя начала спрашивать, пленные, оглядываясь друг на друга, так отвечали на вопросы, что ничего невозможно было понять.

– Ничего они не знают, – сказала Валя, – а может быть, просто врут.

Шагов решил допрос отложить, а пока отвести немцев в лесную сторожку. Она, правда, развалилась, но там есть хороший погреб, куда можно их запереть. Это дело он поручил Вале.

– Люди воюют, а я вечно с этаким добром вожусь.

– Да смотри, – предупредил Шагов, – не как в прошлый раз.

– Вспомнили, – нахмурилась Валя. – Что же было делать, если они бежали?

Она и сама не любила вспоминать этот «прошлый раз». Тогда она конвоировала трех фашистов и всех их по дороге перестреляла, потому что они пытались убежать. И верно, все убитые находились в разных местах: бросились в разные стороны, но Валя – хороший стрелок. Это здесь же было, неподалеку от сторожки.

– Бежали, – проговорил Шагов. – Ну, чтоб эти у тебя не побежали, мы им руки свяжем. Так тебе спокойнее.

Он усмехнулся. Валя тоже, но промолчала. Только когда пленным скрутили за спиной руки, она сказала:

– Внимание! Идите вперед, не говорить и не оглядываться.

Немцы отдышались, поняли, что расстреливать их пока не собираются, и мордастый снова попытался улыбнуться прыгающими губами:

– Это будет приятная прогулка по лесу…

Валя ничего не ответила, и это его испугало больше, чем если бы она закричала на него. Он выжал еще одну, совсем уже незаметную какую-то улыбку и повторил:

– Приятная прогулка… – Вдруг взвыл: – Не убивайте меня, не надо меня…

– Пошли, пошли, – скучающим голосом проговорила Валя, – в лесу разберемся.

– Не дури, Валентина! – крикнул Шагов ей вслед.

БАКШИН

Грохоча сапогами по ступенькам, в землянку влетел Гусиков – второй радист и одновременно ординарец.

– Валька. К самому. Живо!

– Ты, Гусиков, всегда как медведь с елки сваливаешься, – проговорила Валя, поспешно натягивая сапоги. – Батя чего?

– Злой как черт, – ответил Гусиков, разглядывая в полумраке Таисию Никитичну. – Доктор, и вам приказано спустя десять минут.

Он моргал глазами, привыкая к темноте, большой парень и еще неуклюжий от молодости и от избытка сил.

Бакшин сидел в своей просторной землянке за столиком, сбитым из неокоренных еловых жердинок и пустых ящиков. Перед ним стоял котелок с кашей, которую принес ему бородатый кашевар. Бакшин только что приехал, и его лицо, исхлестанное осенним ветром, еще не отошло в тепле.

Кашевар стоял у двери, наблюдая, как ест командир, и стараясь угадать, хороша ли на его вкус удалась каша. Но Бакшин ел торопливо, как будто делал какое-то неприятное дело и спешил поскорей покончить с ним. Облачко пахучего пара обволакивало его пылающее лицо с толстыми складками около шеи.

«И чего он мечет, как на спор? – с неодобрением думал кашевар. – Мечет и мечет. Нет чтобы оценить труд».

Тут же у двери стояла Валя.

– Значит, расстреляла? – спросил Бакшин, глотая кашу. – Управилась?

– А что же мне оставалось делать?

– Самостоятельность проявила?

– Если вы мне не верите…

– Значит, так. – Бакшин бросил ложку в котелок и поднял лицо. – Руки у них связаны, а они на тебя сделали нападение? И ты хочешь, чтобы тебе поверили?

На столике перед ним ярко горела маленькая керосиновая лампочка. Немного поодаль от стола сидел Шагов, прислонясь к другому столику, на котором стояла рация. Это место принадлежало Вале, когда она исполняла свою прямую должность радистки.

Сейчас она не исполняла никакой должности, потому что стоять у порога и оправдываться перед начальством – это не должность, а печальная необходимость. Бесполезный труд: начальство всегда в чем-то убеждено и со своим мнением расставаться не любит.

Но пока – она в этом уверена – никакого определенного мнения у Бакшина еще не было. Иначе он не приказал бы ей рассказать, как все произошло, удовлетворившись одним словесным рапортом Шагова.

И она совсем собралась начать свой рассказ, как за спиной кто-то громко и отчетливо постучал в дверь.

– Давай! – крикнул Бакшин.

Дверь распахнулась. В землянку ворвался тревожный шум наполненного ветром голого осеннего леса. Вошла Таисия Никитична. Захлопнула дверь и в наступившей тишине сказала:

– По вашему приказанию…

– Проходите, доктор, проходите, – перебил командир, поднимаясь навстречу. – Садитесь, пожалуйста. Сейчас мы тут только разберемся в одном деле.

Шагов встал, уступая место, но Бакшин повторил: «Садитесь», – и указал на свободную скамейку около стола.

Все сели. Наступила тишина, и Валя поняла, что Бакшин ждет ее слова. Она начала со вздоха. Ну что ж, значит, дело было так: идут они. Немцы впереди, рядом. Валя позади с автоматом. Все как положено. До сторожки не больше километра по старой просеке. Тут везде кусты да болотные кочки, заросшие осокой. Под ногами всхлипывает вода. Немцы идут и о чем-то тихо переговариваются. «Молчать!» – крикнула Валя. Они замолчали. Мордастый оглянулся. Валя крикнула: «Смотреть прямо!»

– И тут ты дала очередь? – подсказал Бакшин.

Ловит, и очень примитивно. Нет, пожалуй, у него есть свое мнение, и оно не в ее пользу. Решив не поддаваться, Валя выждала несколько секунд и подтянулась.

– Разрешите продолжать?

– Хм. Еще есть и продолжение? Давай.

– Ну хорошо. Только крикнула: «Стреляю!» Прошу учесть, только крикнула, – как мордастый сразу упал и затаился за кочкой. «Встать!» Не встает. А тот, другой, продолжает идти. «Стой!» Он идет. «Стой!» Идет и даже как будто шагу прибавляет. А мордастый лежит и все под кочку поплотнее притыкается. Скорей всего, это он от страха зашелся и последнее соображение потерял. Немец, когда испугается, всегда дуреет. А тот, другой, уж порядочно отошел. И все идет, и все быстрее, а потом свернул в лес и побежал. Пришлось уложить.

– Ну, это, допустим, правильно. А второй?

– И того тоже, – четко ответила Валя, считая, что выполнила свой долг.

Она свой долг выполнила, теперь пускай начальник выполняет свой, как ему велит его совесть. А на совесть Бакшина она полагалась больше, чем на свою. Что он скажет, значит, так и надо.

Но что-то не спешит он со своим приказом. Сидит большой, могучий, облокотившись на столик, и как будто ждет, что она еще скажет. Или он думает? Вид думающего начальника всегда вызывает тревогу и ожидание перемен. В это время и самому хочется подумать о себе, припомнить все свои поступки и слова.

А Бакшин как раз и задумался над Валимыми поступками и словами. То, что она рассказала, не было новостью для него. Он еще когда только вызвал ее для объяснения, уже предвидел все, что она скажет. Еще не было случая, чтобы она доставила пленных до места, и каждый раз все объясняла так убедительно, что придраться не к чему. Бить насильников, истреблять фашистов, в которых не так-то уж много осталось человеческого, – разве это нуждается в каком-то объяснении или оправдании?

Бакшин оторвался от своего минутного раздумья. Валя стоит перед ним как струнка. Хоть сейчас ей медаль навешивай. Такой вид бывает у человека, который убежден, что сделано все именно так, как велят долг и совесть.

Глядя на ее молодцеватую выправку, он проговорил без всякого выражения:

– Вот пошлю тебя на кухню, – он кивнул на бородатого кашевара, – к нему в помощники. Мы для чего здесь? И вообще, для чего на свете живем? Чтобы всегда быть готовыми пожертвовать всем, что у нас есть. И жизнью в том числе. И я знаю – уверен в каждом из вас – умрете за Родину. А вот жертвовать таким мелким чувством, как месть, не научились. Увидите немца, и руки чешутся. Своя мозоль-то важнее общего дела. Так, что ли?

На этот вопрос не последовало ответа, потому что даже вопросом он утверждал свои мысли.

– Ненавидеть тоже надо расчетливо.

Он на секунду замолчал, и этим воспользовался бородатый кашевар, который давно уже томился от нестерпимого желания высказаться.

– Верно слово. Зачем добро на дерьмо переводить? Нет, пусть он все построит, что разрушил, да за собой, где нагадил, подлижет. Чтобы, значит, расчет был полный.

– Расчет? – спросил Бакшин. – А раньше ты говорил, что ни одного живого не выпустишь.

Бородача ничуть не смутило это замечание, он рассудительно пояснил:

– Вот тут и содержится расчет: нам этих пленных, значит, куда девать? Они нам тут в лесу совсем и не нужны. И еще надо учесть, что у них тут в тылу содержится самый паскудный фашист. Палачи да ворюги. На фронте, там другое дело, там солдаты…

Это он проговорил не менее убежденно, чем Бакшин, и у него получилось еще даже рассудительнее, так он все распределил и учел все возможности.

Рывком отметая котелок на самый край стола, Бакшин проговорил:

– Убери. Каша у тебя отличная.

Кашевар торопливо подхватил котелок и вышел.

Бакшин, не глядя на Валю, снова сделал такое же движение рукой, словно и ее сметал с глаз долой, как котелок.

– Можешь идти.