Текст книги "Хозяйка Рима"
Автор книги: Кейт Куинн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
– Ничего подобного, – поспешил ответить за друга Геркулес, прежде чем Арий успел открыть рот. – Это самое обыкновенное бессмертие. Он получил его в дар.
– В дар от кого?
– От тебя. От толпы. От императора. Вы все сделали его бессмертным. Бессмертный бог среди простых смертных.
Арий закатил глаза и сделал глоток вина.
– Выдумки! – огрызнулся Галлий.
– Никакие не выдумки! Если хочешь кого-то обвинить, то обвиняй только себя! И не приходи ко мне лить слезы, когда я в один прекрасный день натравлю его на тебя, – карлик расплылся в ухмылке. – Впрочем, первым делом он придет не за тобой. Первым делом он придет за императором. «Господин и бог»! Как же! Он лишь потому бог, что сам себя им провозгласил. Посмотрим, как испугается он, как затрясется от страха, когда поймет, что все это время играл в кошки-мышки с судьбой. Да-да, наш Варвар первым делом сведет счеты с Домицианом. И лишь потом придет за тобой. Он явится за тобой в глухую полночь…
– Послушай, карлик, за такие речи я тебя высеку. – Галлий возмущенно поднялся с места и, громко топая, вышел, оставляя за собой шлейф благовоний.
– Знаешь, что меня больше всего забавляет? – Геркулес повернулся к Арию. – Иногда мне кажется, что ты и впрямь бессмертен. Представляешь?
Арий ногой начертил на песке двора круг и поморщился от боли – давало знать о себе плечо, разодранное до кости леопардом во время последнего выхода на арену.
– Божественный Арий. – Геркулес улыбнулся, глядя на безымянную собачонку. – Как тебе это нравится, а, псина?
Хромоножка заскулила и принялась жевать кожаную перчатку.
Глава 16
ТеяБрундизий, 91 г. н. э.
– Умерла? – я резко обернулась. – Юлия умерла?
– Так мне сказали. – Пенелопа сочувственно наморщила нос. – Отошла в мир иной…
– Но… как? – растерялась я. – Ведь ей всего двадцать три или двадцать четыре. Она еще совсем молода! Как это случилось? – Услышав наш разговор, к нам подошли две прачки и наша новая арфистка из Коринфа.
– Кто ее знает, – пожала плечами Пенелопа. – Говорят, будто ее свела в могилу лихорадка. Но я слышала и другое. Будто она сама наложила на себя руки. Пронзила кинжалом живот.
– То, что она вспорола себе живот, это так, но вовсе не для того, чтобы свести счеты с жизнью, – сказала одна из прачек, понизив голос. – Просто у нее были кое-какие неприятности, ну, вы понимаете, о чем я, и она пыталась от них избавиться.
Среди собравшихся вокруг пробежал шепоток. Я повернулась и отошла к центру атрия. С крыши лились потоки холодного зимнего дождя, стекая по желобам в выложенный голубой плиткой бассейн посередине внутреннего двора. Умерла. Юлия, племянница императора, умерла. Я прислонилась лбом к мраморной колонне, вдыхая запахи рыбы и смолы, которые ветер приносил с пристани. Я не была лично знакома с Юлией, но однажды мне случилось встретить ее ясным солнечным утром рядом со святилищем Юноны. Это был день ее свадьбы. Я смотрела на ее расшитые золотом одежды, на алое шелковое покрывало, на руки, унизанные серебряными браслетами, и не могла понять, почему мне ее жалко. Что еще более странно, она обернула ко мне бледное лицо, и наши взгляды встретились. Честное слово, я поняла, что она мне завидует! Мне, почерневшей от солнца рабыне, которая подносила опахала и мыла полы. Она завидовала мне. Но почему?
Впрочем, мы все прекрасно знали, почему. Или, по крайней мере, нам так казалось. Даже здесь, в Брундизии, до нас доходили слухи. Я помнила ее, бледную и осунувшуюся, под красным покрывалом, когда она шагнула в объятия своего дяди во время ритуального похищения невесты… От меня тогда не скрылось, как жених был вынужден обеими руками оттащить ее прочь.
– То есть она умерла, пытаясь избавиться от ребенка, – спокойно сказала я. – Чьего ребенка? Императора?
– Ой! – ужаснулась наша новая музыкантша и сморщила хорошенький носик. – От собственного дяди?
– Ты не должна повторять досужих сплетен, – строго произнесла Пенелопа. – Говорят, император от горя не находит себе места. Но это еще не повод для того, чтобы повторять всякие гнусности.
С этими словами Пенелопа возмущенно удалилась.
– Не находит себе места от горя, – задумчиво повторила я. – Но по кому его скорбь? По племяннице или любовнице?
– Я слышала, что она точно была его любовницей, – пожала плечами одна из прачек. – И вот теперь его гложет совесть, потому что он вынудил ее избавиться от ребенка.
– Но почему? – Я протянула руку под дождь. Проливные дожди в этом месяце окончательно испортили такой веселый праздник как Луперкалии. – Домициану нужен наследник. С какой стати ему приказывать ей вытравить плод? Да, она его племянница. Но уже были случаи, когда императоры брали в жены племянниц. При желании он мог бы заставить Сенат признать ее супругой, а ее ребенка – наследником.
– Значит, ему это было не нужно, – сделала вывод наша новая арфистка. – Императоры странные люди.
Это точно.
Рим– Кисть частично утратит подвижность, – произнес лекарь, снимая повязку. – Особенно два крайних пальца. Похоже, им слишком досталось за последние годы. Скажи, сколько раз ты их ломал?
– Сказать по правде, не помню. – Арий принялся разминать руку.
– И что это было на этот раз? Рукоятка меча?
– Нет, шишка щита.
– Сочувствую, – вздохнул лекарь и нахмурился. – Советую тебе не напрягать руку еще пару недель. Иначе пальцы твои хрустнут и сломаются, словно сухие прутья.
– Не бойся, – Арий накрыл больную руку здоровой. – У меня сейчас передышка.
– И это правильно. Я слышал, будто император временно отменил все празднества и игры. Это так?
– Ммм…
– А все из-за его племянницы. Она была в Кремоне, и поскольку там стоит страшная жара, с похоронами нельзя было медлить. Говорят, император был вне себя от ярости, когда его племянница вернулась в Рим уже в погребальной урне.
Арий почему-то представил себе, как Домициан одним взмахом руки отшвыривает от себя урну с прахом, как она разбивается на мраморном полу, как рот его открывается в немом крике, как он, обезумев, опускается на колени и начинает трясущимися руками сгребать серый, маслянистый пепел. Арий поспешил прогнать от себя эту жуткую картину.
– Все? – спросил он у лекаря.
– Да-да, все. А теперь я должен тебя покинуть – дела не ждут. – Тем не менее он задержался и, покраснев, добавил: – Моя жена – твоя страстная поклонница. Ты не будешь возражать, если я…
– Поговори с ланистой.
Галлий заламывал бешеные деньги за небольшие деревянные медальоны с портретом на одной стороне и локоном волос на другой. Разумеется, волосы были не настоящие, – чаще всего прядь, срезанная с головы цирюльника, какого-нибудь раба или даже Геркулеса и перекрашенная в рыжий цвет.
– Любой, кто готов заплатить деньги за безделушку с твоим именем, приятель, достоин того, чтобы его самого хорошенько остригли, – сказал как-то раз ланиста. И в кои веки Арий с ним согласился.
– Она будет так рада! – тем временем продолжал восторгаться лекарь. – Она ужасно завидует мне всякий раз, когда меня отправляют тебя подлатать. Разговоры на эту тему длятся потом неделями. В общем, не напрягай руку. Дай ей отдохнуть. К следующим играм ты уже должен быть в форме. Будем надеяться, что император наконец выйдет из траура.
С этими словами лекарь поспешил прочь. Арий в задумчивости несколько раз сжал и разжал пальцы. Нет, они уже не такие гибкие, как прежде. Полностью выпрямить их ему уже никогда не удастся. Тем не менее они по-прежнему крепко сжимают рукоятку меча, а это самое главное. Если понадобится, за меч он сможет взяться уже завтра. Чтобы побеждать, ему не требовался отдых.
Тебе вообще ничего не нужно для победы, сукин ты сын. Эти его слова были обращены отнюдь не к лекарю. Ему в голову вновь пробрался император. Тотчас вспомнилось каменное выражение императорского лица во время его последнего выхода на арену, когда Домициан приказал стражникам привязать Арию за спину левую руку.
Вызов.
Что он тогда прочел в пристальном взгляде Домициана? Только ли вызов? Или что-то еще, похожее на страх.
– Страх? – помнится, воскликнул Геркулес, когда Арий признался ему в своих подозрениях. – С какой стати император Рима должен тебя бояться?
– Не знаю, – пожал плечами Арий. – Но мне почему-то так кажется.
– Ну хорошо. У него вон сколько подданных, с которыми он при желании может сделать все, что угодно, он же тратит свое время и силы на то, чтобы мучить тебя. Смотрю, ты с годами зазнался, Варвар.
Впрочем, карлик, похоже, прав. Вряд ли Домициан просыпается по ночам в холодном поту, потому что ему приснился гладиатор по имени Арий. Чего не сказать о нем самом. Ему постоянно снился Домициан, его непроницаемое румяное лицо, его невидимый глазу вызов.
Но не может же быть так, что всякий раз, когда он вставал с песка рядом с трупом своего последнего противника, воображение играло с ним злую шутку, и, поднимая глаза на императорскую ложу, он видел то, что в душе хотел увидеть?
– Ты еще жив? – казалось, говорил ему Домициан.
– Потому что ты желаешь моей смерти, – мысленно бросал он в ответ.
– Кто ты?
– Никто, – произнес Арий вслух, – никто, господин и бог.
И оскалился, словно хищник.
Тея– Тебя в очередной раз ждет слава, дитя мое! – Ларций, сияя улыбкой, вошел в атрий, где я, под аккомпанемент лиры, упражнялась в исполнении новой песни. – Я получил приглашение из императорской канцелярии. Ты будешь услаждать слух императора на пиру в его честь, когда он на следующей неделе прибудет к нам в Брундизий. Нет, конечно, не ты одна. Там еще будут выступать жонглеры с Крита и оратор из Фив, и, разумеется, Клеопатра.
– Если там будет Клеопатра, на меня никто не обратит внимания.
Клеопатра была знаменитая танцовщица, по ней сходил с ума весь Брундизий. За свои выступления она заламывала заоблачные цены, а за более интимные услуги брала еще выше.
– Твой номер будет между рыбой и сыром, – согласился Ларций. – Однако любой, если он не глух, наверняка; поймет, что слышит дивный голос. Что бы ты хотела спеть, дитя мое? Думается, «Очи Кифары» слишком слащавы для императора. Может, лучше, «Справедливую богиню»?
– Нет, она слишком заумная, – улыбнулась я. – Он ведь воин и предпочитает что-нибудь незамысловатое.
– Тогда что-нибудь с припевом, чтобы зрители, которые, скорее всего, уже будут порядком навеселе, могли тебе подпевать. Нет, дитя мое, воинам никогда не оценить по достоинству твой талант.
Я позволила Ларцию самому подобрать мне песни, и когда назначенный вечер наступил, он заломил за каждый мой выход двойную цену. В конце концов, Пенелопа выставила его за дверь, чтобы он не мешал мне готовиться. В честь торжественного события я сняла с себя свое обычное серое платье и облачилась в черный индийский шелк с золотой каймой по подолу. Волосы я уложила в причудливую прическу, которую перевязала золотыми лентами, на руки надела золотые браслеты и для большей выразительности слегка подвела глаза. Этот наряд преобразил меня, превратил из рабыни по имени Тея в серьезную, сдержанную певицу по имени Афина. Иногда я смотрела на свое отражение в зеркале и не узнавала себя. Где та почерневшая от солнца девчонка, которая когда-то любила гладиатора? Я пыталась найти ее и не находила.
– Мам! – Это, громко хлопнув дверью, в мою комнату ворвался Викс. Горшочки с помадой и благовониями подпрыгнули на столе и еще какое-то время дрожали. Он стрелой пролетел сквозь толпу хористов, лютнистов, арфистов и прочих артистов Ларния, которые готовились к вечернему концерту. – Мам, мне можно на собачьи бои? В прошлый раз охотничий пес загрыз мастифа и выпустил ему кишки. Кровищи было, скажу я тебе…
– В таком случае, никаких собачьих боев. Даже не надейся.
– Но…
– Не спорь со мной!
Викс с надутым видом опустился рядом с моим столиком, и в следующий миг – дзынь! – флакон с розовой водой вдребезги разбился о мраморный пол.
– Это правда, что ты будешь петь перед самим императором? – спросил он.
– Правда. Когда вернусь, я расскажу тебе, как прошел пир.
Но Викс лишь пожал плечами. Его воображением владели не императоры, а гладиаторы.
– Ты вернешься поздно? – спросил он с надеждой в голосе.
– Не слишком, – ответила я и взъерошила ему волосы. – К этому времени ты уже должен быть в постели, в противном случае, тебя ждет хороший нагоняй.
– Почему у тебя всегда чешутся руки меня отлупить? – спросил у меня сын. – Никого так часто не наказывают, как ты меня.
– Просто другие дети ведут себя смирно, Верцингеторикс.
– Погоди, пока я вырасту. Тогда ты не сможешь отпускать мне оплеухи. Я стану большим и сильным гладиатором, и тебе придется считаться со мной.
С этими словами он принялся скакать по комнате, потрясая воображаемым мечом. У меня защипало в глазах. Все, что ему нужно, – это учебный деревянный меч, пыльная арена, пара серых глаз и дружеское приветствие. Я протянула руку и привлекла сына к себе. В ноздри мне тотчас ударил запах моря, что означало, что он без моего ведома бегал купаться в гавань и за это время мог подцепить добрую половину существующих в Италии болезней.
Но он увернулся из моих объятий, а заодно умудрился испортить мне прическу.
– Хватит меня целовать.
– Только в том случае, если ты будешь послушным ребенком.
– Ладно, буду.
– Свежо предание, – заметила проходившая мимо рабыня.
В наемном паланкине я добралась до местного дворца, куда накануне прибыл император. Мне ни разу не доводилось петь во дворцах, и как только я ступила на землю, как тотчас же вытаращила глаза, рассматривая его здание. Скорбь Домициана, судя по всему, плохо уживалась с роскошью. Выщербленные мозаики, пыльные статуи, половина залов погружены в темноту. Дорогу мне указывал управляющий, который сам в полумраке не раз наступал мне на ноги. Он привел меня в пустынный вестибюль, отгороженный от зала, где проходил пир, занавесом, и велел ждать. В это время в зале выступали жонглеры – подбрасывали вверх и ловили, перебрасывая из руки в руку, горящие факелы. После их номера должны были подать главное блюдо.
– Тея, – услышала я рядом с собой голос танцовщицы Клеопатры. По ее плечам рассыпались золотистые локоны. Одета она была в полупрозрачный наряд, усыпанный блестками. – Ты не могла бы одолжить мне свои серьги? У меня одна сломалась. Не могу же я предстать перед императором с голыми ушами!
– Если все остальное голое, какой толк переживать из-за ушей? – пошутила я, однако сняла с себя и с улыбкой протянула ей свои золотые капельки. Нам с ней частенько доводилось выступать вместе на пирах, и она всегда держала себя приветливо. – Главное, не забудь их на столике рядом с кроватью своего очередного мужчины.
– Если забуду, император подарит мне новые, – улыбнулась она. – Моя хозяйка подкупила секретаря, чтобы тот шепнул императору, что я, мол, копия Юлии. И тогда после пира император наверняка захочет, чтобы я разделила с ним ложе.
– Думаю, ты права, – согласилась я.
– Может, подсмотрим за ним? – предложила она и подмигнула мне.
Заглянув сквозь щелочку в занавесе в триклиний, я сначала подумала, что у меня что-то не то с глазами. Потому что за занавесом было темно. Я заморгала, и тогда увидела, что все вокруг черное. Черные мраморные стены, черные ложа с горой черных подушек, чернокожие африканские рабы в черных туниках, которые в жутковатом молчании вносили и выносили блюда.
– Весело, – заметила я. Разговоры за столом велись едва ли не шепотом, пламя в светильниках лишь слегка подрагивало, и даже яркие одежды и украшения гостей казались в этом мраке тоже почти черными.
– По крайней мере, ты одета в том же духе, – Клеопатра потеребила складку моего черного платья, затем снова вытянула шею из-за занавеса. – И это сам император? На самом первом ложе. Тот, который в доспехах?
– Нет, это префект Павлин Норбан.
Павлин выглядел здоровым и цветущим. На пальце у него было кольцо, а на шее цепь – знаки нового положения, и они, похоже, ничуть его не тяготили. Власть была ему к лицу. Я даже представить себе не могла, что новый чин так резко изменит его. В нем ничего не осталось от милого юноши, которого я когда-то знала. Я не видела его с тех пор, как он внезапно отбыл в Германию, где после блестящей победы стал правой рукой самого императора.
– А с ним рядом, выходит, это сам император? Тот, что в черной тунике? – Клеопатра поправила свои кудри. – Ничего, я помогу ему оторвать глаза от кубка.
По сигналу распорядителя она выбежала в триклиний, похожая на огненное пятно на фоне окружающей черноты, и принялась изгибаться, извиваться, кружиться. Когда наконец совершив грациозный прыжок, она в томной позе застыла на полу рядом с его ложем, глаза императора вспыхнули, но лишь на миг. Впрочем, даже этого мига было достаточно.
– Ты следующая, – крикнул мне распорядитель.
После Клеопатры вряд ли кому захочется слушать мое пение. Император даже не взглянул на меня, когда я вошла в зал со своей лирой. Правда, Павлин одарил меня улыбкой, значит, все-таки узнал, и мне тотчас вспомнилось его приятное общество. Я поклонилась ему и встала на возвышение, дожидаясь, когда рабы наконец разнесут следующее блюдо. Даже пищу сегодня подавали черного цвета – сине-черные устрицы из Британии, черный хлеб с оливками, иссиня-черные сливы в ониксовых чашах.
Мое появление было встречено рукоплесканиями, и я начала первую песню. Ларций наверняка поморщился бы, однако этот черный пир нуждался пусть даже в капельке веселья. Я пела для Павлина, он любил красивые мелодии. Увы, Павлин почти не поднимал на меня взгляд. Насупив брови, он наклонился к Домициану и о чем-то с ним перешептывался. Неужели они с ним друзья? Впрочем, бывают ли друзья у императоров? Особенно у таких, как Домициан? Даже до нас в Брундизии доходили слухи о его страхах перед возможными заговорами, о постоянных судах над изменниками. Нет, конечно, любой, кто правил Римом, имел все основания опасаться за свою жизнь. Ведь не секрет, что примерно половина императоров покинула этот мир не по своей воле.
Домициан оказался дороднее, нежели в день бракосочетания Юлии, когда я видела его впервые. Волосы на темени начинали редеть, однако щеки по-прежнему были румяны. На нем была простая черная туника без всякой вышивки, а единственным украшением – кольцо-печатка на пальце. Он даже не прикоснулся к своей черной тарелке, кубок с вином стоял на три четверти полон. Нет, он был не просто суров, он был мрачен. Впрочем, какое-то словцо Павлина на мгновение заставило его губы слегка растянуться в улыбке. И я сказала бы, что в ней было свое очарование.
Я закончила петь, и в зале раздались жиденькие хлопки. Да, не слишком веселая собралась здесь сегодня публика. Впрочем, оно понятно. Я слегка настроила струны лиры, и в этот момент один из сенаторов обратился из-за стола к императору.
– Господин и бог, из Иудеи в последнее время приходят самые разные слухи. Неужели в Иерусалиме снова мятежи?
– Даже если это и так, их легко подавить, – император равнодушно пожал плечами. – Дух выходит из евреев слишком быстро.
За свою жизнь я наслушалась слов и похуже. Однако демон овладел мной.
– В твою честь, повелитель и бог, – нежно произнесла я с учтивым поклоном и, ударив по струнам, запела старую еврейскую песню, которую выучила еще в детстве.
Краем глаза я заметила, как император дернул головой, но я продолжила петь. С какой нежностью я проговаривала каждое еврейское слово, мои аккорды, казалось, трепетали в душном черном зале, как когда-то среди камней Масады.
Стоило в воздухе растаять последней ноте, как зал наполнился рукоплесканиями. Я улыбнулась, глядя императору в глаза.
– Певица, – произнес он, и его голос заглушил аплодисменты.
Я склонила в поклоне голову.
– Да, господин и бог.
– Твое имя?
– Афина, цезарь.
Он смерил меня оценивающим взглядом – таким обычно хозяин смотрит на раба. Он смотрел долго и пристально, и гости начали перешептываться.
Неужели я подписала себе смертный приговор?
– Подойти, – сказал он и протянул руку.
Я подошла.
– Садись.
Я села. Вернее, присела на край императорского ложа. Перешептывание переросло в гул голосов.
Император откинулся на подушки и окинул меня непроницаемым взглядом. Черные глаза – такие же черные, как и стены.
– Говори.
И я заговорила.
– Ты хорошо поешь.
– Благодарю тебя, цезарь.
– Это похвала не тебе. Это похвала богам, которые даровали тебе этот голос. Афина, зачем еврейке греческое имя?
– Мой хозяин решил, что оно мне подходит. По его мнению, оно звучит серьезно и торжественно.
– Что ж, он прав.
– Спасибо, цезарь.
– Я не люблю евреев.
– Ты не одинок в этом, цезарь. Их не любит никто.
– Почему же? Мой брат их любил. У него даже была любовница-еврейка, иудейская царица Береника.
– Ах да, золотой Тит и его еврейская шлюха. Или, как это виделось евреям, царица Береника и ее иноземный любовник. Мы всегда презирали ее за это.
– Евреи презирали Тита?
– А как ты думал? Ведьмы, как ты, надеюсь, помнишь, избранный народ. Он же был всего лишь император.
– Зато какой! Не зря же его прозвали золотым.
– Ты завидовал ему?
– Ты многое себе позволяешь. Хочешь вина? – Он предложил мне свой собственный кубок.
– Спасибо, цезарь.
К полночи гости уже не стесняясь смотрели на нас во все глаза. В течение целого часа император не обратился к ним ни с единым словом, предпочитая беседовать со мной. Голос его звучал ровно, я бы даже сказала, бесстрастно. Мой Бог вел свою собственную партию. Я с трудом отдавала себе отчет в том, что говорю. В течение разговора мы не раз встречались с Домицианом глазами.
– Афина. Это греческое имя Минервы. У меня в ее честь есть домашний алтарь.
– В честь богини мудрости? Как мудро, однако! Война и император всегда рядом, а вот мудрость вещь гораздо более редкая, цезарь.
– Ты должна обращаться ко мне «господин и бог».
– Неужели так тебя называют все?
– Моя племянница Юлия никогда не называла. Но она была исключением, в отличие от тебя.
– Хорошо, если ты настаиваешь, я буду называть тебя «господин и бог». Но не кажется ли тебе, что это замедляет беседу?
– Императору некуда торопиться.
– Как скажешь, господин и бог.
– Ты насмехаешься надо мной?
– О нет, господин и бог.
– Я не позволю рабыне-еврейке насмехаться надо мной. Можешь обращаться ко мне «цезарь». Скажи, теперь ты прекратишь свои дурацкие насмешки?
– Да, цезарь.
Два часа пополуночи. Развлечь нас вышла группа усталых жонглеров. Рабы внесли наскоро приготовленное блюдо – пирожные под черной глазурью. Я заметила, как собравшись за колонной, рабы разглядывали нас во все глаза. Гости смущенно ерзали на своих ложах, никто не решался первым подать голос, чтобы прервать нашу с императором беседу. Не могу сказать, чего мне хотелось больше, чтобы нас прервали или дали поговорить еще.
– Этот зал, почему он весь черный, цезарь?
– Чтобы моим гостям было страшно.
– Ты хочешь, чтобы твоим гостям было страшно?
– Это полезно. Я уважаю тех, кто умеет побороть в себе страх.
– Но ведь все боятся императора.
– Кроме тебя.
– То есть я прошла проверку на бесстрашие?
– На сегодня, да. Как ты считаешь, я должен тебя вознаградить?
– Моя подруга Клеопатра, наверняка, посоветовала бы мне просить у тебя украшений.
– Я не дарю женщинам украшения.
– Мне они в любом случае не нужны.
– Тогда чего бы тебе хотелось?
– Струн для моей лиры. Заморских, из кишок критских быков. Они самые лучшие.
– Я пришлю тебе их утром.
– Спасибо тебе, цезарь.
– Мне еще ни разу не доводилось дарить женщине бычьи кишки.
– Да, такое дарят не каждый день.
Четыре часа пополуночи. Пир уже давно должен был завершиться. Все зевали или дремали на своих ложах. Рабы стояли, устало прислонившись к стенам, и пытались не уснуть. Усталые музыканты извлекали звуки из своих инструментов, чаще всего те, что уже играли в самом начале пира. Еще больше народа собралось в вестибюле по ту сторону черного занавеса. Я заметила, что прибыл Ларций, а с ним встревоженная Пенелопа. Однако никто не решался покинуть дворец первым.
– Полагаю, ты слышала о смерти моей племянницы Юлии?
– Это страшная потеря для всего Рима, цезарь.
– Не надо говорить мне избитых фраз.
– Это не избитая фраза. Я однажды ее видела. Она произвела на меня впечатление доброй женщины.
– А когда ты ее видела?
– На ее свадьбе. Мне тогда было пятнадцать лет.
– Я не помню ее свадьбы.
– Ее брак оказался недолговечным.
– Она была… скажем так, с ней было забавно, когда она была в веселом настроении, что, однако, случалось нечасто. Как жаль, что ее больше нет. Мой астролог Несс говорит, что она не должна была умереть так рано. До сих пор все его предсказания сбывались.
– Говорят, будто она мечтала стать весталкой.
– Стать одной из этих вредных, высушенных старух жриц? Нет, ей не место среди них.
– Возможно.
– Она умела… поднять мне настроение. И вот теперь мне все подсовывают белокурых девиц, как будто она была моей любовницей. Идиоты, у которых один разврат на уме.
– Люди любят поговорить, цезарь. Какой толк иметь императора, если о нем нельзя распространять грязные слухи?
– Скажи, кто-нибудь из твоих бывших хозяев продавал тебя когда-нибудь за твой острый язык?
– Нет, обычно я предпочитаю держать его за зубами. Но ведь ты сам велел мне говорить.
– Верно, велел! Сам не знаю, что на меня нашло. Обычно я не люблю досужих разговоров. А любого, кто очернит память моей племянницы, я повешу.
– В таком случае тебе придется казнить сотни, если не тысячи невинных людей.
– Предателей.
– Невинных.
– Они все невинные, когда мертвые.
– То есть спорить с тобой бесполезно?
– Именно.
Рассвет. Большая часть гостей уснула на своих ложах. Остальные, с красными глазами и в мятых одеждах, от нечего делать доедали засохших устриц. Юный раб в черной тунике дремал, стоя у стены, склонив голову на графин с вином. Даже Ларций, и тот клевал носом в вестибюле.
Наконец император поднялся с ложа. Гости тотчас встрепенулись и открыли глаза. Домициан отвел от меня темные глаза, и я тотчас почувствовала, насколько устала за эту бесконечную ночь.
– Великолепный вечер, – весело произнес Домициан, обращаясь к присутствующим, и, даже не обернувшись в мою сторону, вышел из зала.
Взгляды всех до единого присутствующих обратили в мою сторону. Не иначе как гости пытались понять, что он во мне нашел. В том, что император проявил интерес к певице, не было ничего из ряда вот выходящего. Странно другое: почему он просто не велел мне прийти к нему после пира. Как это не похоже на Домициана: заставлять именитых гостей ждать, пока он завершит беседу с рабыней. Да что там! Даже просто вести с ней беседу! Ведь не для кого не секрет, что женщины ему нужны только в постели. Беседы с ними не в его духе.
Тем не менее он проговорил со мной добрую половину ночи, как будто в целом мире, кроме меня, никого не было. Внезапно я оказалась в центре всеобщего внимания. Вид у гостей был сонный, что, однако, не мешало им сгорать от любопытства.
– …моя дорогая Афина…
– …какой великолепный голос…
– …лучшая певица в нашем городе…
– Довольно! – оборвал поток комплиментов Ларций и поспешил встать со мной рядом. – Ночь была долгой. Живо домой, дитя мое.
Мне на плечо легка холеная рука с маникюром; я обернулась. Позади стоял императорский вольноотпущенник, судя по одеждам, придворный чиновник.
– Достопочтенная Афина? – спросил он меня. Голос выдавал в нем образованного человека.
В зале воцарилась звенящая тишина. Ага, значит, я уже достопочтенная.
Дворцовый чиновник нагнулся и шепнул мне на ухо. Я кивнула. Он отвесил низкий поклон. Так обычно кланялись самому императору – или тем, кто к нему близок.
