Текст книги "Ответственность"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Глава пятая
ПЕШИЙ ЭТАП
РОДИНА ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
В Котласе часть этапа отделили и, не заводя на пересылку, погрузили в трюм большой баржи, оборудованной специально для перевозки заключенных. Иллюминаторов не было, тусклый сероватый свет проникал сверху из люка – надежного, закрытого тюремной решеткой.
Ночью в тишине были слышны журчание и плеск воды за бортом, тяжкие гудки простуженного парохода и гудки встречных пароходов. Все эти звуки воспринимались, как сигналы из других, таинственных и недоступных миров.
На третий день плавания баржа причалила к невысокому песчаному откосу, положили сходни, и почти сразу же началась выгрузка. Пароход торопился до ледостава вернуться в свой затон.
Сначала разгрузили женское отделение. Серый поток вынес Таисию Никитичну на песчаный берег, на свежий воздух, на простор. Широкий ветер шел от большой реки. Вода в реке, черная, без блеска, казалась неподвижной, как всегда перед заморозками, хотя стоял еще только июль. Ветер протяжно гудел в соснах. Они раскачивались под серым тяжелым небом, как гигантские метлы, которыми размахивал кто-то невидимый, пытаясь смести серую мглу с белесого неба.
Головная часть колонны подходила к пересыльному лагерному пункту: высоченная ограда из вбитых в землю тонких бревен, колючая проволока наверху, колючая проволока кругом по низу, ладно сбитые ворота и красивенький домик – вахта.
– Са-адись!.. – протяжно крикнул начальник конвоя.
Конвоиры разноголосо повторяли его команду, заключенные опускали свои сидоры. Таисия Никитична немного замешкалась и оглянулась: длинная колонна шевелилась, как серая улитка, сброшенная с родимой ветки.
– Чего разглядываешь? Садись! – крикнул ей конвоир хриплым простуженным голосом.
Началась изнурительная процедура сдачи-приемки большого этапа. Заключенных вызывали по одному и задавали каждому те вопросы, на которые уже имелись ответы в арестантском формуляре; потом всех заставляли раздеваться для медицинского осмотра; потом – баня с обязательной прожаркой всех вещей.
Только к полудню добрались до барака, длинного, как туннель, и такого же сумрачного. Стены из неструганых досок. Крыша – ветхий, почерневший брезент. Пол – все тот же песок. Сквозь дыры в брезенте видно небо, тоже напоминающее почерневший брезент, только, к сожалению, не такой ветхий: ни одной дыры, в которую бы глянуло настоящее, как у всех людей, голубое и высокое небо.
Нет, это пока еще не тот рай, который обещала Тюня. Ох, не рай! Но, несомненно, преддверие рая или ада. На том свете это, кажется, называется чистилище, а на этом – пересылка. Пересыльный пункт.
И все эти потусторонние пункты: тюрьма, рай, ад, пересылка, лагерь – рисовались Таисии Никитичне одинаково смутно и противоестественно, как нездоровый сон. Как мучительный сон, когда хочется сделать резкое движение, чтобы проснуться, но не хватает для этого сил. И только постепенно приходит трезвое и ясное сознание, что никакой это не сон, а самая настоящая действительность.
Тюня, конечно бы, порадовалась близости лагеря, к которому она так стремилась. Но ее не было: она и все, с кем Таисия Никитична ехала в вагоне, попали в другой барак. И вообще, как оказалось, здесь люди появлялись и исчезали с неуловимой быстротой и так, что никогда нельзя ничего предусмотреть.
Движения этапов похожи на мутные стремительные потоки: куда-то тебя несет в этой серой колонне, бросает из пересылки в пересылку и снова несет в неведомую темную даль. И так это все непонятно, непостижимо, что ты уже давно отказался от ясного слова «логика», заменив его неопределенным «судьба», а это не так уж далеко и от того, чтобы поверить в существование рая и ада.
Так думала Таисия Никитична, устраиваясь на дощатых нарах. Это было не сложно, учитывая количество ее вещей. Расстелила полушубок, чемодан под голову. Теперь только снять сапоги, и можно спать до ужина.
Она стащила сапоги и хотела поставить их под нары.
– Вот этого не надо. Украдут, – сказала, подходя к ней, одна из женщин.
Таисия Никитична заметила ее еще у вахты, когда ожидала вызова. Статная высокая женщина в новом сером бушлате, к которому были пришиты черные рукава. На полном обветренном лице хмуро сдвинуты черные брови и плотно сжаты пухлые губы. Красивая женщина. Сколько ей? Тридцать? Пятьдесят? Морщины вокруг глаз и седые пряди в черных волосах – здесь не показатель возраста.
Невзгоды прошли не только по ее лицу и волосам. Достаточно заглянуть в глаза, в эти, как давно уже не говорят даже плохие поэты, окна души, чтобы понять, какая за этими «окнами» живет затравленная усталая душа. Так, по крайней мере, показалось Таисии Никитичне с первого взгляда.
Свои вещи – небольшой фанерный чемодан и зеленый рюкзак она бросила рядом с чемоданом Таисии Никитичны. И сама так села, словно и себя она бросила на нары. Свертывая папиросу, повторила:
– Украдут. Тут надо все прятать.
– Куда? – спросила Таисия Никитична, оглядываясь.
В самом деле, куда спрячешь? Хотя все кругом как будто только тем и были заняты, что прятали небогатые свои пожитки, кто как мог. Женщины устраивались на отдых, некоторые уже растянулись на досках, даже не раздеваясь, но большинство что-то еще делали, расстилали свою одежду, стараясь не очень ее помять и в то же время так, чтобы получилось удобнее и даже, может быть, уютнее. И все они, и люди, и вещи, были на виду. Барак просматривался из конца в конец.
– Тут даже мысли спрятать некуда, не то что сапоги, – вызывающе проговорила Таисия Никитична.
– Мысли держите при себе, а сапоги и прочее барахло под себя.
Серый махорочный дымок неторопливо клубился вокруг ее красивых губ. Таисия Никитична, размахивая сапогами, раздраженно проговорила:
– Привыкать к этому трудно.
– К чему? К лагерным порядкам?
– Да. И к недоверию вообще.
– А в лагере так не бывает: «вообще». Все очень определенно. Конкретно. Оттого что все на виду: и поступки и мысли. Все просто и естественно, как в коровнике. Никто даже и не пытается скрывать свои стремления, какие бы они ни были. И многие думают, что здесь все позволено. И не только думают.
– Не все же здесь так? Я хочу сказать – не все здесь воры?
– Нет, конечно.
Таисия Никитична бросила сапоги на нары.
– Как же тогда быть с недоверием?
Долгий внимательный взгляд, еле уловимая усмешка:
– Недоверие? Нет. Осторожность. На одном недоверии не проживешь. Ну, давайте знакомиться. – Она бросила папиросу в песок и протянула руку: – Анна Гуляева…
И к этой очень знакомой фамилии она добавила еще одну совсем незнакомую и объяснила:
– Это по мужу. Мне тогда нравилась двойная фамилия. Чтобы все знали, что мы – двое. Такая была любовь.
– Анна Гуляева. Стихи? «Береза над крышей», – вспомнила Таисия Никитична.
– Да. Так назывался мой последний сборник. Вы читали?
– Он у нас был в госпитале. У кого-то из раненых в кармане оказался. Самое у нас любимое вот это было: «Под окном березонька, Родина любимая».
Рассыпая табак, Анна Гуляева вздрагивающими пальцами свертывала новую папиросу.
– Как же так? – растерянно спросила Таисия Никитична.
– А как вы?
– Да нет. Не о том. Такие стихи и… вы здесь?
Затяжка такая глубокая, что папироса затрещала и вспыхнула синим огнем.
Она взмахнула папиросой, как факелом:
– Девичий восторг, вот что такое мои стишки.
– Ну, нет! – Таисия Никитична почувствовала, как у нее запылали щеки от негодования. – Раненые ваши стихи наизусть заучивали.
– Это те, которые кричали: «За Родину, за Сталина!»?
Не уловив в ее вопросе насмешки, а только усталость, одну только усталость, Таисия Никитична горячо возразила:
– Кричали? Ну, конечно. Они же молодые, мальчишки еще почти все. В атаку идут, навстречу смерти, бегут и кричат не разбирая что. А я их другими видела. В госпиталях, когда опасность миновала. Тут они как люди живут, разговаривают, тоскуют и мечтают. Вот тут им и попалась ваша книжечка, а в ней самое желанное. Как там у вас: «Родина милая – дом и березка в окошко глядит»…
Второй окурок полетел в песок.
– Родина! Стишки для детей или для благополучных людей. «Родина милая»! Колючей проволокой опутанная…
– Солдаты не дети, а что касается благополучия…
– Да, но они не знают того чудовищного предательства, которое бросило нас в лагеря. А ваши родные?..
– Нет. Я думаю, ничего они не знают.
Это было сказано так вызывающе, что Анна Гуляева поняла, к какой больной ране она прикоснулась. Вздохнув, она тихо проговорила:
– Я еще не знаю, за что вас загнали сюда, но уверена: ни за что. И все, кто вас любит и уважает, тоже в том уверены. А стишки мои…
Ужина не дали, потому что вновь прибывшие еще с утра получили весь свой дневной рацион. В барак принесли только два бака с кипятком.
– Будем чай пить, – сказала Анна Гуляева.
Она открыла свой чемоданчик, в нем оказался полный набор посуды, сделанной, как видно, из консервных банок. Чайник, кружка, котелок, миски. Мастер, который это изготовил, знал свое дело и любил красивую работу. Каждую вещь он украсил монограммой: «АГ». Наверное, мастер, кроме своего дела, любил еще и того, для кого он все это изготовил.
Таисия Никитична заметила, как пальцы Гуляевой быстро прикоснулись к каждой вещи, будто приласкали. «Да, и мастера, должно быть, любила эта самая „АГ“», – подумала Таисия Никитична.
– Красиво очень, – сказала она.
Гуляева отдернула руку и равнодушно сообщила:
– Ничего особенного. У всех старых лагерников этого барахла сколько угодно. И вам наделают.
– Я принесу кипятку, – проговорила Таисия Никитична, торопливо натягивая сапоги.
Около бака уже выстроилась длинная очередь, и немедленно, как и во всякой очереди, объявились паникеры, пустившие слух, что кипятку, конечно, не хватит и надо установить норму. Но тут же нашлись законники и разъяснили, что такого правила нет, чтобы кипяток выдавать по норме.
Начались шумные споры, переходящие в перебранку, что только одно и скрашивает время ожидания в очередях. Этим обычно пользуются оптимисты. «Такого добра хватит, еще поднесут»! – обнадеживают они и, под шумок, жизнерадостно выхватывают кипяток без очереди.
Таисия Никитична заняла очередь, но тут к ней подскочила Тюня с полным котелком.
– Ох, какой у вас чайничек! Давайте, я налью, чего вам стоять-то.
Наполняя чайник из своего котелка, она рассудительно приговаривала:
– Им же не кипяток надо, они по очереди скучают. Я вам скажу, такие есть среди нас, что даже болеют, если в очереди не потолкаются.
– Ты меня от карцера выручила. Спасибо, Тюня.
– Вон что! Мне это ничего не стоит. А вы храбрая и откровенная. В лагере вам трудно привыкать будет. Ну, побегу, еще кипятку схвачу. Старушку надо напоить. Сидит, ждет.
– Какую старушку?
– Да эту, нашу с вами.
– Хороший вы человек, Тюня.
Тюня весело рассмеялась:
– А она заладила одно: паразитка да паразитка. Старушка-то. Разыскала я ее, получше устроила, она меня целует и говорит: «а все-таки ты паразитка». Вы не стойте, кипяток остудите, а я к вам потом забегу.
В ТУМАНЕ ЗВОН
После чаю Анна Гуляева предложила посидеть перед сном на чистом воздухе. Оказывается, здесь, на пересылке, можно совершенно свободно выходить из барака и даже прогуливаться по всей территории. Это была та свобода, которая сразу после тесных, затхлых камер, с их отупляющим режимом, возбуждает, как глоток чистого воздуха. Сделав этот глоток, Таисия Никитична не могла не сказать:
– Хорошо как!
– Да, – без всякого выражения согласилась ее собеседница, – вначале все так думают. Все зэки. Сядем.
Вдоль всего барака были устроены скамейки – неструганые тесины на сосновых стояках, врытые в землю. Тут сидели женщины, отдыхали после этапа, негромко переговаривались или молча смотрели, как над тайгой истончается и гаснет огненная полоска зари.
– Ну, значит, и я для начала должна была так подумать, поскольку и я сама теперь тоже зэк.
– Да уж, должна, – проговорила Анна Гуляева, кутаясь в свой пестрый бушлат. – А я, чтоб вы знали, кроме этого еще и чэс каэрдэ.
С не совсем приятным удовлетворением Таисия Никитична отметила, что она постепенно вживается в лагерный быт: вот уж и сама поняла, что такое зэк. Теперь ее знания обогатились и еще одним понятием. Со знанием дела она спросила:
– Это значит, ваш муж каэрдэ?
Пресекая дальнейшие расспросы, Анна Гуляева торопливо сообщила:
– Да. Его расстреляли тогда же, в тридцать восьмом. Мне сообщили, будто его в такой строгий лагерь, где без права переписки. Потом, когда и меня арестовали, узнала, что это означает расстрел. Детей хотели в спецколонию, да нашлись добрые люди, помогли им к бабушке сбежать. На Урал. Тем только и спаслись. Две девочки. Старшая вскоре паспорт получила и замуж вышла. А куда деваться, на бабушкину пенсию не проживешь. Через год уже и овдовела – на войне муж погиб. Младшая в какой-то мастерской работает, приемщицей. Учебу, конечно, бросили, так и живут на свою нищенскую зарплату, мои девочки. Вот вам и «под окном березонька – Родина любимая»…
Все это она проговорила с таким пугающим возбуждением, с каким безнадежно больной рассказывает о своей болезни. Так показалось Таисии Никитичне, и она, как безнадежно больной, сказала:
– Так Родина-то в чем провинилась перед вами?
– Родина? Я про стишки свои говорю. Я – дура, на этой березоньке сидела, на веточке, и преданно чирикала. В этом только я и виновата перед Родиной, избитой, замордованной, кровью залитой!..
– Так ведь война, – продолжала утешать Таисия Никитична безнадежно больную, но скоро ей дали понять, что если тут кто-то болен, так это она сама, и вовсе не безнадежно.
– Не повторяйте глупостей, – жестко проговорила Анна Гуляева. – Война! У нее есть свое подлое имя, у этой войны. То же самое имя, что и у тридцать седьмого года, у сплошной коллективизации и у сплошной голодной смерти – все ОН. И война – тоже ОН. Не было бы ЕГО, то не было бы и войны.
– Что-то страшное вы говорите, – совсем уж собралась возмутиться Таисия Никитична и даже поднялась, но тут же снова опустилась на скамью. Ведь это было только то, о чем она сама боялась даже подумать и никогда не отважилась бы доверить словам, как бесстрашно и безрассудно это сейчас сделала Анна Гуляева. Именно безрассудно, доверившись первому встречному. Это опасное доверие насторожило Таисию Никитичну, и ее собеседница заметила это.
– Вижу я, что вы сами себе поверить боитесь и меня тоже опасаетесь. А я так вам сразу поверила, когда вы про мальчика своего рассказывали и про себя. Поверила… Вас мои мысли испугали? И это понятно. Вы и не должны так сразу открываться, среди нас тоже всякие встречаются. Не всем можно верить. А самое лучшее – никому не верить.
– И следователь мой тоже так сказал: никому верить нельзя.
– Следователь сказал правду? Редкий случай. Редчайший.
– Да. А он сам же мне поверил. Такой мальчик молоденький. Он все свидетелей искал, которые в мою пользу показания дали бы. Ну, а его за это на фронт.
– Редкий следователь вам попался. Вот поэтому его и не надо жалеть: на фронте он человеком станет, а не палачом… как все они…
– Может быть, это все правда, то, что вы сказали. Даже, конечно, правда. Только мне время надо, чтобы поверить, освоиться с ней. Все у меня было бы по-другому, если бы Бакшин не погиб…
– Вот что, – резко перебила ее Анна Гуляева, – совсем напрасно вы надеетесь на Бакшина. Он страшный, жестокий человек. Такой же, как и все, кто захватил власть над людьми. И все равно, живой или мертвый, он предал вас.
Все такое Таисия Никитична уже слыхала на следствии и решила, что все, кто не знает Бакшина, хотя бы только так, как знает она, не могут думать иначе. А если так, то совсем ни к чему продолжать этот разговор.
И тут наступило долгое, тягостное молчание. От тайги тянуло сырым холодом подземелья. Из реки вываливался сизый туман, такой густой и тяжелый, что казалось, будто на берег выползает бесформенное и потому особенно опасное чудовище, такое же нелепое, как все то чудовищное и страшное, о чем только что рассказала Анна Гуляева.
Но ведь так все и было. И сама Таисия Никитична за все время, пока находилась в тюрьме и потом в этапе, думала так же, но только боялась додумать до того страшного конца, о котором только что услыхала. Но даже и сейчас она была далека от мысли обобщать свой случай. Это только ее случай. Бакшин погиб, а она осталась жива. Цепь, в которой порвалось одно звено, уже не может ничего сдержать. Случайность? Да, она так в этом была уверена и так незыблемо для нее было все, что связано с именем Сталина, что она горячо, хотя и не совсем уверенно возразила:
– Да он, может быть, ничего и не знает… ну, допустим, не все знает… – несмотря на раздражение, она догадалась, что, кажется, повторила ту глупость, которой обычно любят утешаться униженные и оскорбленные, что сейчас же и заметила Анна Гуляева:
– Ну, это уж и вовсе не к лицу вам так говорить. Мудрый, «отец народа»! Как же он может не знать. Плохой, значит, отец…
Таисия Никитична и сама поняла, что говорит совсем не то, что сама же думает и чувствует, но ей просто трудно так сразу поверить в страшную правду. Да и в самом деле, она не совсем была уверена, что это правда, чистая правда, без примеси домыслов и воображения. Пережив столько всего, трудно устоять на ногах, сохранить равновесие мыслей и суждений.
Туман подступил к самому заплоту и начал просачиваться в щели между бревен, неправдоподобный, как вода при замедленной съемке. Откуда-то издалека донесся негромкий звон, словно кто-то неуверенно тянул высокую, туго натянутую струну. Сейчас же немного ближе отозвалась другая струна двойным и более низким звуком. Потом еще одна – три раза. И все это завершилось четырьмя ударами, прозвучавшими совсем близко.
Таисия Никитична хотела спросить, что это такое, но Анна Гуляева под этот печальный перезвон в тумане все еще говорила о беспредельной злобе «отца», разоряющего общий дом. С негодованием называла она очень известные и еще не забытые имена руководителей, писателей, ученых, с которыми она была знакома. Сама Таисия Никитична всех их знала только по газетам, где печатались их речи, выступления, портреты. Они ездили за границу, принимали делегации, бывали на всех официальных приемах. Их имена в газетах стояли неподалеку от имени Сталина, а иногда и рядом с ним. Он награждал их орденами, отмечал их научные труды и их книги своей личной премией. Как же он мог не знать? Ведь потом, когда их арестовывали, об этом тоже в газетах печатали, конечно, уже без портретов, как о врагах народа и предателях. Газеты-то он читал? Все читали и почти все верили и только с горечью недоумевали – на что польстились эти люди? Деньги? Слава? Но ведь все это у них было. Нет, тут что-то не так. Но рассуждать на эти темы и даже думать было опасно.
А потом настало время, когда все это стало как-то забываться, и казалось, что жизнь входит в норму, потому что именно тогда так много твердили о законности, что создалось впечатление, будто все происходило в полном соответствии с законом. А враг есть враг, и ему не должно быть пощады, когда дело идет о спасении Родины. Лучше пусть пострадают десять невиновных, чем один преступник будет гулять на свободе и вершить свои темные дела. Для пущей убедительности предлагалось посмотреть фильм «Иван Грозный» или почитать книги, специально для этого одобренные.
Все это припомнилось сейчас, под непонятный перезвон, и, когда последний звук глухо прозвучал и завял в туманной тяжелой тишине, Таисия Никитична спросила:
– Это что?
– Часовые на вышках. Проверяют друг друга. Подбадривают. Раньше кричали: «Слуша-ай». А теперь усовершенствовали. Повесили железки. Идиоты. А ведь если присмотреться, многие из них – хорошие ребята. Молодые и потому искренно верящие, что мы – враги. Им это вдолбили и научили никому не верить, даже друг другу. И доносить научили, даже в гражданскую доблесть это возвели. Вот как можно развратить людей. Сколько лет потом придется доказывать, да уже не им, а их детям, что есть на свете вера в человека?
Она поднялась и сильно потянулась.
От вахты послышался требовательный отчетливый звон, похожий на тот, которым на вокзалах оповещают о прибытии поездов.
– Отбой. Надо спать.
Таисия Никитична спросила:
– И они, о ком вы рассказывали, все здесь, в лагере?
– Их почти всех расстреляли. Жены остались. Некоторых вы еще встретите.
О ЛЮБВИ
Нигде так быстро не сближаются люди и никогда не бывают так откровенны, как на тюремных нарах. Наверное, это оттого, что тут человек доведен до такого состояния, что ему просто не надо себя приукрашивать и, тем более, что-то скрывать. А если бы он и захотел скрыть, то все равно ничего бы из этого не вышло. Никуда тут не уйдешь и не укроешься: все двадцать четыре часа, хочешь не хочешь, ты на людях, прозрачный, как стеклышко.
И еще оттого так откровенны люди в тюрьме, что здесь все они равны в своем горе – в этом самом главном, что еще осталось у обездоленного человека. Все ушло – счастье, достоинство, семья, любовь, а горе осталось. И этого уж не отнимешь. Можно только добавить. Все имеет свой предел, свою меру, одно горе беспредельно и безмерно.
Вот почему в этот же вечер Анна Гуляева так сразу и раскрылась перед Таисией Никитичной.
Они лежали рядом, подстелив один арестантский бушлат и накрывшись одним фронтовым полушубком. В бараке спали и не спали, слышалось неровное дыхание, сонное всхлипывание и тихие стоны. Три лампочки под брезентовым потолком то наливались желтым светом, то еле рдели.
– Меня переводят на другой лагпункт за то, что я полюбила человека. Посмела полюбить.
Так сразу и сказала, ошеломив Таисию Никитичну и тем, что на свете существуют еще какие-то обыкновенные и прекрасные человеческие чувства, и тем, что тут, в лагере, есть люди, на эти чувства способные.
– Да как же вы тут?.. – Таисия Никитична хотела спросить, как же она могла полюбить в такой нечеловеческой обстановке, и Анна Гуляева это поняла.
– А разве существуют специальные места для любви? Да мы и не думали об этом. Мы просто были счастливы после всего страшного, что пережили. Про меня вы знаете, а у него жена в Ленинграде умерла от голода и детей увезли, неизвестно куда. Может быть, именно горе и сблизило нас. Мы даже забыли, какое преступление мы совершаем. Лагерь, любовь за решеткой. Мы ведь тут хуже крепостных. Рабы. Но нам скоро напомнили об этом. Начальник лагпункта – здешний бог и царь – мне сказал, никого не стесняясь: «Ты эти штучки брось!» Он намного грубее сказал. Грязнее. Как мужик мужику. При всех.
– Да как же это может быть?..
Не ответив на этот никчемный вопрос, Гуляева с прежним равнодушием продолжала:
– А мы эти штучки не бросили, тогда меня, как видите, сослали на другой лагпункт. Нам даже попрощаться не дали: его, когда уходил этап, заперли в карцер, а меня сразу же загнали в этапную зону. – Она поднялась и, сидя на нарах, достала кисет. Закурила.
В муторной тишине спящего барака кто-то радостно воскликнул во сне: «Васичка!» Таисия Никитична поднялась и села рядом. «Сны. Неужели это и все, что нам осталось? Только во сне мы и можем жить по-человечески. Вот у меня и мысли появились какие-то лагерные, рабские. Да нет же! Нельзя так!» – подумала она и вслух повторила:
– Как же тогда жить? По-человечески, как же?..
Анна Гуляева курила, уткнувшись подбородком в свои высоко поднятые колени.
– Теперь за это судят, за обыкновенные человеческие поступки.
– А вот Тюня не побоялась.
– Это когда она старухе помогла?
– Да только она и помогла. Я тоже вмешалась, да, кажется, не так, как надо бы.
– А я стояла и смотрела, как вы с этим дураком воюете. И все тоже смотрели, и некоторые даже посмеивались.
– Одна Тюня отважилась.
– Она – уголовница, свой человек, советский. Ей что, отсидит в карцере и все. А я – враг народа, вы тоже не друг. Нам с вами такую бы статью пришили за нападение на конвой, что на всю жизнь хватило бы. Если, конечно, нас жить оставили бы.
– Ясно, – проговорила Таисия Никитична, припомнив «психологические этюды», каким она подвергалась в немецком госпитале, и свое состояние полного бессилия, когда она не только ничем не могла помочь, но даже и посочувствовать. Таисия Никитична с недоумением отметила, как мало взволновали ее эти воспоминания. Чтобы как-то разобраться, в чем тут дело, она подумала: «Прошлое. Новые потрясения вытесняют вчерашние…» Ничего другого в голову не пришло.
– Фашисты! – сказала Анна Гуляева. – Вы думаете, наши лучше? Такие же палачи, да, пожалуй, еще подлее: фашисты своих врагов истязают, а у нас свои – своих же. Это я тоже не только по слухам знаю, как и вы о фашистах. Вы их вот так видели, – вскинув свою ладонь, она презрительно усмехнулась, поглядела на нее. – Вот и я так же нагляделась на своих, доморощенных фашистов. Досыта, до омерзения. Вы этого не знаете, поскольку не с воли пришли, не из дома. И я даже хочу вам рассказать. Вы поймете. У вас, слава богу, допросы легко прошли. Вот и я хочу… Это похоже на то, как мужик одуревший бьет бабу только за то, что она его жена и у него есть право бить ее. Он и не человек вовсе, и даже не зверь. Он скотина, грязная и тупая. Так вот представьте себе, как этот тупой, скотообразный, одетый в щегольский мундирчик, измывается над женщиной. Сидит он, эта скотина, в своем кабинете, воротничок накрахмален, дух от него, как из парикмахерской… а женщина перед ним стоит, и уже не первый час, а он на нее, как пьяный мужик на измученную лошадь. Только что у этого мужика кнута нет… у него палка такая, резиновая… Палкой он…
– Не надо бы вам про все такое вспоминать, – решительно сказала Таисия Никитична, глядя на трясущиеся пальцы Гуляевой. – Давайте я вам сверну, я ведь умею, сама-то не курю, а раненым помогать приходилось…
– Я-то не раненая. Я убитая. – Анна Гуляева сидела, поджав ноги и положив подбородок на колени, курила.
– Убитые не курят, – жестко заметила Таисия Никитична, – и не трясутся от воспоминаний.
– Это не воспоминания. Это навсегда. Вы – доктор, вы должны знать, что есть неизлечимые болезни.
Этот разговор, полный поэтических сравнений и несуразностей, какими Анна Гуляева привычно подкрашивала свою речь, утомил Таисию Никитичну. Кроме того, весь прошедший день, тоже наполненный несуразностями, хотя и далекими от всего поэтического, выдался нелегким.
– Давайте лучше уснем, – решительно проговорила она.
– Несомненно, это самое лучшее, что у нас еще осталось, – согласилась Анна Гуляева. Но тут хлопнула входная дверь, появилась Тюня в телогрейке, накинутой на одно плечо. Кофточка на груди широко распахнута. Она сладко зевнула и, присев на краешек нар, попросила:
– Закурить дадите?
От ее полного белого тела и от сонного мягкого голоса веяло добрым домашним теплом.
Анна Гуляева, не снимая подбородка с колен, пошарила около себя, нашла кисет и бросила его Тюне.
– У вас у самих небогато, – проговорила Тюня, развязывая кисет. – Ну ничего, я завтра разживусь.
– Застегнись.
Тюня снова широко и утомленно зевнула.
– Комендант – черт бешеный, все пуговки порвал. Все ему мало. Пойду, заждалась старушка моя.
Она поднялась, пошла, но тут же вернулась:
– Завтра этап. Уже конвой из Усть-лага пришел и три подводы под барахло. Пешком потопаем. Вот чего удумали начальнички. Я затем и к придурку к этому, к коменданту, бегала, чтобы старушку на подводу пристроить. Своим-то ходом ей не дотянуть.
Тюня ушла. Гуляева сказала:
– Надо выспаться. Пеший этап – не мед.
Таисия Никитична долго лежала, добросовестно пытаясь уснуть. Рядом лежала Анна Гуляева. Ночные думы безрадостны и посылаются людям, изнемогающим от болезней или от безделья, да еще таким, которые считают, насколько их обобрала жизнь и сколько чего не додала. Это им в наказание за то, что поддаются ударам судьбы. Работяги и неподдающиеся спят крепко и смотрят простые сны.
