Текст книги "Константин Коровин вспоминает…"

Автор книги: Илья Зильберштейн

Соавторы: Владимир Самков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Ущелье расширялось, и за синими тучами показалась, блистая в высоте, снежная вершина Казбека. Дорога шла по низу, и на серой ровной долине под Казбеком, извиваясь и зеленея, неслись воды Терека. А слева внизу, у больших темных обрывов гор, покрытых снежными узорами, лежал аул, с плоскими крышами и маленькой часовней. Стояла станция Казбек.

Во втором этаже станции мне отвели комнату.

Из окна ее видны были близко скалы гор. Стены были выбелены мелом. Стояла жалкая железная кровать, грязный стол и один стул.

Я сказал начальнику станции – он же и телеграфист, что останусь здесь несколько дней для работы.

– Чего же, – сказал молодой начальник станции. – Только вот теперь барашка нет, всех за перевал угнали. Но, может, куру вам достану поесть.

Уже вечерело. Мне принесли на стол жалкую жестяную лампу. Я открыл окно, было свежо. По мутной и скучной дороге в сумерках шел человек с лошадью и пел на чужом языке. Это был грузин.

Вечером ко мне пришел начальник станции пить чай. Принес кахетинское вино и сыр, какие-то лепешки. Когда я спросил про вино чихирь, он тоже не знал. Я рассказал ему про того хевсура, который менял фальшивые деньги во Владикавказе.

– Чудной народ, – сказал начальник станции. – Ведь вот они тут живут, – показал он рукой в окно на гору, – высоко. Такие гнезда, чисто орлы. К ним и не проедешь и не пройдешь. А вот воры находятся, приезжают к нам на Кавказ. И этот простой народ обирают. Вот дают им чайную бумагу, говорят, что деньги. Те берут. И отнимают у них товар – кожу, сыр, масло. Пользуются дикостью… Беда!…

Станция Казбек

Рано утром проснулся я чуть свет. Вся долина Терека была в синеве тумана и темных туч, а высоко выделялась на бирюзовом небе, розовея снегами, вершина Казбека в предутреннем рассвете. Покуда я нанимал подводу, собирал краски, инструменты для живописи, чтобы ехать писать ущелье Дарьяла, все кругом изменилось. Тучи низко опустились, закрывая горы, и Казбек окутался мглой.

В ущелье Дарьяла, когда я приехал, была еще ночь. Оставив дожидаться возчика на дороге, я пошел по камням к подножию скалы, над которой возвышалась старинная башня. Таинственно и мрачно. Внизу, у бегущих вод Терека, я расположился на берегу, поставил складной мольберт, холст и торопился писать тяжелые громады ущелья. Этот тон скал, мрачных и мертвенных, так подходил к картине, где остановился Синодал перед обвалом и где он увидел его – врага Демона.

Воды Терека шумели, ударяясь о камни, и как будто в звуках его вод кто-то говорил, не смолкая. Когда я наклонился к ящику взять флакон белил, я увидел стоящего неподалеку высокого роста человека в черкеске, с большим кинжалом у пояса. Это был стройный юноша, он пристально смотрел на меня острыми, как у птицы, глазами. Смотрел с удивлением.

Я писал и думал, как это он подошел ко мне, я ничего и не слыхал. Подкрался как кошка…

Я далеко оставил на дороге возчика, и мне стало как-то жутко. «Трус», – подумал я про себя.

Я спросил юношу: что он – грузин, ингуш или черкес. Он молчал.

Я вынул папиросу и закурил. Предложил и ему, но он не взял. Стоит и смотрит на меня в упор… Тогда я достал из бокового кармана револьвер-маузер. Глаза у него разгорелись при виде блестящего пистолета. Он смотрел на него, не отрывая глаз. Вижу – нравится ему мой маузер.

Я взял из ящика другой небольшой холст, нарисовал на нем кистью кружок, поставил в середине черную точку, дал его юноше и сказал:

– Пойди, поставь на тридцать шагов, я попаду.

Он взял холст и недоуменно смотрел на меня.

– Поставь, – сказал я.

Он что– то ответил, я не понял. Я пошел с ним, отсчитал тридцать шагов, поставил холст к камню, вернулся назад, прицелился и выстрелил. Холст упал. Он побежал смотреть. Я попал в край подрамника. Тогда он опять поставил холст и прибежал ко мне. Я дал ему свой маузер и сказал:

– Стреляй.

Он засмеялся – я увидал его белые, как чищеный миндаль, зубы, долго целился, выстрелил и побежал смотреть. Схватив холст, он принес его мне: его пуля попала в самую черную точку. Он радовался, заливаясь смехом, хлопая в ладоши, и опять отнес холст – вдвое дальше. Но я сказал ему, что мне нужно писать, а стрелять будем потом, когда окончу картину.

Я продолжал писать этюд. Он сел около меня на земле и все любовался маузером, поворачивая его в руках и целясь. Я почему-то подумал, как бы он в меня из него не ахнул. Кругом никого, только скалы. А Терек все говорит, говорит, не смолкая.

Когда я окончил работу, он опять стрелял и попадал в середину холста.

– Молодец, – сказал я, – якши.

Я собрал свои принадлежности, и он помог мне нести их до дороги, где дожидался возчик. Положив в повозку вещи, я хотел взять у него свой маузер. Но он держал его у груди и говорил скороговоркой:

– Твоя – моя, кунак. Твоя друга – моя друга… – и, прикладывая ладонь правой руки ко лбу и к губам, все сыпал и сыпал непонятными словами.

Я недоуменно смотрел на возчика. Возчик, смеясь, сказал:

– Он – чечня. Он говорит, чтоб вы его на службу взяли. Он рад и благодарит. Он будет служить вам, всегда защищать вас до гроба, себя не жалея, – только не берите у него этот пистолет.

– Как же, – говорю я, – у него дом, отец, мать, как же я его возьму?… Чего служить? Он по-русски не знает…

– Знает, знает… Твоя – моя друга… – волновался чеченец.

– Чего, барин, – заметил возчик, – ежели надо вам, берите, он и домой не пойдет. Они ведь верные. Он за вас кого хошь убьет. Я чечню знаю – народ хороший. Они, как татаре, – одной веры.

А чеченец уже сел на облучок, вместе с возчиком, повернулся ко мне и скалил белые зубы. Он весело смеялся и ехал со мной, будто на какой-то особый пир жизни, кого-то ловить, догонять, кого-то резать этим большим кинжалом, в кого-то стрелять из маузера…

Он вдруг строго посмотрел на ехавший мимо нас экипаж и закричал «стой». Проезжие от неожиданности остановились. Тут я увидел, что «служба» уже началась…

Подъезжая к аулу Казбек, я вошел в духан. Позвал чеченца и возчика выпить вина и съесть шашлыка. Шашлыка не оказалось, но приготовили какой-то чахохбили. Когда я налил моему новому слуге-чеченцу вина, он отказался пить, приложил руку ко лбу, взглянув кверху, сказал:

– Магомет не велит…

Он попросил лепешку хлеба и стал в дверях, как на часах.

– Я здесь, на Кавказе, тридцать один год, – говорил возчик, – сызмальства ямщиком. Всегда с русскими. А сам я татарин – с ним одной веры. Я и вино пью, как русский. А он – вот вам служить будет, как собака… Вот они верные. Только его, барин, не ругай. Он горячий народ. И-и… беда! Ежели вас кто обидит, он убьет разом. Верно. И-и… служить будет. Смелый народ.

Возчик говорит, а я ем чахохбили и думаю: «Куда его деть, этого чеченца… Совсем он мне не нужен. И вообще не нужно никакого слуги».

Смотрю на него, он стоит в дверях, ест лепешку, и у него такое детское, доброе лицо. «Вот, – думаю, – нечаянный слуга. Как быть?» У него кинжал у пояса, он весело смотрит на меня, ворочая глазами, как арабский конь. «Погоди, – говорит выражение его лица, – я уж услужу тебе. Кого-нибудь за тебя обязательно укокошу». – «Хорошо это все, – думаю, – но куда все-таки его девать?» Вдруг я увидел: он как-то вытянулся, посмотрел в дверь из Духана, с испугом подбежал к нам и сказал:

– Смотри. Война идет. Казак едет…

Из дверей духана я увидел, как вдали за станцией Казбек, по ровной долине около Терека ехала кавалерия. В черных бурках, с ружьями… Подъехав к нам ближе, на лугу у Терека казаки спешились. Несколько из них отделились, поехали к станции, а двое к нашему духану.

– Казаки… – сказал возчик-татарин, – кубанцы…

Мой чеченец стоял бледный и не спускал с них глаз. Двое больших, здоровых людей, соскочив у входа с лошадей, вошли в духан. Грубо крикнули хозяину:

– Давай хлеба, давай барана…

Хозяин духана ответил, что хлеб есть, а барана нет.

– Где баран, покажи! – крикнули они моему чеченцу.

– Моя не знай, вот-вот не знай, – согнувшись, отвечал мой струсивший слуга.

– Веди сейчас на аул, ты слушай, плутня! – закричали казаки.

Чеченец пошел с ними. У него были глаза испуганной птицы.

Я уехал на станцию, и на дороге видел, как двое казаков везли на плечах заколотых баранов, а чеченец бежал за ними с мешком хлеба.

Он нашел меня в станционной гостинице, вошел так тихо, что я не слыхал. Я как раз собирался снимать сапог. Он наклонился над моей ногой, чтобы мне помочь.

– Зачем грязный чувяк? Чисто буду… Твоя вера, моя вера… один бог, нет другой бог… Твоя – моя друга… Казак здесь, баран жарит… Ух, казак… Твоя боится казак?

– Нет, – говорю я, – зачем?

– Моя боится…

И глаза чеченца опять стали похожи на глаза испуганной птицы. Он взял у меня сапоги и пошел по лестнице вниз.

Я заснул и спал долго. К вечеру мой чеченец принес сапоги. Надев сапоги, начищенные до блеска, я вышел из станции. Над Казбеком зеленело вечернее небо, а уже в долине был сумрак, и на бивуаке у казаков, на лужайке, бродили расседланные кони.

Казаки жарили баранину, и дым от костров поднимался ввысь в тихом весеннем вечере.

Я подумал: «Вот нужное мне отношение красок: костры, цветные пятна сидящих казаков, и дым, и горы, и тучи, и снежные вершины, – Кавказ…»

Мой чеченец пропал.

– Ушел, – сказал мне начальник станции, – он боится казаков. Они едут во Владикавказ. Везут в мешке головы убитых разбойников с персидской границы.

Взяв небольшой ящик с красками, я пошел к кострам. Казаки ужинали, опуская ложки в котел, и пили вино. Один, с большими усами, спросил меня – кто я такой и что это я списываю? Узнав, что я приехал писать картины Кавказа, сказал:

– Спиши и нас. Хочешь, покажем тебе отрубленные головы разбойников? Они там у нас, у есаула, в мешках. Хочешь?

«Правду сказал начальник станции», – подумал я, но смотреть головы разбойников отказался. Я наметил цвета красок гор и костюмов, все контрасты, и, вернувшись в гостиницу, ночью делал эскизы к опере.

Проснувшись утром, увидел: казаки чистят лошадей. А мой чеченец пропал. Не идет. «Украл маузер», – мелькнула грешная мысль. Но когда я двинулся от станции Казбек по дороге на перевал, чтобы спуститься к долине Арагвы, из-за камней выскочил вдруг ко мне мой чеченец и быстро вспрыгнул на подножку экипажа.

– Твоя – моя друга… ушел казак… Ох, казак! Сидел тут, тебя ждала… Боюсь – его крадут… – и он показал рукой на грудь, где у самого сердца был запрятан у него мой маузер. Что за странная любовь к оружию!

Мы ехали от станции долиной, где извивался Терек. Были видны громады гор, на вершинах покрытые узорами снега. Неожиданно мои чеченец сказал: «Стой!» и соскочил с экипажа.

– Пойдем туда, – сказал он мне, – вода нарзан.

Он показал рукой вниз дороги. Я вылез и пошел за ним по крутой тропе.

– Вот вода…

Из расщелины камня быстрой струей текла блестящая вода. Около валялся разбитый глиняный кувшин и еще черепки. Чеченец наклонился и прямо пил воду ртом.

– Пей вода, – сказал он, – гора дает…

Я наклонился и пил, хватая ртом быструю струю. Она как-то шипела во рту и колола язык. Вода была дивная. Подошел и возчик, набрал в бутылку воды и пил.

А кругом высоко синели горы, и солнце весело освещало дивные долины. Когда-нибудь, должно быть, содрогнулась земля и воздвигла эту бесконечную громаду гор. Высоко в лазоревом небе кружась летали орлы, сверкали узоры снегов.

Мы двинулись дальше. Я не мог налюбоваться на волю и красоту Кавказа. А мой чеченец чистил рукавом черкески маузер, который блестел на солнце в его руках…

Станции Гудаур и Млеты

Дорога поднималась все выше и выше. Снега горной цепи как бы приближались. Воздух стал холоднее, и я почувствовал запах, как в России, первого снега.

Возница остановился и опустил между колес толстую палку. За поворотом придорожных скал дорога была покрыта снегом. Мы поднялись высоко. Ехали по снежной дороге и кругом лежали снега.

Дорога становилась эже. Мы ехали как бы среди огромных сугробов. Солнце сияло ярко, освещая снег так сильно, что было трудно смотреть.

Справа открылась бесконечная снежная пустыня горных вершин, сверкающая на солнце гранями. Слева от сплошной снежной стены гор сыпались на нас комочки снега, все чаще и чаще. Возчик, стоя в пролетке, хлестал кнутом лошадей. Те опрометью неслись по дороге. Комки снега сыпались на нас, и я услышал сзади шум, который перешел в грохот. Ямщик, погоняя лошадей, кричал: «Пошел! Эй, эй, выноси, алла». Чеченец выскочил на дорогу и побежал рядом, нахлестывая лошадей.

Впереди к нам навстречу торопливо шла толпа каких-то людей с заступами и лопатами. Поравнявшись с нами, они о чем-то говорили с ямщиком по-грузински.

– Обвал, должно быть? – спросил я у ямщика.

– Да, – ответил, смеясь, ямщик, – место такое, часто обвал. Проехали – хорошо. Невелик обвал, а то пропадешь: да, закроет совсем, копать надо. Время такое, тает в горах.

На ровной дороге показалась вдали станция Гудаур – Крестовый перевал. С террасы станции видна была спускающаяся змеею в огромную долину дорога, а далеко внизу – станция Млеты, где все было в ясной зелени и в весенней, цветущей растительности – розовые, белые деревья, сияющая красота рая в голубой воздушной дымке, весна. И какой контраст являл этот вид со снежными сугробами, которые лежали здесь около меня, на станции Гудаур.

Какое очарование для глаз – далеко видно на предгорье внизу монастырь с высокими стенами и башнями по краям. Одиноко стоит он на возвышенности, окруженный пирамидальными тополями.

– Вот Кавказ, – сказал мой слуга. – Что хочешь: тут зима, а тут лето. Твоя – моя. Тут барашка есть, люля-кебаб есть, шашлык, чихирь есть.

За столиком на террасе сидели путешественники, какие-то судейские люди с кокардами на фуражках. Пили чай, закусывали, выпивали.

Я и слуга мой чеченец тоже сели за стол, и я спросил еду и чихирь. На стол подали водку. Отведав шашлык, я напомнил слуге, чтоб дали чихирь.

– Вот чихирь, – показав на водку, сказал станционный слуга.

«Что такое, – подумал я. – Я-то думал чихирь – это какое-то кавказское вино, а, оказывается, это просто наша водка».

Возчик перекладывал мои вещи в новый экипаж, над которым была белая покрышка, как в Крыму у извозчиков, опустил к колесу экипажа какую-то цепь, укрепляя тормоз. И сам переоделся в белый армяк. Видно было, что мы едем туда, где уже тепло.

По дороге вниз был особенно ароматный воздух. Пахло цветами. На станции Млеты был теплый вечер.

Я писал большой этюд высоких деревьев дивной формы, покрытых сплошь розовыми цветами, – эти деревья почему-то назывались иудиными деревьями. Они были пышны, и очертания их ветвей на фоне голубых гор были прекрасны. А внизу по мелким камешкам бежала светлая речка. У противоположного берега шла тропа кверху с положенными большими камнями ступеней.

Я подумал об этих ступеньках:

…по ним мелькая.

Покрыта белою чадрой.

Княжна Тамара молодая

К Арагве ходит за водой[408]

И как– то неожиданно я увидел -на той стороне реки пришли грузинки, в узких бешметах, в больших шароварах, с кувшинами, и поставили их у самой воды. Они были высоки и тонки. Около висков их чернели локоны и сзади от головного убора ниспадали цветные вуали.

Заметив меня, они, как испуганные лани, смотрели в мою сторону. Я скорее хотел занести их на свой холст. Сказал чеченцу:

– Пройди реку-то, пойди к ним. Здесь мелко. Попроси, чтобы они постояли, я им заплачу.

– Твоя – моя, не дай бог, – разводя руками, сказал слуга. – Не надо, не можна никак. Отец придет, брат придет, кинжал возьмет. Не надо, что ты!

Настали сумерки. Долина покрылась тенью. Был тих и отраден весенний вечер. У станции на скамейке сидел заросший бородой хмурый начальник станции, еще молодой человек. Я подошел и сел подле него. Он был немножко на взводе.

– Тоска… – сказал он. – Здесь, как в ссылке. Жена уехала. Вот в Тифлис я ездил, деньги за ремонт получать. Вот ее белил, – показал он на здание станции. – Приехал из Тифлиса, значит, а жены нет… Письмо оставила. Пишет, что к мамаше едет, жить больше тут не может. Вот оно что. Вот Млеты-то, вот они Млеты, какие. Кругом хгоры и хгоры. Вот до чего надоело, хуть бы ровное место поглядеть, как у нас в Новочеркасске. Эх, да что говорить! Жена через это самое уехала. Тут по всем станциям, сказать правду, все жены от мужьев убежали, начисто, потому что хгоры… тоска…

Он замолчал, затянувшись дымом папиросы. В холмах, покрытых лесами, среди тишины, в лощине гор протяжно завыли волки.

Звездное небо. В долине, среди деревьев, вышел полный месяц.

Я наскоро собрал краски, холсты и торопил начальника станции дать лошадей – ехать в монастырь неподалеку, чтобы написать ночь, монастырскую стену.

Когда я подъехал к монастырю, от пирамидальных тополей в лунном сиянии по стенам ложились большие тени. А сверху было видно окно, длинное, узкое, освещенное светом лампады.

Он поднял взор: ее окно

Озарено лампадой блещет.

У большого входа в стене, из калитки кто-то показался. Посмотрел в мою сторону, где я писал этюд, а мой слуга-чеченец держал фонарь. Опять захлопнулась калитка, – вероятно, он подумал: «Что за сумасшедший! Пишет, изо всех сил торопясь, ночью красками».

Через некоторое время показались трое. Хотели подойти ко мне, но мой преданный слуга крикнул:

– Не ходи!

Они вернулись к калитке. Я думаю: «Вот чеченец!»

– Идите, – кричу я им, – идите, пожалуйста! Что ты, – говорю я чеченцу, – можно смотреть…

– Не надо, – говорит он.

«Вот, – думаю, – слуга!» Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:

– Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера «Демон», – тороплюсь им все объяснить. – Нельзя ли, – прошу их, – посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.

Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:

– Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.

– А теперь нельзя? – спросил я. – Мне ведь ночь нужна.

– Понимаю, понимаю, – сказал старик. – Ну что ж, пожалуйте.

Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.

– Никак не можно… Как пойдешь? Другая вера… Магомет не велит…

Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив – узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около стоял большой таз с высоким кувшином… Над постелью – выбитые в каменной стене кресты особенного восточного орнамента.

Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:

– Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах…

Начальник станции не спал.

– Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, – сказал он мне, – ветчина хороша – окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.

Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.

– Хорош… – сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать…

Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь. Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю, лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:

– Поставь самовар.

Слышу рядом – начальник станции ругательски ругает моего чеченца.

– Моя не знай самовар, – отвечает тот.

– Баран ты, чертова кукла, – кричал на него начальник станции. – Что же ты воду не налил, балда. Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын. Ну и слуга у вас, – сказал он мне. – Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!

– Он хороший человек, – говорю я, – верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает…

– Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.

Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык.

Я просил его позвать моего чеченца.

Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.

– Вот, видите, – с огорчением сказал начальник станции, – водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, а водку из хлеба гонят. Понял? – спросил он у чеченца. – Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!

Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.

– Якши? – спросил начальник станции, держа его за рукав.

– Якши, – ответил покорно слуга-чеченец.

В его глазах – глазах оробелой птицы – стояли слезы.

– Никогда из них русских не выйдет! – сказал начальник станции, печально покачав головой. – Водки не пьют! Не понимают ни черта!…

«Демон»

Ночь. Мастерская на Подьяческой улице – большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.

В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед – чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро, и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие…

Старший мастер Василий Харитонович Белов, маляр, подает мне в тазах составленные колеры, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.

– Вот чудной народ, эти черкесы… Поет, а что – незнамо что. Поет… А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на колени, руки к ухам поставит, и давай молиться. Вот молится!… Ала-мала, ал-ала, сала-мала… И чего?… Тоже по-своему. Чудно!

– Он магометанин, – говорю я, – другой веры.

– Да, – согласился Василий Харитонович, – Да, это и видать. Ну и плясать он ловок. Их ты! Вынет кинжал, воткнет, значит, в пол-то и кругом его пойдет ходом… Их, ловко! На цыпочках. Закроет глаза и запоет, незнамо што, конечно, черкес он нехрещеный… Только знаете, что он говорит, – продолжал Василий Белов. – «Что, говорит, Петербург! У нас, говорит, город Тифлис лучше. У нас там, говорит, бани-майдан, прямо из горы кипяток идет, вода… А тут что у вас, говорит, и гор нет». Вот ведь врать здоров до чего…

– Нет, – говорю я, – не врет он. Верно. Вода прямо из горы, кипяток идет, верно, – говорю я.

– Ну, что вы, Кинстинтин Ликсеич? Э-э, ну!… А кто ж ее там греет? Вы верите!… Мало ли что он врет… – Василий Белов подошел к столу, налил себе стакан квасу и выпил залпом, вроде как с досадой. – Экой какой народ злющий! Ежели воевать с ними, они, ежели в плен возьмут, это самое… голову тебе кинжалом отрежут начисто…

– Еще бы, – говорю я, продолжая писать. – Это верно. Тебя, Василий, и резать-то хорошо, вот ты какой гладкий…

– Ну, вот тоже… вы скажете…

Василий не любил моих шуток. Он лихо надел картуз и вышел из мастерской.

* * *

Когда декорации были готовы, их повесили на сцене в Мариинском театре. Была назначена монтировочная репетиция, где я освещал их, а также осматривал костюмы действующих лиц и хора, сделанные по моим рисункам.

Демона пел Тартаков[409], а Синодала – Николай Николаевич Фигнер[410]. И тот и другой имели свои собственные костюмы. Они не хотели надеть костюмы по моим рисункам, так как боялись, что костюмы будут декадентскими. В то время постановки мои в императорских театрах всеми газетами почему-то назывались «декадентскими». Это словечко, прибывшее из-за границы, было тогда в моде и употреблялось кстати и некстати.

В середине сентября была назначена генеральная репетиция «Демона». Приглашенной публики не было, даны были только места знакомым и родственникам участвующих артистов и хора. Тем не менее «родственников» оказалось так много, что зрительный зал Мариинского театра наполнился.

На сцене – горное ущелье. Ночь. Костюм тенора Фигнера сильно отличается от других, моих, костюмов. На голове у Фигнера огромная белая песцовая папаха; она похожа на большую муфту. На короткой белой черкеске нашито много золотой и серебряной мишуры с висящими сзади кистями, поддерживающими черную бурку. Под черкеской – голубая атласная рубаха, с очень высоким воротником и блестящими пуговицами: яркие голубые шаровары с красными сапожками…

– Ну и костюм! – сказал мне директор императорских театров Владимир Аркадьевич Теляковский.

На сцене хор поет:

Но– о-о-ченька те-е-е-мная

Ско– о-ро прой-дет

Она…

Оркестр остановился. Ко мне подходит барон Кусов[411], заведующий постановкой, и важно, строго говорит мне:

– Пожалуйте, вас требует его высочество на сцену…

Я пошел из зрительной залы за бароном Кусовым на сцену. За кулисами я увидел Фигнера, перед которым стоял великий князь Сергей Михайлович[412].

Когда я подошел, великий князь обратился ко мне:

– Скажите, кто это такой? – спросил он меня, показав на Фигнера.

Я как– то не ожидал такого вопроса, вернее, не понял, в чем дело, и ответил:

– Николай Николаевич Фигнер…

– Я прекрасно знаю, что это Николай Николаевич Фигнер, – сказал великий князь. – Я вас спрашиваю: кто он? То есть какой же это князь Синодал?…

– Это костюм Николая Николаевича Фигнера. Думаю, что он из кавказского магазина с Невского проспекта…

– Вот видите, ваше высочество, как изволят отвечать декаденты, – горячась, сказал Фигнер.

– Позвольте, – сказал великий князь, обратившись ко мне. – Это, значит, не ваш костюм. Отчего же вы не сделали костюма для Синодала?

– Нет, – ответил я, – я дал рисунок.

– А он готов? Покажите мне, – сказал великий князь барону Кусову. – Видите ли, – говорил великий князь, – я всю юность провел на Кавказе, и я вижу, что материи и цвета на всех других костюмах кавказские… Они говорят несколько о прежнем, хотя и не очень отдаленном времени, я уже-мало встречал таких костюмов.

– Да, во времена давние была иная форма, заимствованная из Персии, – сказал я. – Но я боялся сделать очень отдаленное время, так как позднейшее было более изящно.

Барон Кусов принес и показал мой костюм князя Синодала.

– Надо его надеть на кого-нибудь, – сказал я.

Мой взгляд упал на моего слугу-чеченца. Ему велели надеть костюм. Костюм оказался ему как раз впору. Тонкая фигура чеченца была изящна.

– А зачем вы сделали откидные рукава? – спросил меня великий князь. – Это армянский фасон, у грузин не было.

– Я хотел сделать по Лермонтову… – ответил я. – «Играет ветер рукавами его чухи…» И притом у гурийцев я видел откидные рукава. А они тоже грузины. Это была смешанная мода, которая шла от армян.

– Я не поклонник декадентства, – сказал с улыбкой великий князь Фигнеру, – но должен вам сказать, что костюм ваш, Николай Николаевич, хотя и прекрасен, но несколько современен… На самом деле, на Кавказе таких не носят… Уж очень много кистей мишурных… Вроде как на богатых гробах…[413].

Фигнер все же пел в своем костюме.

После новой постановки оперы «Демон» пресса писала, что «костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, – декадентский».

– Странно… – сказал директор В. А. Теляковский. – Так много говорят о постановке «Демона». А когда в прежней постановке «Демона» грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские – все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку[414]. Даже барон Фредерикс и тот почему-то беспокоится…[415]. Спрашивает меня: «Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?» – Теляковский рассмеялся. – И притом: все ругают, а театр полон…

Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили…

Он очень огорчился, сказал мне грустно:

– Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет… Скучно, ро-о-овно… Как без гора жить…

И добавил:

– Зачем Демон? Такой человек нет Кавказ…

Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:

– Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! Тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете, а?

Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:

– Ты думаешь моя дурак одна. А твоя тоже дурак…

* * *

Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:

– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя… Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает… Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет…

И я увидел слезы в его глазах.

– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ… Скушно мне… Всего многа, Петербург хорош, гора нет… Скушно… Ну што тут, не можно жить без гора, скушно…

Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя…» Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками, сказал:

– Прощай. Чечен не может здесь жить… Такой человек – не виноват… Прощай!

И, поцеловав меня в лоб, он заплакал…

Крыша Мира

Посвящаю памяти Вари Паниной

Далеко пролегли пустынные степи…

В выси гор загорелись утренними огнями вершины Гималаев. Кондоры плавно кружатся в утренней мгле.

Я долго ехал пустыней Гиндукуша из последнего кишлака Памира. Устал и я, и две красавицы дивные, мои лошади. Они идут тихой ходом. Уже погасли звезды ночи, и утренняя свежесть засияла в небесах…

Скорее бы добраться до жилья: ведь бутылки с зельтерской водой, обмотанные проволокой, лопнули еще вчера днем в сильной жаре, а как быть без воды в пустыне… Скорее туда, к этим огромным, тихим холмам гор. Тайными глыбами, далекими тенями уже видны они. И там – Крыша Мира…

Еду, еду, ровно стучат копытцами мои красавицы – Кыс и Карагес по твердой земле пустыни. Орлы с голыми шеями медленно взлетают и кружатся надо мной. Есть что-то злое и мрачное в их спокойном полета.

Я чувствую вдруг, как я совершенно одинок в пустыне… Куда я заехал!… Вдруг вспомнилась мне Москва. Как хорошо в Москве… Лучше мне было бы вернуться из Самарканда. Но так хорошо ехать верхом куда-то… К самой Крыше Мира…

Сидит целая куча кондоров, выгибая шеи. Я перехожу на рысь. Чувствую, как пахнуло чем-то тлетворным, и вижу, подъезжая ближе, серые груды, трупы верблюдов. Их три. У третьего верблюда, который дальше других, как будто сидит сарт в чалме и все кланяется, как бы молится.

Вдруг я остановился, быстро достал из мешка, с соседней лошади, маузер: я вижу – барс откинулся от трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас… Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.