Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
ПЕШИЙ ЭТАП
Когда потом, много лет спустя, Таисию Никитичну спрашивали, что это такое – пеший этап, она сравнивала свое самочувствие с состоянием лошади, которую целый день гоняют по кругу, завязав предварительно глаза.
Уже к полудню наступило это состояние полного отупения, вызванное монотонностью движений и однообразием пейзажа. Вначале этот пейзаж, смесь тундры и тайги, заинтересовал Таисию Никитичну своей новизной. Но скоро она почувствовала себя обманутой: перед ней развертывалась бесконечная лента, на которой повторяется одно и то же.
Серая мгла, наполненная такой мельчайшей пылью, что и не разберешь, дождь это или не дождь. Широкая просека, по краям заросшая корявым болотным подлеском. Ноги скользят по мокрому гравию старой шоссейной дороги. Из коричневой болотной воды торчат мохнатые кочки, покрытые высохшей осокой и зеленым мхом. На местах повыше среди бурого мха – темно-зеленые, почти черные листочки и красные ягоды брусники. А еще повыше все поросло белеющим во мгле ягелем.
Вот только сейчас Таисия Никитична увидала, что это такое – тайга. Кругом темнели зубчатые стены, уходящие своими вершинами в мутное небо. А что за этими стенами? Есть ли там жизнь?
Как бы отвечая на этот вопрос, где-то в глубине тайги раздался звонкий скрежет.
– Ворон – хозяин тайги – зловещая птица, – сообщила Анна Гуляева.
Она шла рядом и вначале все объясняла Таисии Никитичне, но скоро ей пришлось замолчать, так как без объяснений все становилось понятным. Про вороний скрип Таисия Никитична сказала:
– Не так зловеще, как противно.
И снова одно и то же: шорох сотен ног по мокрому гравию, мертвая коричневая вода, глухие стены тайги, одуряющая монотонность движения, красок, звуков, мыслей. И даже усталость не разнообразила этого отупляющего состояния.
Прошелестел тоскливый женский вздох:
– О, господи, пропадем мы здесь!..
– Баба. Тебя десять раз на дню считают, тебя охраняют, и поэтому никуда ты не пропадешь…
Это сказал плотник – большой сутулый мужик. Он, как и все заключенные, наголо острижен, но все равно было видно, какой он отчаянно рыжий. И голова его, и все лицо – будто бы он только что из бани.
Все в этапе знали, что он бригадир большой плотницкой бригады, которую в полном составе перегоняют на какое-то ответственное и срочное строительство. По тому, как они свободно держались с конвоем и свысока относились ко всем остальным этапникам, видно было старых лагерников, мастеров своего дела, очень нужных и ценимых начальством людей. Все они были хорошо одеты: в новые бушлаты и крепкие сапоги.
Рыжий бригадир шел позади Таисии Никитичны и по временам так вздыхал, что она ощущала тяжесть его вздоха и такую его густоту, будто каждый раз на ее плечи сбрасывали мешок с махоркой. Вздохнув, он бесхитростно матерился, поминая баб, из-за которых так медленно тащился этап.
Это было верно. Шли по четверо в ряд, не торопясь и не очень соблюдая порядок. Тащились нога за ногу. В начале пути некоторые еще лениво переговаривались, но потом примолкли.
Конвоиры – местные, северные жители, колхозники, оленьи пастухи и охотники, тоже лениво шагали по краям шоссе, засунув ладони в рукава и зажав винтовки под мышками. Все они давно уже вышли из призывного возраста и, если бы не война, сидели бы по домам. Свои конвойные обязанности они выполняли добросовестно, но без особого рвения. Иногда только замыкающие без всякого служебного задора, а просто для порядка протяжно покрикивали:
– По-одтянись!..
А на привалах они стояли и сидели вокруг заключенных, курили, перематывали портянки и толковали о своих делах. В своих старых намокших шинелях они напоминали незадачливых охотников. Потом они снова поднимали людей, долго выстраивали их, пересчитывали, и начальник конвоя громко, но равнодушно выкрикивал:
– …смотреть в затылок, строя не нарушать, шаг влево, шаг вправо считается побегом, оружие применяется без предупреждения.
Потом он тоскливо поглядывал на небо, словно заранее молился о неразумной арестантской душе, нарушившей этапный порядок. И снова справа и слева расстилались места, годные не для побега, а разве только для самоубийства. Он это прекрасно знал, но порядок есть порядок, и он, порядок, требует…
И снова лениво и нестройно движется колонна, и опять на плечи ложится тяжкий махорочный вздох и слышится беззлобный мат, без которого человеку, видно уж, не обойтись. Но теперь рыжий взялся за конвойных:
– Обрыдла мужикам кобелиная должность.
– А мне это надоело, – шепнула Таисия Никитична идущей рядом Анне Гуляевой.
– Лучше всего не обращать внимания. Рот вы ему не заткнете…
Таисия Никитична обернулась на ходу: прямо перед ней качалась широкая рожа, утыканная красной щетиной, и на каждой щетинке светлые бисеринки дождя. Глаза не добрые и не озорные, скорее скорбные, как у святых на старых иконах, большой рот с желтыми выпирающими зубами. Да, такой, пожалуй, не заткнешь.
Окружающие его плотники засмеялись, а он крепко, но как-то добродушно выругался:
– Заткнитесь, обрезки…
Но «обрезки» не заткнулись и ничуть не обиделись, а продолжали пересмеиваться. Да рыжий и не хотел никого обижать. Наверное, он был очень простодушен для того, чтобы думать, будто словом можно кого-нибудь обидеть. Простодушен и для словесных уколов неуязвим. Как слон среди более мелких зверей. И ругань его была бесхитростна, как мычание. Надо ли обижаться на нее? Наверное, это бесполезно, особенно здесь, на старой каторжной дороге. Придя к такому заключению, Таисия Никитична решила не вмешиваться, что бы он ни сказал, этот рыжий. Но откуда у него такие глаза: недобрые и в то же время тоскующие?
ГОРЬКИЙ ЗАПОЙ
Переночевали в полуразрушенных бараках, метрах в трехстах от шоссе. Тут когда-то жили лесорубы или, может быть, дорожники, или их выстроили специально для этапов. Никого это сейчас не интересовало. Все устали, продрогли до того, что даже не хотелось есть.
Обветшалые печи дымили, заглушая запах плесени и гнилого дерева. Промаялись ночь на сырых нарах и утром рады были выбраться на дорогу. Дожевывая на ходу хлеб, Таисия Никитична отметила:
– Старый каторжный тракт!
– Не такой-то он старый, – сейчас же отозвалась Анна Гуляева, – вернее – устарелый. Отживший. Зачем он, если железная дорога. А если хотите увидеть настоящий старый тракт, то посмотрите направо. Нет, вон там, подальше.
Немного отступая от насыпи, по которой они шли, виднелись остатки старого тракта. На толстые бревна-лаги вплотную одна к другой уложены жерди так, что получился сплошной настил. Вернее, когда-то он был сплошным. Бревна потонули в трясине, из которой торчали только ряды трухлявых почерневших жердей, напоминающие старый гребень.
– Победный путь цивилизации усеян обломками прошлого, – проговорила Анна Гуляева, явно не одобряя цивилизации и сочувствуя обломкам.
В промежутках между «обломками» буйно зеленели стебли какой-то болотной растительности, поднимались елочки и дугой изогнутые березки.
Не желая ни соглашаться с Гуляевой, ни спорить с ней, Таисия Никитична ответила:
– Смотрите, кое-где настил хорошо сохранился и можно даже пройти!
– Называется гать, – пояснила Анна Гуляева с таким превосходством, будто она сама вымостила это болото. – Гать. Арестанты строили при помощи топора и волокуши.
Что такое волокуша? Этого Таисия Никитична не знала, но спрашивать не хотелось. Эрудиция Анны Гуляевой утомляла, пожалуй, больше, чем нудный путь по мокрому шоссе. Устала не оттого, что она говорила много или неинтересно, нет, утомляла ее озлобленность и стремление осудить все на свете.
Серый день, серая толпа удрученных, усталых людей, позади тюрьма, впереди лагерное существование. Конечно, не много радостей тут наскребешь. Но считать, что их, радостей, совсем не будет, что мы все тут только обломки, по которым пройдет жизнь?.. Ну, нет! тогда уж проще совсем не жить.
Все это надо обдумать и ничего не решать сгоряча и, пожалуй, лучше уж оставаться в неведении насчет волокуши, чем еще раз услышать жалобу на превратности судьбы. Бог с ней, с волокушей, тем более что, должно быть, это какой-нибудь нехитрый инструмент, который волокут. Веревка, что ли?
Таисия Никитична просчиталась, при всей своей общительности полагая, что умение молчать есть самое главное качество собеседника, и стараясь этого правила придерживаться. Очевидно, Анна Гуляева придерживалась противоположного мнения. Молчать она не умела и не любила. А эрудиция ее была неисчерпаема: через несколько шагов она сообщила:
– Да, еще один инструмент тогда был: дрын.
Убила! Этого Таисия Никитична не перенесла.
– Это что за штука?
Оказалось, что дрын – это простой кол, которым действуют, как рычагом. Чувствуя себя обогащенной знанием дорожной техники прошлого, Таисия Никитична снова замолчала, без всякой, впрочем, надежды. Так и случилось: ей сообщили, что эта техника прошлого и в полном объеме применяется и сейчас на лесоповале – и на вывозке и на погрузке. А в лагерях тем более: тут все осталось так же, как и сто лет тому назад. Даже люди, и те не изменили своего отношения к людям же.
– Потому что всякое зло является самым оголтелым пережитком прошлого.
– Добро тоже не сегодня выдумано.
– В добро нам здесь трудно верить, – отмахнулась Гуляева.
– В таком случае я хочу задать вам один вопрос: для чего тогда жить?
Анна Гуляева вызывающе уточнила:
– Вообще или сейчас? В данный момент?
– По-моему, это одно и то же. Если у человека есть для чего жить, то именно этому и подчинен каждый день его жизни.
– Так не бывает. Меняются условия, меняются и способы борьбы. Вначале мы отупели, не могли понять, что с нами происходит. Что вообще делается в стране. А потом, когда мы начали понимать, то это нас не успокоило, но отрезвило. Проходило отупение, мы начали как-то жить. Даже появился свой быт, свои правила жизни, своя этика. Мы решили, что главное сейчас – сохранить в себе какие-то человеческие качества. Не поддаться тому растленному духу, которым у нас все пропитано, и не только в лагере. Не поддаваться.
– А вы поддались?
– Почему вы так думаете?
– Нет, об этом я еще не успела подумать. Я просто спрашиваю: поддались?
– Нет, – очень решительно ответила Гуляева.
Но на это последовал такой же решительный приговор:
– А мне показалось, будто вы возненавидели весь мир с таким отчаяньем, как зубную боль.
– Нет, совсем не то.
– А что же еще! – горячо заговорила Таисия Никитична. – Ненависть опустошает человека, утомляет так, что только и остается – головой в болото.
Так говорила Таисия Никитична, пока не почувствовала, как на ее плечи легла тяжесть махорочного вздоха. За этим последовала короткая матерная прелюдия и веселое замечание:
– А ты, видать, запойная.
Таисия Никитична повернула голову, покосилась на рыжего. Он взметнул красную бровь в сторону Гуляевой:
– Подружка твоя, говорю, запойная, – повторил он и пояснил: – Здоровый человек поллитра выпьет и закуражится, песни запоет, и все ему в веселом виде предстанет. А запойному сто грамм перепадет, он и раскис, и пошел сопли на солнышке сушить. Вот тут бабы идут некоторые, у них на глазах ребяток фашист терзал. Ничего, идут, гляди-ка. Тихо идут, не похваляются…
Анна Гуляева шла с таким видом, словно и не слышала, что сказал рыжий плотник, но это его нисколько не задело.
– Дура ты, хоть, видать, и ученая, – равнодушно проговорил он. – Обида жалобой питается и человека душит. А ты веселей живи, не задумчиво…
Конвойный скорее ворчливо, чем злобно, крикнул:
– Разговорчики отставить!
На мужчин окрик этот никак не подействовал, они продолжали переговариваться, обсуждая такую волнующую тему, как выпивка, и дружно осуждая запой. Это явление все считали позорным, болезнью и никак не связывали его с милым и приятным отдохновением от трудов и забот, каким, по всеобщему мнению, являются хорошая выпивка и вольный хмельной разговор. И все пришли к одному выводу: если человек запил, то в этом обязательно виновата баба.
– А если баба запьет? – спросила женщина, шедшая рядом с Таисией Никитичной. – Тогда, значит, мужик виноват?
– Мужик перед бабой виноватым не бывает, – объявил рыжий и начал приводить примеры женского коварства с такими подробностями и употребляя при этом такие слова, что у Таисии Никитичны помутилось в глазах.
Она оглянулась. Глаза рыжего по-прежнему ничего, кроме скорби, не выражали.
– Чего оглядываешься, уфицерша? – спросил он.
– Как вы так можете?
– Я еще и круче могу. Бабы тут, конфузюсь все-таки.
– Да слушать вас надоело!
Он равнодушно посоветовал:
– А ты дай мне в рожу. Я такого, надоедливый который, – в рожу. Первое дело.
«А что, если и в самом деле дать?» Такая отчаянная мысль вспыхнула, ослепила сознание, и все дальнейшее произошло уже вполне бессознательно. Таисия Никитична обернулась и ударила по красной щетинистой щеке. И тут же ужаснулась: «Да что же это я делаю! И что он сейчас сделает со мной? Вот как даст! Или выругается… Или, что всего хуже, начнет издеваться…»
Но рыжий сделал хуже даже того самого плохого, что ожидала Таисия Никитична. Он ничего не сделал. Продолжал шагать, как будто ничего не случилось. Сейчас он больше всего походил на большого тоскующего слона, а она, вероятно, на муху, которая вообразила, что крепко двинула его по хоботу! Унизительно, противно и, главное, ничего от этого не изменится.
Как бы подтверждая это безнадежное и горькое предположение, рыжий бригадир проговорил:
– А ты, удалая, перевоспитывать меня не берись. Цыц! – прикрикнул он на плотников, хотя ни один из них ничего еще не успел сказать.
– Извините, – четко проговорила Таисия Никитична, оглядываясь через плечо.
– Да это ты зачем? И совсем этого не надо. Чего просил, то и получил, – так, по-нашему, выходит, – проговорил он рассудительно, чем только усилил чувство стыда и унижения, которые охватили Таисию Никитичну.
А тут еще и конвоир, отупевший от этапной скуки, встрепенулся и оживленно выкрикнул:
– Разговорчики! Отставить! Гляди в затылок впереди идущему!
И тут же в тишине послышался назидательный голос Анны Гуляевой:
– Философия эпохи: не верти головой, гляди в затылок и не бей по морде, даже если тебя об этом попросят.
ПЕРЕД САМЫМ ПРИВАЛОМ
Совсем другого рода страдания навалились на Таисию Никитичну под конец предпоследнего перехода. Ее многострадальные офицерские сапожки не выдержали, и на одном из них отстала подошва. Вода, которой надоело отражать близлежащий мир, просочилась в сапог, и мокрая портянка натерла ногу.
Оттого, что ночлег был близок, заключенные, несмотря на усталость, прибавили шагу. Она старалась не задерживать движения, но кончилось тем, что передвигаться стало совсем невозможно. Она остановилась. Задние ряды смешались, образовался затор. Конвойные забеспокоились, оживились и остановили колонну.
– Что тут у вас? – подлетел начальник конвоя.
Сразу несколько голосов начали объяснять, хотя он уже и сам все увидел.
Одна из женщин, которая вела Таисию Никитичну, наклонилась к ней:
– А вы разуйтесь, легче будет.
– Тут с полкилометра осталось, не рассиживайся! – проговорил начальник, презрительно глядя сверху вниз, и вдруг закричал: – Кому говорю, встать!
Все сразу притихли. Не оттого, что испугались этого неожиданного окрика, а оттого, что всем, и начальнику тоже, было ясно, что идти она все равно не сможет. Подводы с вещами, как всегда, ушли далеко вперед и, наверное, уже были на месте ночлега.
Но все же Таисия Никитична поднялась, несколько рук поддержали ее, Анна Гуляева скинула с плеч рюкзак и отдала его своей соседке. Ни на кого не глядя, она сказала негромко:
– Понесли.
Она нагнулась, чтобы ловчее подхватить Таисию Никитичну, и снова повторила:
– Давайте, кто еще?
«Ох, какая же я дура!» – подумала Таисия Никитична. Все остальные мысли пришли к ней потом, заставили ее совсем по-другому подумать и о Гуляевой, и о том, что она говорила, и о ее озлобленности. Нет, тут совсем другой мир и другие условия, и все чувства, наверное, не так проявляются, как в обыкновенных, нормальных условиях жизни.
Какая-то совсем не знакомая женщина нагнулась и сцепила свои руки с руками Анны Гуляевой.
– Давай-ка, давай, усаживайся, чего уж там, – проговорила она ворчливо, но без всякой злобы. – Со всяким может случиться… – и, видя, что Таисия Никитична не решается опуститься на их руки, прикрикнула: – Ну, чего вычесываешься, муха-цокотуха!
Она была не молодая, эта женщина, не рослая и не очень, видно по всему, сильная. И она совсем не была доброй в эту постылую минуту. Она просто не могла не помочь человеку, попавшему в беду, и тем самым не могла выручить всех своих спутников.
– Почему цокотуха? – спросила Таисия Никитична.
– А потому, что веселая ты, – сказала женщина, чуть задохнувшись. – Сиди и не трепыхайся.
– Ох, да не надо…
– Не трепыхайся! – сказала женщина.
Молодцевато и с достоинством, словно это он поднял Таисию Никитичну, начальник конвоя отметил:
– Порядок. – И выкрикнул: – Направляющий, пошел!..
Наконец-то колонна дотащилась до места ночлега. Здесь была огорожена зона и по углам установлены вышки для часовых. Все старое, очень обветшалое, на одном из двух бараков обвалилась крыша, как раз на самой середине, отчего барак стал похож на огромного лесного зверя, которому перешибли хребет.
Во втором, еще сравнительно целом, бараке разместились наиболее расторопные, а все остальные устроились прямо на дворе. Но оказалось, что выиграли как раз те, кто не успел занять места в бараке, потому что там не оказалось ни одной целой печки, а на дворе для тепла и для освещения развели костры.
Это были не совсем обычные костры. Заключенные под охраной одного конвойного отправились в тайгу, которая начиналась сразу же за ветхим заплотом, и приволокли несколько сухостойных и свежесрубленных лесин. Их сложили на старые кострища, подожгли, и по всему двору заполыхали чудовищной длины костры. А чтобы не очень они полыхали и горели ровно и долго, сверху навалили только что срубленные и еще сырые лесины.
Заключенные расположились у костров, кто на чем: более опытные и расторопные запаслись обломками досок от разрушенного барака, а кто этого не успел, те улеглись просто так на песке. Место было высокое, сухое, утрамбованное многими предыдущими этапами. Ко всем кострам назначили дневальных, которые должны были поддерживать огонь и посматривать, чтобы на спящих случайно не загорелась одежда.
– У таких костров можно ночевать даже зимой, – сообщила всезнающая Анна Гуляева. – Два костра, а между ними набросают на снег побольше елового лапника, и хоть бы что – никакой мороз не страшен.
Закутавшись в пестрый бушлат и высоко подняв свое красивое лицо, она сидела у костра и вызывающе глядела на огонь. Таисия Никитична подумала, что вот так же вызывающе она смотрела на все окружающее. И смотрела, и говорила. А что еще может красивая женщина, оскорбленная и униженная, как только можно оскорбить и унизить женщину? Что она может, одетая в позорный бушлат и брошенная в лагерь?
– Трудно вам? – спросила вдруг Таисия Никитична и тут же поняла всю никчемность своего вопроса и даже была рада, что он остался без ответа.
Розовый дым вытекал из костров и пропадал в черной темноте.
– Простите меня… – проговорила Таисия Никитична негромко, но так требовательно, что Анна Гуляева удивленно глянула на нее. Потом сказала:
– Сапоги ваши. Вы их снимите и на колышки наденьте для просушки. – Бросила окурок в костер. – Спать захотите, разбудите сменщицу.
У КОСТРА
Костры горели ровно, изредка постреливая угольками. Таисия Никитична спокойно следила, чтобы какая-нибудь шалая искра не прожгла одежды спящих людей. А кругом могуче и сдержанно, словно спящий великан, дышала тайга. Спит весь мир, дремлют дневальные у костров и часовые на вышках.
Она сама вызвалась дневалить в первую смену, и потом, когда наступило время будить сменщицу, она не стала этого делать и продолжала сидеть у костра. Хоть так ей хотелось отблагодарить едва ей знакомых за то, что они не оставили ее в беде.
Недавний разговор с Анной Гуляевой, если считать разговором несколько слов, сказанных между прочим у разгорающегося костра, успокоил Таисию Никитичну. И не столько сам разговор, сколько вызывающий и одновременно беспомощный взгляд Гуляевой. Заметив этот взгляд, Таисия Никитична вдруг поняла, что все, происходящее с ней, и все, что еще должно случиться, надо принимать так, как оно есть, потому что ничего изменить она не сможет. Нечего и пытаться. В ее состоянии рабского бесправия только одно и остается – все выдержать, вынести, не позволить себе сломаться и помочь не сломаться таким же, как и она сама. И это не покорность, не бессилие, – думала она, – это безмолвный бунт, вызов судьбе. Безмолвный бунт! Никогда прежде такое и в голову не могло прийти – тюремные нары, этапы, встречи и разговоры сделали свое дело: ее мысли теперь уже не беспокоили ее. Они стали привычны, как старая заношенная одежда – мелкие угольки от костра могут ее прожечь и даже добраться до живого тела, но вряд ли они доберутся до ее живой души.
Только подумала о своей сиротливой, но живой душе, как услыхала чьи-то тяжелые шаги. Приближалась еще какая-то живая и, скорее всего, неприкаянная душа. Загородившись от света ладонью, Таисия Никитична увидала, как из черного небытия возникает неясное пятно, медленно приближается к ней, приобретая цвет, форму и даже запах. Цвет красный, запах махорочный. Рыжий плотник. Только его не хватает для полного спокойствия! Ее собственная душа возмутилась…
Окрашенный неровным светом, рыжий стоял по ту сторону костра и рассматривал ее скорбными глазами. Потом тихо, чтобы не потревожить спящих, спросил:
– Как оно, дело-то?
Она еще не придумала, что можно ответить на такой вопрос, а он уже обошел костер, сел на песок неподалеку от нее и сразу же сообщил:
– Одурел я от этой проистекающей жизни. Видишь, какой стал – неизвестной породы зверь?.. – Он простодушно улыбнулся, обнажив желтые зубы, и Таисия Никитична подумала, что он и в самом деле похож на большого рыжего зверя, тоскующего среди ночной тайги.
– Простите вы меня, – проговорила она и тоже почувствовала что-то похожее на тоску: второй раз приходится просить прощения за один вечер. Вот до чего докатилась!
– Это за что же? – насторожился он.
– Ударила я вас. Ох, как глупо!
– Вона, чего вспомнила! Это, конечно, глупость, – подтвердил плотник и обстоятельно пояснил, глядя на ее маленькую, плохо промытую ладонь: – эдаким-то струментом разве меня прошибешь? Ребята и то смеются: «как это она, уфицерша-то, тебя по хоботу саданула…»
– Что за хобот? – спросила она, тоже разглядывая свои ладони. – Это у слона только…
– Да говорю же: одурели мы тут все… как звери в клетке. Работа да жратва – вот и вся наша умственность. А может быть, и слоны. Чего мне этакая-то ручка?..
– Дались вам мои ручки! – воскликнула она и подумала: «Ну конечно, откуда ему знать, кто я». И, чтобы он, этот рыжий, в общем кажется, совсем не опасный зверь, чтобы он знал, пришлось рассказать, какая она «уфицерша» и что делала вон этими ручками. Слушал он внимательно, глядя на перебегающие по дровам огни, и только вздыхал, отвертываясь, чтобы не попадал к ней тяжкий махорочный дух. Выслушав, заметил:
– Страшное дело – резать живых людей.
– Не резать, а лечить. И ничего страшного в этом нет.
– Отчаянная ты, видать. А сапожки-то убрать надо. Пересохнут.
Сняв с колышков, куда она пристроила свои разбитые на кремнистом тракте сапоги, он осторожно стал разминать их и поглаживать с такой нежностью, что Таисия Никитична насторожилась.
– А мы думали между собой: уфицерша, мол, и ничего более. А ты вон чего! – приговаривал он и все гладил большими темными пальцами потрескавшуюся кожу, ногтем выковыривал присохшую под каблуками землю. – Это я сейчас… Сапожки твои наладим…
Положив сапоги на песок, он канул во тьму, но скоро снова вернулся с небольшим трухлявым бревном на плече и объявил:
– Поскольку для нашего дела теперь требуется струмент. Шило.
– Вот так шило! – засмеялась Таисия Никитична.
Осторожно и ловко укладывая бревешко в костер, рыжий пообещал:
– Все у нас сейчас будет.
В руках у него оказался кусок ржавой проволоки, а рядом валялись обломки кирпича. И проволока, и кирпич, наверное, были им замечены в разное время похода и запомнились до поры. Вот пришла пора, и все это было пущено в дело: отломив сколько надо было проволоки, он начал затачивать ее конец на кирпиче.
Да, несомненно, получалось что-то, похожее на шило.
От кирпичной пыли нежно заалели его темные пальцы. Работал он сосредоточенно, и казалось, ничто его больше не занимает, кроме этого ржавого обломка.
Не отрываясь от дела, он вдруг спросил:
– Ты что больше любишь: сказки, или когда песни поют? – Трепетный свет костра оживил его красное лицо, бесовскими искрами заплясал в глазах.
– Сказки, – ответила Таисия Никитична, хотя, насколько она помнила себя, сказок ей давно никто не рассказывал.
– Ты не смотри на теперешнее мое обличие. В прошедшие времена я сказочник был первейший на селе и песельник. Вот и будет тебе сказка, – пообещал он с такой же уверенностью, с какой обещал изготовить шило.
И Таисия Никитична, теперь уже нисколько не сомневаясь в неистощимых способностях рыжего своего собеседника, приготовилась слушать.
– Сказка эта будет про одного неизвестного для нас правителя. Он, понимаешь ты, людей боялся и всяко подозревал – «не этот ли мой погубитель?» Они, правители-то, как до власти доберутся, всего бояться начинают, а страх, известно, подлости батька. Ты про царя такого изучала в своих науках, про Ирода? Нет? Ишь ты! Не знаешь. Главному, значит, вас не обучили: откуда злодейство произошло и всякое тому подобное. А царь этот, по имени Ирод, всех младенцев в своем государстве без жалости истребил. Ему, понимаешь ты, шептуны наплели, что вот, мол, на данном отрезке времени народился один младенец и, как только данный младенец в силу войдет, то он твое величество смахнет с трона к едрене-фене!
Ну, он, Ирод-то, хоть и умным считался, дураком был таким, что сказеночку этому поверил и, конечно, сперва в штаны напустил. Это уж у них, у царей, обязательно происходит от нежности организма. А уж потом пошел всех младенцев истреблять. Нет того, чтобы подумать: «Что же это я, Ирод, натворил?» Сообразил бы своей-то башкой, ведь младенцу-то этому еще сколько годов до настоящих лет расти… «Да я, может быть, до этого и не доживу».
Нет, не додул он до такой думки. Они, цари-то, думать не обучены, при них на этот случай специальные думальщики поставлены. А думальщики – им чего? Они, как приказано, так и думают.
Вот, а теперь начнем сказку по-сказочному. В некотором отечестве жил-был некоторый правитель, хоть и не царь, но, как у них водится, умом не сильный, совою рябоватый, при усах и характером дикий, как зверь пустынный. Для своего народа дракон, вроде царя нашего последнего Николашки-кровавого.
Понятно, этого ему никто не говорил. По всем местам, где ему бывать приходилось по делам, по службе или по нужде, везде специальные стояли хвалильщики да лизуны, и все его превозносили и поглаживали. А чтобы у них, у хвалильщиков-то, горло не пересыхало, для них водку на меду настаивали до сахаром закусывать давали. Так они от этого даже, как бы это сказать, мочились медом. Такие вот дела…
Кроме всего прочего, состояли при нем еще и подшушалы-ябедники. Этих он более всего отличал и всячески награждал. Ну, они вовсю старались, доносили-докладывали, чего на свете происходит, как народ сам себя содержит и, главное, об чем говорят. Сам-то он не любитель был с народом встречаться. Опасался. Доброго-то от него никто еще не видал. Дракон своего народа, мироед, одним словом, живоглот. Дурак же, от него всего жди, поскольку он и сам не знает, что сейчас ему в башку заскочит. А дурак тем и опасен, что думает, будто он умней всех и будто все, как есть, очень его любят.
Вот сидит он в своих хоромах, в окно глядит, ко всему прислушивается. И до того наслушался, что начало ему мерещиться, что кто-то злодейски шепчет. А этого он не любил и больше всего опасался. Если шепчут, то, сама понимаешь, тайное дело задумали. Кинуло его в холодный пот. Нажал во все кнопки, ударил во все звонки. Прибежали подшушалы-ябедники. Он их за грудки:
– Что за шепот?
Подшушалы сразу все сообразили, они на всякие пакости натасканы, и некоторые даже дипломы имели и грамоты по своей специальности. Они его успокаивают:
– Шепчемся это мы.
– А о чем?
– Узнали мы: вас убить хотят.
– Не может этого быть. Меня все народы очень даже любят, и всем отлично живется. Я сам вчера в кино про это смотрел.
– Мало ли что. Кино-то кто производит? Хвалильщики да лизуны. Это они вашу бдительность притупляют.
– А кроме всего, я бессмертный, сами же вы говорили.
– Мы-то говорили, да они в этом сомневаются. Как раз сдуру-то и придушат.
– А кто этот мой главный злодей?
– Этого пока никто не знает.
– А как узнать?
– Так это раз плюнуть. Посадить в клетку десять тысяч, как раз он, вражина, промеж их и окажется.
Закипела тут работа до седьмого пота, понастроили клеток на десять тысяч. Похватали, кто под руку попал. Стали стараться – допрос делать. Ни один не сознается. Подшушалы к правителю:
– Не признаются.
– Плохо допрашиваете.
– Да нет, по всей форме.
– Мало нахватали. Настоящий злодей на воле ходит.
А правитель совсем зашелся с перепугу.
– Давай еще сто тысяч, у нас этого добра хватит.
Посадили еще сто тысяч. И опять все в один голос:
– Ничего не знаем, оттого что сами нашего правителя очень даже обожаем.
Правитель думает: «Вот какая крепкая у них организация! Как это я до сего дня живу? Удивительно! Столько у меня врагов, а я все еще живу».
И давай еще клетки строить да людей сажать. Сажал, сажал, до того осатанел, что на хвалильщиков да на подшушал перекинулся – их сажать начал: «Не они ли и есть мои злодеи, больно много воли я им дал».
А те видят, дело их плохое, мало того, что во всем государстве скоро вольного народу не останется, тут и самим подшушалам-ябедникам крышка.
Ну, конечно, дело сказочное, взяли они того правителя, да ночью сонного-то в клетку и запихали. Самого, значит. А которых до того похватали, всех на волю выпустили. Утром он глаза продрал, видит, кругом решетки. И все люди за решеткой ходят, да вместе со всеми тут же и подшушалы с хвалильщиками. С бедного ума тут он совсем сбрендил.
– Вот, – говорит, – до чего мне теперь хорошо, до чего вольготно, никто ко мне не проникнет, поскольку теперь все за решеткой, один я на воле, как горный орел.
Пробуя пальцем шило, – остро ли? – плотник подмигнул из-под лохматых рыжих бровей:
