Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)
ДУША В КУЛАКЕ
Когда Валя ушла, Бакшин не то с осуждением, не то с одобрением проговорил, обращаясь к Таисии Никитичне:
– Вот так.
Но Шагов, хорошо разбирающийся во всех оттенках бакшинских настроений, начал оправдывать Валю.
– Барахло немцы попались. Мародеришки. Все, что они знали, сразу выболтали. Нечего о них…
– Правильно сказал, Иван Артемьевич, – перебил его Бакшин. – Нечего нам о фашистах толковать. Наше дело их бить. И мы их начали бить как следует. И они это уже поняли. Видишь, как разгулялись? Драпать собираются по всем правилам, со всей немецкой, фашистской скрупулезностью. Все, что можно, увозят, а что нельзя увезти – уничтожают на месте. Нагадить после себя как можно больше – вот их стремление, а наша задача всеми мерами этого не допускать. Намечен большой план операции, и вот тут нам понадобится все наше умение, опыт, все силы, и в первую очередь способности каждого. Именно способности. И строгое выполнение приказа.
Считая, что разговор соскользнул с неприятной частности и покатился по широкой дороге общих задач, Шагов решил: настало время закурить. Он вытащил из кармана кисет и начал его развязывать. А тут Бакшин неожиданно вернулся к исходной точке своей речи.
– Не о тех немцах разговор у нас, Иван Артемьевич. О тебе разговор.
– А что? – Шагов уронил кисет на колени.
– Зачем ее взял с собой, да еще конвоиром послал?
– Другого бы послал, все равно не довели бы.
– Другого. Вот и послал бы другого. А если бы немцы ее?
– Исключено. Они связаны.
– На войне ничего не исключено. Ты это сам знаешь. И еще учти – одной, самой даже рассвятой, ненависти сейчас мало. Уменье надо, стратегию. За эти годы даже мы с тобой, люди, в общем, штатские, кое-чему научились. А девицу эту нам поберечь надо для настоящего дела.
– Только для дела? – неожиданно для всех и даже для самой себя спросила Таисия Никитична, обидевшись за Валю.
Сжав в кулаке кисет, Шагов взглянул на нее, и ей показалось, будто он невесело усмехнулся.
– Настоящее дело… – проговорил он. – А штаб? А приказ? Да и не надо совсем…
– Штаб! С ним давно уж нет связи. Значит, мы должны действовать, исходя из обстоятельств. А обстоятельства таковы, что нам необходима связь с городом.
– Не вижу такой необходимости, – сказал Шагов. – Пока существует наш аэродром, мы не имеем права на самостоятельные боевые операции.
– Пока существует… – Бакшин взмахнул рукой, как бы перечеркивая все, что было до этого, и неожиданно повернулся к Таисии Никитичне. – Мне хочется заметить, доктор, что один человек только своими личными способностями и отличается от другого человека. Каждый способен на что-нибудь, тем он и ценен для общества, а значит, и для общего дела. Особенно, когда надвигаются главные события…
Он сказал это, обращаясь только к ней, но было видно, что все, что здесь говорится, есть продолжение какого-то старого спора Бакшина со своим заместителем, и что в этом споре они совсем не стараются переубедить друг друга, а только высказать свою точку зрения и, может быть, оправдать свои действия, из этой точки вытекающие. Не разбираясь еще как следует в сложности взаимоотношений этих двух малознакомых ей людей, Таисия Никитична почувствовала себя довольно беспомощно. Тогда она обиделась еще и за себя.
– А человек сам по себе? Разве он ничего не стоит? Независимо от дела и от занимаемой должности? – спросила она.
Тут впервые ей пришлось испытать ту загадочную силу его взгляда, о которой столько наслышалась в эти дни. Взгляд этот проникал, казалось, в самые ее мысли, оценивал их резко и безоговорочно. Солдат с холодным рассудком и одержимостью фанатика. Отважный солдат. И верный.
– Человек сам по себе? Не могу представить себе такого. Это, извините, плод чистых измышлений. У нас человек ценится именно по его делу, по способности. Только так. И особенно сейчас.
Таисии Никитичне совсем не хотелось спорить, но уж очень ей показалось обидным то положение, которое Бакшин отводил человеку.
Кажется, в глазах Бакшина она тоже встала на некую порочную позицию рядом с этим «просто человеком».
Тоном, не допускающим возражений, Бакшин снисходительно пояснил:
– Мы рождаемся, чтобы исполнить свой долг.
– Кроме того, мы рождаемся, чтобы жить и любить. Вы об этом не думали?
– Любить? – Бакшин быстро взглянул на Таисию Никитичну, как бы сомневаясь, не ослышался ли он. – Любить. Так что же, по-вашему, обязан человек – только жить и любить? А бороться?
– Если по-моему, то это одно и то же: жить, любить и бороться.
– Может быть, – великодушно согласился Бакшин. – А ты, Шагов, как думаешь насчет любви?
На это Шагов ничего не ответил.
– Не все же рождаются борцами, – сказала Таисия Никитична.
– Это верно, некоторые так и остаются просто жителями. Чего милее – положить свою душу в банк для наращивания процентов и на них жить потихоньку. Но сейчас – война, и все надо забыть, все свои чувства.
– Но тогда что же будет с человеком? – попробовала возразить Таисия Никитична. – Не бывает бесчувственных-то.
Согласившись с ней, Бакшин тут же возразил:
– Правильно. Не бывает. Чувство долга и даже чувство самопожертвования – вот что сейчас делает человека настоящим человеком.
С необъяснимым удовлетворением поняла она, что спорить с ним невозможно, да и не надо, – он все равно будет прав. Все за него: сила убежденности, опыт жизни, авторитет борца, жизнь которого никогда, наверное, не текла по тихому руслу. Уж он-то не доверит свою душу никакому банку. Если, конечно, признает существование у себя такого пережитка, как душа. Оказалось, признавал, но не очень-то ей доверял:
– А душу надо вот так держать, такое наше время.
Показывая, как надо держать душу, он тряхнул над столом крепко сжатыми кулаками. Ладони у него оказались маленькими, совсем не подходящими к его большой, сильной фигуре. Розовые, пухлые и, должно быть, мягкие пальцы, поросшие светлыми волосками, почему-то наводили на мысль о том, что человек он, наверное, добрый, но к его доброте, как и к его преданности делу, примешивается фанатизм. И, может быть, это так и надо, когда разговор идет о преданности.
Да, конечно, свою-то душу он умеет держать в руках. И души людей тоже. И то, что он говорит, – это не просто громкие слова, это от глубокой убежденности.
– Вот радистка эта наша, – продолжал Бакшин. – Я с ней пойду куда угодно. Будет стоять до конца и не выдаст. А как увидит немца, автомат в ее руках сам стреляет. Ненависти больше, чем сознания своего долга.
До этого момента Шагов не принимал никакого участия в разговоре. Сидел на табуретке и пускал себе в колени сизый махорочный дым. И тут он, не поднимая головы, уронил тяжелые слова:
– Фашистов и надо бить.
– Это ты ей тоже внушаешь?
– Ничего я ей не внушаю.
– Любовь, – проговорил Бакшин, но уже без прежнего великодушия, а, скорее, как о какой-то преграде, неожиданно возникшей на его пути, и тут же совсем мирно добавил: – Понимаю вашу ненависть, но расстреливать без моего приказа запрещаю. Слышишь?
Докурив папиросу до самых пальцев, Шагов бросил окурок в печку на тлеющие угли.
– Знаю, есть немцы-коммунисты или просто честные люди, которые заплутались в гитлеровском болоте. Но знаю также, что никакого советского человека не заставишь так зверствовать, как они зверствуют. Фашисты.
Вспомнив утренний разговор с бородачом-кашеваром, Таисия Никитична сказала:
– Очевидно, по-разному души устроены.
– Чепуха. – Бакшин потянулся, как могучий зверь перед прыжком, но прыжка не последовало. Он даже улыбнулся, чуть-чуть, правда, свысока. – Чепуху вы тут проповедуете. Да и не вы одни. Никакой особой русской души нет. И немецкой тоже нет. А есть душа капиталистическая и душа трудового человека. Вот где надо искать корень всего. А насчет зверств, то русские белогвардейцы и российские кулаки не слабее действовали. Масштабы только не те были. Я уж не говорю об азиатских узурпаторах.
Проговорил он это поучающе и оттого немного свысока, так, как, наверное, привык говорить у себя в тресте, которым он руководил до войны, утверждая свое мнение. И закончил тоже так же, как в тресте, закрывая очередное совещание:
– Потолковали. А теперь по местам.
– Спокойной ночи, – ответил Шагов, направляясь к двери.
Там он остановился, дожидаясь Таисию Никитичну.
– Разрешите? – сказала она, обратившись к Бакшину. – Насколько я поняла – со штабом нет связи? А как же я?
– Пока не наладим связь, побудете здесь. Отложим этот вопрос на завтра.
– Здесь прекрасно справляется сестра…
– Завтра, завтра, – настойчиво, но с мягкой улыбкой повторил Бакшин и пошел прямо к Таисин Никитичне, желая, должно быть, проводить ее до двери. Но у нее создалось такое впечатление, что он просто-напросто вытеснил ее из своей землянки. Выбросил на улицу, на шалый ветер, шатающийся в ночном лесу.
Уцепившись за рукав шаговского пиджака, Таисия Никитична, спотыкаясь, шла туда, куда ее ведут. «Под крылом самолета. Под крылышком», – подумала она.
ЖИВАЯ ВОДА
Ночью над самыми верхушками леса пролетел самолет, свой У-2, а утром подобрали несколько листовок, в которых напечатано обращение областного комитета партии ко всем жителям оккупированных сел и городов.
Все партизаны листовку уже прочли и всесторонне обсудили, но все равно, кто попроворнее, пробрались в командирскую землянку, чтобы послушать, как ее будет читать сам Батя. Он это умел, и у него получалось не хуже, чем у Левитана, – таково было общее мнение.
В просторную землянку набилось столько людей, что она сразу перестала казаться пустой и просторной. Читать под открытым небом нельзя – вторую неделю выматывал душу гиблый дождь со снегом, который то утихал, то снова принимался за свое. «Занудливый дождичек», – жизнерадостно объявила Валя. Она вообще не умела унывать. Даже в темном лесу под дождем. Золотое качество, которое Таисия Никитична ценила превыше всего.
Когда они в темноте вплотную подошли к землянке, кто-то у дверей прогудел: «Пропустите, ребята, доктора», но никто не посторонился, а просто Таисия Никитична почувствовала, как ее вжали в толпу и протолкнули вперед. Без всяких усилий с ее стороны, она легко проникла в самый центр землянки.
Здесь она увидела Бакшина. Он стоял среди партизан. Один из них держал над головой жестяную лампу. Строго вглядываясь в сумрак поверх голов, Бакшин медленно проговорил:
– «Дорогие товарищи, братья и сестры!..
Как видно, эту листовку он прочел не один раз, потому что и дальше, читая, он только изредка заглядывал в нее. Его голос без всякого выражения торжественности или особой значимости вначале разочаровал Таисию Никитичну. По крайней мере, ничего левитановского в нем она не обнаружила.
…– Наступает время вашего освобождения из-под страшного, кровавого ига немецко-фашистских захватчиков. Героическая Красная Армия, победоносно развивая наступление, беспощадно громит врага, область за областью очищая Советскую землю от фашистской мрази…
Кто-то, стоящий рядом с Таисией Никитичной, проговорил с такой решительной силой, с какой трудно выдыхает человек, всаживающий топор в неподатливый кряж:
– Так!..
Она чуть повернула голову: молодое лицо, пухлые щеки и подбородок в мягкой кудрявой бородке, как яичко в гнездышке, блестящие, беззаветные глаза. Парень так близко склонился к ее плечу, что от его горячего дыхания зашевелились волосы на ее виске.
– …Скоро и к вам придет наша Красная Армия… – раздельно проговорил Бакшин, и впервые его голос дрогнул, и в нем зазвучало торжество.
– Так!.. – снова раздалось у ее плеча.
– …Как побитые псы, скоро потянутся мимо вас разбитые и отступающие фашистские банды…
– Так!.. – трудно и мстительно выдохнул парень.
– …Дорогие товарищи! Подготавливайтесь к достойной встрече Красной Армии. Ваша священная обязанность и долг советских граждан помочь Красной Армии, не давать фашистам опомниться от ударов, не давать им закрепиться на новых рубежах, бить врага без передышки. Фашистский зверь смертельно ранен, но еще не добит. Издыхающую фашистскую гадину надо добить: ни один гитлеровский бандит не должен уйти с Советской земли…
В землянке сделалось душно и жарко. Лампа горела неровно, как потухающий костер. Она то вытягивала свой желтый язык, стремясь ухватить остатки живительного воздуха, то бессильно замирала. Эти вспышки играли медными влажными бликами на сурово-напряженных лицах. Партизан, державший лампу, старался лучше осветить листовку и в то же время боялся помешать командиру. Не замечая всех этих стараний, Бакшин продолжал читать ровным, спокойным голосом.
Спокойный голос. В чем же тогда его сила? Этого Таисия Никитична никак не могла понять и в то же время не могла не поддаться этой непонятной силе. Она, не отрываясь, смотрела на его лицо: медные скользящие блики на щеках, глубокие черные тени. Лицо умного бунтаря, умеющего сдерживать свои страсти и знающего, когда дать им волю. Солдат с одержимостью фанатика. От такого всего жди – и великих милостей, и великой мести. Сейчас он призывал к великой мести:
– …Фашисты торопятся сейчас начисто ограбить города и села нашей области. Как голодные волки, рыщут они по деревням…
Вот они, те самые слова, по которым все истосковались и без которых уже невозможной казалась жизнь. Вот они:
– …Бейте из засад подлых гитлеровских людоедов. Не давайте немецким собакам уйти никуда, кроме как в землю, в могилы! Готовьтесь бить любого врага всем, чем только можете: винтовкой, гранатой, топором, ломом! Час расплаты, час всенародной мести врагу настает! Поднимайтесь на беспощадную, истребительную войну против оккупантов! Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь! Смерть фашистским захватчикам!»
– …Смерть захватчикам, – прошептала Таисия Никитична и, не замечая этого, продолжала повторять текст листовки и шептать слова, которые Бакшин еще не успел сказать, как будто не она, а он повторял ее слова. Она ничуть не удивлялась этому, потому что это были ее слова, как будто она сама выстрадала, придумала и написала их. Вероятно, и каждый думал то же. Великая действенность листовки именно в том и состояла, что в ней содержались мысли и слова, которых все давно и жадно ждали и видели всей душой, как видят воду истомленные жаждой люди. И сейчас, измученные видением воды и получив, наконец, эту воду, они жадно к ней прильнули и не отстанут, пока не напьются досыта.
НОЧНОЙ ДОПРОС
Ночью Таисию Никитичну разбудили. За все время своей работы, и особенно в армии, она привыкла мгновенно вырываться из цепких лап сна, этого теплого ласкового чудовища, и сразу включаться в житейские тревоги. Так было и на этот раз: через несколько секунд она поняла, что от нее требуется, и не больше чем через три минуты была в полной готовности. Пока она собиралась, Анисья Петровановна торопливо докладывала:
– Троих мужиков наших ранило, двое сами пришли, одного принесли. Этот совсем уж плох. А само главно, Батю нашего повредили. Голова забинтована, на бинте кровь проступает, сам с лица бледноватый, а сам вроде пошатывается. Я посмотреть хотела – не допустил.
В землянке у Бакшина жарко топилась печурка, у которой сидел плотный, упитанный немец в темной отсыревшей шинели. Он, как лошадь, часто вздрагивал всем телом, так что дрожало даже его толстое, побуревшее от холода лицо. Коротко подстриженные усы ощетинились. От него шел пар, как от загнанной лошади.
Бакшин сидел на широкой лавке у стены, как раз против открытой дверцы. Голова его была перевязана бинтом. Весь облитый жарким светом, он казался неправдоподобно большим и грозным на фоне своей черной тени. Грозным, несмотря даже на то, что он весело смеялся, задирая вверх огненно-черную бороду. И все кругом смеялись, поглядывая то на немца, то на маленького плотного партизана, который рассказывал, как он взял этого фашиста.
– …Я вижу – кювет, туда, значит, я и скатился и начал вести огонь. И так мне ловко сидеть, уж так ловко, что я подумал – отчего бы это такое подо мной мягкое пружинит и даже вроде подкидывает, как в легковушке?..
– А это он на фрице сидит, – задыхаясь от смеха, выкрикнул кто-то, – на фрице он!
Маленький партизан переждал, пока утихнет смех, и продолжал свой рассказ:
– Ничего я не соображал в данный боевой момент. Это только как уж от немцев ничего не осталось, стрелять не надо, я из кювета и полез. Ногой на это мягкое встаю, а оно шевелится и звук подает.
– А звук-то какой?
– Живой, слышу, звук. – Маленький оглянулся, увидел у двери Таисию Никитичну, пояснил, потупившись и как бы даже стесняясь говорить такое о непотребном поступке немца: – Как это у медиков обрисовано, мы не знаем, а по-нашему если, то, выходит, газанул он с неисправным глушителем.
Таисия Никитична рассмеялась вместе со всеми, не удивляясь тому, как это люди, только что вернувшиеся с боевой операции, вымокшие, замерзшие, смеются так открыто и весело. И, пожалуй, самое замечательное в этом было то обстоятельство, что смех этот ничуть не похож на разрядку после нервного напряжения, когда опасность миновала, а просто смеются даже от того, что совсем и не смешно.
Только на минуту задержавшись у порога, она направилась прямо к Бакшину. Смеющийся Бакшин нисколько не был похож на грозного, требовательного командира. Скорее всего, он напоминал доброго, хотя и строгого, отца большого дружного семейства.
Увидев Таисию Никитичну, он, как дирижер, взмахнул рукой, и в землянке сразу стало тихо.
– Доктор, а вы тут зачем? – спросил он, все еще посмеиваясь.
– Вы ранены.
– Пустяки. Там есть настоящие раненые. Я приказал вас к ним направить.
– В данном случае мне лучше знать, что я должна делать. Покажите вашу голову.
Он удивленно посмотрел на нее, однако смирился и, покорно наклонив голову, приказал:
– Валентина, приступай.
Валя, зная свое дело, начала задавать пленному обычные вопросы, но тот молчал, и не потому, что не хотел отвечать, – таких-то она хорошо знала. Этот молчал, как глухой, который ничего не слышит и только улыбается, стараясь понять, чего от него хотят. Это было видно по его напряженной и в то же время восторженной улыбке, с какой он смотрел на Таисию Никитичну.
– Затюканного какого-то приволокли, – хмуро проговорила Валя и спросила, обращаясь к маленькому партизану: – Это ты его так?..
– Да я ничего… Я его бережно. Он же – никакого сопротивления. И пистолет сам отдал. Это он, наверное, от роду такой. Говорю, сидел на нем, как на подушке, а он хоть бы что… Ну, что ты моргаешь? – спросил он у пленного. – У нас знаешь, как с такими моргунами?
И вдруг пленный сказал:
– Доктор…
– О! Понял! – торжествующе воскликнул маленький. – Заговорил…
Пленный и в самом деле начал говорить, поглядывая то на Таисию Никитичну, то на Валю. Говорил он горячо и оттого торопливо, так что Валя еле успевала переводить.
– Он говорит, я не солдат, я студент-медик. И не воевал, а служил в госпитале. В прошлом году мобилизовали с третьего курса. Он и не стрелял даже ни разу.
– А ведь не врет, – заорал маленький. – Пистолет у него нестреляный. Ненормальный, говорю, фриц. Смотри, как чисто чешет. Теллигент.
– А не врет? – спросил Бакшин. – Шинель-то на нем солдатская.
– Это нетрудно установить, – проговорила Таисия Никитична, продолжая бинтовать. – Ну, вот и все. Повязку не снимать.
– Вы знаете немецкий?
– Очень плохо. Учила, как и все: только чтобы сдать зачет. Но он, если врач, должен знать латынь.
– Все мы так, – поморщился Бакшин. – Нас учат, а мы… Спросите его что-нибудь по медицине.
Она посмотрела на пленного. Тот вытянулся, глядя на нее с такой готовностью, словно ждал награды за подвиг. Совсем не надеясь на свои знания немецкого, она заговорила с ним по-латыни. Он ответил так точно и четко, что сразу все стало ясно.
– То, что он медик, это без сомнения, – доложила она. – Студент-третьекурсник.
– Врач-недоучка, – проговорил Бакшин посмеиваясь. – Плохо, значит, у них дела. Как вы думаете, доктор?
На такой вопрос мог быть только один ответ: что плохо врагу, то хорошо нам, и Таисия Никитична ответила так же, как ответил бы любой из тех, кто был в землянке:
– Захватчики, они всегда плохо кончали. Разрешите идти?
Ночь выдалась беспокойная: трое раненых и один тяжело. Она сделала все, что могла, зная, что спасти его не в ее силах. Под утро он умер. Немолодой, лет сорока пяти, но здоровый и сильный. Она посмотрела, как бледнеет, словно покрывается серым пеплом, его красивое лицо, и устало вышла из землянки…
Серый свет туманного осеннего утра ослепил ее так, что пришлось зажмуриться. Несколько секунд она постояла, прислонившись к двери, испытывая то странное состояние, какое бывает, если снится, будто ты летишь: полная отрешенность, легкое головокружение, и в глазах горячий красный свет.
Знакомый голос властно прервал этот полет:
– Вам плохо, доктор?
Она открыла глаза. Земля еще слегка покачивалась под ногами. Бакшин стоял у самого спуска в землянку. Из-под толстых мохнатых бровей взгляд совсем не сочувственный, а скорее даже презрительный, как будто Таисия Никитична виновата в том, что у нее закружилась голова. Но теперь это не очень действовало на нее. Ей казалось, что она поняла этого человека и доверилась ему не только по обязанности, а вполне сознательно и от всей души. Не смущаясь под его несочувственным взглядом, она даже слегка улыбнулась:
– Нет. Просто не спала, и там воздух такой в землянке… А тут изумительный…
И в самом деле, осень напоследок решила если не изумить людей, то хотя бы порадовать их, пригреть и приласкать. И с этой целью она устроила грандиозный праздник – «осенний бал», какие обязательно устраивались до войны во всех парках и Дворцах культуры. Раздвинулись тучи, на полную мощность включилось солнце, и земля засверкала вся до последней капли, оставшейся от многодневного нудного дождя.
– Умер? – Он кивнул на дверь землянки все с тем же выражением осуждения, как будто и тот, скончавшийся от ран, тоже в чем-то провинился. – Хороший был подрывник.
– И человек, конечно, был хороший, – вызывающе поправила Таисия Никитична.
Не обратив на это никакого внимания, он помолчал, а потом, все еще осуждающе, сообщил:
– Пишет мне моя Наталья Николаевна про сына: ранен и, должно быть, тяжело. Иначе бы не написала. Этого надо было ожидать. Парню везде тесно было. Дома тесно, в школе тесно. И на фронте, наверное, тоже. Добровольцем ушел, по годам-то еще рано ему…
– Он где, в каком госпитале? – спросила Таисия Никитична. – Простите, что я так с вами…
И на ее извинения он тоже не обратил внимания. Он просто кивнул ей: «Пройдемся», – и сам пошел, глубоко вдавливая каблуки в мокрый мох. По дороге он спросил:
– А у вас как? Муж, дети. Где они?
Она рассказала все, что знала о муже и сыне, и что последние письма были с Урала, куда их эвакуировали, и что она написала им, чтобы не волновались, если от нее долго не будет писем.
– Почему вы так подумали? У нас пока еще хорошая связь.
– Откуда мне это было знать. Написала на всякий случай, – ответила Таисия Никитична. Она устала, и ей совсем не хотелось разговаривать.
– Да, случаи, конечно, бывают разные. Посидим.
Они сели на поваленное дерево среди безмолвного, пригретого солнцем леса, как бы погруженного в воспоминания о лучших временах. Солнце пригревало не очень жарко, но вполне достаточно для того, чтобы прижать к земле туман и чтобы возникли воспоминания. О лучших, конечно, временах. И, может быть, мечты о будущих встречах. У каждого есть свой рай, куда он стремится попасть хотя бы в мыслях.
Так думала Таисия Никитична в это туманное утро осени, сидя рядом с Бакшнным на сосне, поваленной давно прошумевшей бурей. Какая буря сейчас бушует в нем? Или он думает о своем мятежном сыне? Или же припомнились ему прошлые бури того мирного времени? А может быть, он просто дремлет – надо же и ему побыть хоть минуту в своем раю, отдохнуть от своей одержимости и от постоянного напряжения.
Так думала она, не зная еще, чем эта одержимость обернется для нее. Но даже если бы и знала, то все равно ничего бы не изменилось, потому что она во всем верила Бакшину. Она не могла не верить, не имела права не верить, как не подумала бы даже не выполнить его приказ. И это полное доверие, кроме воинской дисциплины, и даже больше, чем дисциплиной, поддерживалось всем тем, что она успела узнать о Бакшине и что увидела и услышала сама.
– Надо идти, – тихо сказала она, дыша в теплый мех поднятого воротника.
Бакшин ничего не ответил, ей показалось, будто он и в самом деле задремал, но, едва она сделала движение, чтобы подняться, он совсем не сонным голосом сказал:
– До свидания, доктор. – И, не сделав ни одного движения и даже не открывая глаз, добавил: – Есть у меня один план. Потом поговорим об этом.
План? Да, все в порядке: план, если разобраться, это и есть мечты о будущем. А что касается рая, то уж это потом, после победы, для тех, кто останется жив.
