Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Глава двенадцатая

Однажды днем в середине лета, когда по милости солнечной дымки близкие предметы казались далекими, а серые придорожные камни – синими, когда все смешалось с далью и нереальностью, трое – муж, жена и ребенок – шли по дороге, ведя под уздцы лошадь; дорога вела через Кальдурское плоскогорье; муж и жена по очереди ехали на лошади, держа на руках ребенка.

Пряно пахли кустарники, вереск и обильные травы на склонах. Над летним покоем мирно и сладостно звенели песни птиц, вся природа была опьянена блаженством.

Иногда человек кажется самым ничтожным созданием природы, но в этот день все огорчения на время утратили свое жало; в этот день дорога путников проходила не через человеческую жизнь, а через грезу Исландии. И эта синяя, сверкающая греза, эта головокружительная радость от того, что за каждым поворотом дороги открывается очарование далеких видений, не оставляли места горю.

И одежда на скальде была праздничная. Его жена Яртрудур Йоунсдоухтир заявила, что до сих пор еще не случалось, чтобы человек из этой части страны отправлялся в столицу, одетый не в праздничный костюм; ею вдруг овладела тщеславная гордость за свою округу, и она сказала, что пусть там на юге эти негодяи, так она называла жителей Хрёйна, тех самых, которые замучили чуть не до смерти блаженной памяти Хатлгримура Пьетурссона, потешаются над чем угодно, только не над бервикцем, одетым в будничную одежду. Она выклянчила для скальда куртку, оставшуюся после одного старика, который умер в их приходе в прошлом году, в течение сорока лет эта куртка была единственной праздничной одеждой старика, и поэтому он никогда не надевал ее. Вообще-то куртка была слишком коротка и широка для такого худого и высокого мужчины, как Оулавюр Каурасон, но кто знает, какая мода там у них в столице, известно одно: у горожан куртки, которые впору, никогда не в моде – они должны быть или слишком длинными, или слишком короткими. Зато происхождение штанов было покрыто мраком неизвестности, скальд подозревал, правда, что они попали в Бервик издалека. Они были неопределенного серого цвета, и материя на них пошла, по-видимому, не самого высшего качества, штаны были широкие там, где они должны быть узкими, и узкие там, где должны быть широкими, когда скальд надел их в первый раз, лопнули некоторые очень важные швы, а когда он их застегнул, от них отлетели пуговицы. Вскоре после того, как скальд получил эти штаны, он случайно встретил одного свидинсвикца, на котором были точно такие же штаны, и тут-то скальд сообразил, что это, должно быть, и есть национально-культурные штаны директора Пьетура Паульссона, владельца часовни над будущей могилой и будущего президента республики. Но каково бы ни было происхождение его штанов, скальд был благодарен судьбе за то, что в эти трудные для общества времена он имеет такую дальновидную и расторопную жену.

Но она не удовлетворилась только курткой и штанами; когда они приехали в Кальдсвик, она пошла в лавку и купила ему башмаки; и это еще не все – не успел он надеть башмаки, как она вытащила крахмальный воротничок, манишку и бабочку, которую собственноручно прикрепила ему на шею. Никогда в жизни Оулавюр Каурасон не был таким нарядным.

Подошел катер, который должен был отвезти пассажиров к пароходу. На пристани собралось несколько душ в праздничном платье, крахмальных воротничках и грубых башмаках, все это были люди того же сорта, что и скальд Оулавюр Каурасон с женой, и все они тоже собирались отправиться в путешествие.

Яртрудур Йоунсдоухтир попросила супруга, чтобы он отдал ей ребенка, и скальд даже обрадовался, что освободит от него руки, но, передавая сына жене, он вдруг впервые заметил, какой несчастный заморыш его сын и какое у него старческое личико, и когда скальд подумал, что, может быть, этим маленьким синим глазкам предстоит прожить на земле долгую жизнь, в течение которой люди еще не успеют стать свободными, ему стало горько, и в эту прощальную минуту он проникся к сыну любовью и пожелал, чтобы и Йоун Оулавссон получил свою частичку солнца; он поцеловал мальчика, дабы успокоить свою совесть, и тут же забыл о нем. Но едва скальд поцеловал сына и забыл о нем, как произошло событие, весьма необыкновенное для этой семьи: нищая жена скальда сунула руку в карман юбки, вытащила деньги и протянула их скальду. Это были настоящие кредитки с портретом короля, целых двадцать пять крон наличными.

– А это тебе на расходы, – сказала она.

Скальд посмотрел с удивлением на такую огромную сумму и сжал деньги в руке, чтобы они вдруг не растаяли. В доме скальда вид денег не был заурядным явлением, шли годы, а этим презренным металлом распоряжались в неизвестном скальду месте, скальд даже плохо разбирался в деньгах. Его взаимоотношения с деньгами заключались в том, чтобы, набирая в лавке товаров, не превысить той суммы, которая поступала на его счет за преподавание в школе зимой и время от времени за поденную работу у бервикского старосты летом. В эти последние минуты он опять увидел свою жену Яртрудур Йоунсдоухтир в совершенно новом свете: значит, она вдобавок ко всему потихоньку копила для него деньги. Ему казалось, что у него, да и вообще у кого бы то ни было, не могло быть жены более разумной и более приспособленной к тому, чтобы управлять столь трудной супружеской жизнью в эти рискованные времена. Мужчины, имевшие красивых жен, не знали ни одного счастливого дня, ни одной спокойной минуты; а у Яртрудур Йоунсдоухтир с годами припадки падучей становились слабее и случались все реже, и, кроме того, она, без сомнения, когда-то тоже была красивой, как и другие женщины.

– Спрячь побыстрей эти деньги, чтобы их никто не увидел, а то у тебя их стащат, – сказала жена скальда. – Ну вот, на пристани уже кричат, что пора. Моли Бога спасти наши души и простить меня, и пусть всемогущий Иисус не покидает тебя. Прощай!

Люди уплывают в далекий мир при разных обстоятельствах, это интересно всегда, а не только в первый раз, даже если отправляешься в путешествие уже в зрелом возрасте; неизвестное само по себе – обещание. Зеленые луга по склонам тянулись между ущельями, подползая к краснеющим на солнце скалам; горные хребты отделяли друг от друга богатые травой долины с быстрыми реками, такие счастливые, что можно было подумать, будто человеческая жизнь там – легенда или сказка; тропинки на горных склонах манили глаз мореплавателя. Скальд чувствует себя беспредельно свободным, стоя на палубе в крахмальном воротничке и башмаках, скользя мимо новых и новых поселков; пусть эта страна не принадлежит ему, ему принадлежит ее красота. Вдали возвышается ледник – самое главное сокровище скальда, его тысячи и миллионы крон. Красота вещей гораздо выше и драгоценнее их самих, большинство вещей малы и ничтожны по сравнению со своей красотой, но выше всего – это красота ледника. Скальд был самым богатым человеком Исландии, ему принадлежала ее красота, поэтому мир не страшил его и он ничего не боялся. Некоторые люди владеют большими деньгами и богатыми хуторами, но не владеют красотой. А скальду принадлежала красота всей Исландии и всей человеческой жизни. Он был добр ко всем и ни с кем не был в разладе. Звон, который таился в его душе, был тем звоном, который вместе с пением соловья непременно победит в земной борьбе. По морю плыл богатый скальд. Народ, который имеет богатых скальдов, – счастливый народ и одержит много побед. Скальд не понимал, за что творец мира так щедро одарил его.

– Боже, Боже, Боже, – проговорил он, глядя на берег, и по щекам его потекли слезы, которых никто не заметил. – Я благодарю тебя за то, что ты так одарил меня.

Но вот сгрудились тучи, предвещавшие непогоду, подул холодный сырой ветер, пароход обогнул мыс и вышел в открытое море, началась небольшая качка. Сперва скальду нравилось это покачивание, однако вскоре ему стало холодно, у него появилось странное ощущение в голове, ему сделалось нехорошо и на лбу выступил холодный пот; наконец, он склонился над поручнями и его стошнило. После этого он, больной и ослабевший, притащился в трюм, где валялся его мешок с постельными принадлежностями, с трудом постелил себе постель и лег среди других душ, пребывавших в таком же состоянии. Радость жизни погасла.

Глава тринадцатая

К концу путешествия воротничок скальда был уже сильно помят, этот воротничок не мог больше называться крахмальным. Бабочку скальд уронил во время морской болезни, и ее затоптали в грязь на полу трюма. Манишка оказалась бумажной, петли на ней порвались, она съехала на брюки, и скальд ее выкинул. Выкинул он и воротничок. Но зато костюм с честью выдержал испытание, несмотря на то что сорокалетняя куртка немного запылилась, а национально-культурные штаны директора Пьетура Паульссона проявили сильную склонность мяться. Кто-то сказал, что пароход приближается к Рейкьявику. Было раннее утро. Пассажиры трюма поднялись на палубу, одни казались одуревшими от морской болезни и пьянства, другие, в том числе и Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, выглядели торжественно и были полны трепетного ожидания перед открывающейся дверью неизвестного. Вскоре скальд спустился на берег.

Перед ним была столица Исландии, наконец-то скальд покинул долины и мысы дальних берегов и имел счастье лицезреть тот город, где находилась могила Сигурдура Брейдфьорда.

– Деревня, деревня! – кричат мальчишки и тычут пальцами в скальда, стоящего со своим мешком на углу улицы.

Но не успел он понять, что это относится к нему, как дети уже убежали: здесь у людей не было времени подолгу думать об одном и том же. Несколько минут скальд неподвижно стоял на углу улицы, погруженный в свои мысли. Два господина медленно, зигзагами прогуливались по улице, они остановились на углу перед скальдом, восторженно приветствовали его и назвали своим другом. Лица у них были изрядно распухшие, глаза воспаленные, было заметно, что в последние дни они не брились и не чистили ботинок. Первый господин взглянул одним глазом на людей, идущих по улице, и спросил удивленно:

– Молодой человек, не можешь ли ты мне объяснить, почему все эти люди не идут домой спать?

– Точно я не могу на это ответить, – сказал скальд. – Но мне кажется, что они только недавно встали.

– Какие ужасные нравы в этом городе, – заметил первый господин. – Весь день они дрыхнут, а вечером отправляются на охоту за девками, и так поступают даже пятилетние дети. Послушай, дружочек, а что делает солнце на небе в это время суток?

– Оно светит, – сказал скальд.

– Вряд ли это настоящее солнце, – заявил первый господин. – Это искусственное солнце. Я требую, чтобы дети пошли спать. Будь другом, скажи мне: осталась ли в этом городе хоть капля нравственности, какое право имеют птицы летать в это время суток и что это за солнце? Или я совершенно запутался, или ты приехал из деревни?

– Я приехал из деревни, – ответил скальд.

– Друг мой, – сказал второй господин и обнял скальда. – Они закрыли Банк. Англичане закрыли Банк.

– Вот как? – сказал скальд.

– А почему так получилось, что англичане закрыли Банк? – сказал второй господин. – Да потому, что в Банке не осталось денег. Юэль выкачал весь Банк. Юэль пустил на ветер все деньги, которые англичане добросердечно дали взаймы нашему несчастному народу. Все деньги англичан Юэль утопил в море. Вот почему они закрыли Банк.

– Угу, – сказал скальд.

– Ты говоришь «угу»? – удивился господин. – Да как ты смеешь говорить «угу» здесь, в столице?

– Ему нужно пойти и лечь спать, он хочет спать, – сказал первый господин.

– Пусть он будет поосторожней со своим «угу», – сказал второй господин. – Ты знаешь, кто я? Я политический редактор! Я вождь. Я могу доказать, что ты государственный изменник и безродный прохвост. В моих руках документы. Тот, кто говорит «угу», против наших братьев финнов, я могу это доказать. Послушай, найдется ли у тебя крона?

Скальд нашарил в кармане одну крону и протянул ее этому человеку. Тогда они спросили, не найдется ли у него двух крон. Скальд сунул руку в карман, вытащил две кроны и протянул им, таким образом он бесстрашно подхватил знамя движения за предоставление займов, которое хотели остановить англичане, закрыв Банк.

– А теперь мы приглашаем тебя на сивуху, – сказал второй господин.

Но скальд, решив, что Сивуха – это высокая гора, сказал, что у него, к сожалению, нет времени идти на Сивуху.

– А что же ты пьешь? – спросил второй господин.

– Молоко, – ответил скальд.

– Молоко? – изумился второй господин. – Боже милостивый, я даже покраснел. Ты пьешь молоко? Поистине, в наше время человеческому бесстыдству нет никакого предела. Позволю себе один вопрос: друг мой, ты что, дурачишь людей или у тебя какая-нибудь венерическая болезнь?

Но тут вмешался первый господин:

– Ты, как политический редактор и радикал, не понимаешь крестьян, а я, как юрист, судья и аристократ духа, понимаю, позволь говорить мне. Друг мой! Молоко не только самый бессмысленный и самый непоэтичный из всех известных напитков, но и самый вульгарный из напитков, когда-либо придуманных на земле. Ни один человек, который обладает неиспорченным чувством прекрасного, не признается, что он пьет молоко, во всяком случае, открыто и без оговорок. Молоко – это табу, дорогой друг, молоко – это непристойно, надеюсь, ты меня понимаешь? Но есть еще одна проблема, которую я готов обсудить, это вопрос о том, к какой партии следует отнести крупный рогатый скот. Как аристократ духа, я присоединяюсь к тому мнению, что крупный рогатый скот – это крупный рогатый скот… И я охотно признаю, что, если я вдруг увижу корову, жующую жвачку, я не стану отрицать, что в этой презренной скотине может крыться некая философская, я бы даже сказал, метафизическая сила, которая…

– Недостойная точка зрения, – заявил второй господин; тут, к счастью для скальдова кошелька, они позабыли про скальда и, шатаясь, побрели прочь.

Скальд взвалил мешок на плечо и отправился в город. Ветер крутил песок, словно в пустыне Спренгисандура, и все кругом были заняты только своими делами. После путешествия по морю скальд ощущал неприятную пустоту в желудке, но он не знал, где здесь, в столице, можно

раздобыть какую-нибудь еду. Он останавливал людей, расспрашивал, как ему пройти к дому начальника тюрьмы, а они в ответ спрашивали, все ли у него дома. Наконец скальду повезло, и он встретил полицейского, этот великан с блестящими пуговицами не стал над ним потешаться, выманивать у него деньги или по меньшей мере в чем-то подозревать, нет, полицейский, следуя заветам Господа Бога, протянул незнакомцу руку помощи.

В полицейском участке царила летняя нега, никто не торопился подойти к барьеру и спросить у этого длинного крестьянина, что ему здесь нужно; скальд долго стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу. Но когда он потерял уже последнюю надежду, что ему удастся привлечь внимание этих людей, пожилой важный господин поднялся со своего места в этом большом здании правосудия, подошел решительным шагом к барьеру, остановился возле него и постучал пальцами по табакерке.

– Добрый день, – сказал Оулавюр Каурасон.

– Добрый день, – ответил господин. Оулавюр Каурасон протянул ему руку.

– Вы начальник тюрьмы? – спросил Оулавюр Каурасон.

– Здесь нет начальника тюрьмы, – ответил человек и после некоторого колебания пожал протянутую скальдом руку. – Здесь полиция. Что вам надо?

– Я из Бервика, – сказал Оулавюр Каурасон.

– Из Бервика, – повторил важный господин. – Неужели же есть место, которое называется Бервик?

– Вы должны меня знать, – сказал Оулавюр Каурасон. – Я совершил преступление.

– Ах вот как? – несколько удивленно сказал господин. – Вы совершили преступление? А что это за преступление?

В качестве доказательства своей виновности Оулавюр Каурасон вытащил из внутреннего кармана решение суда и бумагу от судьи и протянул их полицейскому чиновнику.

Полицейский чиновник по складам прочел бумагу, потом подозвал остальных, и они также по складам прочли бумагу. Некоторые из этих людей были в хороших костюмах, какие носят важные господа, другие в куртках с золотыми пуговицами; узнав, в чем дело, они дружески кивнули Оулавюру Каурасону, кое-кто начал расспрашивать его о новостях из Бервика, о погоде, о траве, об уловах. Скальд сказал, что трава в Бервике хорошая и что до сих пор погода благоприятствовала сенокосу, а что касается уловов, то Бервик – место, собственно, не рыбное. Кто-то угостил скальда нюхательным табаком. Это были очень приятные люди. Они спросили его, не может ли он прийти завтра.

Оулавюр Каурасон был изрядно разочарован, он ответил:

– Я чужой в столице, и мне тут некуда деться, кроме того дома, в который меня прислали, да и запас денег у меня ограниченный. Мне бы хотелось как можно скорее начать отбывать наказание.

Эти приятные люди считали, что будет довольно трудно сделать так, чтобы скальд немедленно получил доступ в тот странный дом, который находился в их ведении и к которому весьма подходили слова из Евангелия: «Много званых, да мало избранных»; сперва надо оформить документы. Нету ли у него друзей в городе?

Оулавюр Каурасон покраснел. Вообще-то был у него в столице один старый знакомый, но скальд не знал больше и самого себя, не то что старых друзей; ему бы хотелось отложить свидание с этим человеком до тех пор, пока он не отбудет свой срок и не станет снова свободным. Но в конце концов оказалось, что в данную минуту иного выхода все-таки нет, и один из полицейских был послан, чтобы помочь скальду разыскать его старого знакомого.

Они шли очень долго, прежде чем пришли к дому, где жил друг скальда; полицейский вошел в кухню с черного хода и громко поздоровался, в дверях показалась пожилая женщина, она встревожилась, решив, что полицейский хочет кого-то арестовать, но выяснилось, что просто незнакомый человек разыскивает Свейдна из Бервика. Женщина сказала, что ее пасынок сейчас находится на занятиях и вернется не раньше шести. Она спросила у незнакомца, кто он такой, и услышав, что это и есть учитель из Бервика, не на шутку перепугалась. Полицейский объяснил, что этот человек в городе впервые, и попросил женщину приютить приезжего до возвращения его друга. Полицейский ушел, а женщина продолжала стоять в дверях и смотрела с ужасом на этого страшного человека. Наконец она позвала трех девочек-подростков и велела им побыстрей уйти из дому. Только после этого она провела Оулавюра Каурасона через кухню в комнату. Он спросил женщину, не будет ли она так добра и не подаст ли ему немножко еды. Она ответила, что у нее не харчевня, но что она его, так и быть, накормит. Скальд был благодарен ей за то, что она позволила ему остаться на весь день в этой комнате, ибо, поскольку он был здесь чужой, не говоря уже о том, что он был дурак и преступник он не мог набраться мужества и пойти гулять по городу, хотя именно здесь и находилась могила Сигурдура Брейдфьорда.

День, который скальду предстояло провести в ожидании друга, только начался. Со страхом в глазах женщина подала ему еду, а когда он попытался завязать с ней беседу, она испугалась еще больше, все его слова она воспринимала как совершенную бессмыслицу, не было никакого сомнения, что она считает его не только закоренелым преступником, но и помешанным. Скальд смотрел в окно на детей, одетых по-летнему, которые играли на улице, мысленно он уже давно считал себя арестантом, подонком и мерзавцем, наводящим на людей ужас. Много раз у него возникало желание скрыться отсюда, пока не пришел его друг.

Около шести часов скальд услышал громкий молодой голос – юноша вернулся домой с занятий, он еще не подозревал ничего плохого; но тут же его голос стих и превратился в шепот, с этой минуты в доме воцарились шепот и мрачная подавленность. Краска стыда волнами заливала щеки скальда.

Через некоторое время Свейдн из Бервика, друг скальда, вошел в комнату. Это был высокий статный юноша в синем костюме и яркой рубашке, необыкновенно опрятный, благоухающий туалетной водой, с тщательно причесанными волосами, руки у него были заботливо выхолены, на них не было следов грубой работы, ботинки сверкали. С очень серьезным и вежливым видом он протянул гостю руку, и гость, внимательно поглядев на него, проникся к нему благодарностью хотя бы за то, что хозяин не старался изобразить дружескую улыбку. Гость сразу понял, как смешны были все его намерения объяснить свою жизнь этому юному счастливчику. Оправдываться перед ним было все равно, что обвинять самого себя. Именно в это мгновение скальд осознал глубоко, как никогда, что никакой другой победы, кроме той, которую человек одерживает над самим собой, не существует, как не существует и иного поражения, чем то, которое человек наносит сам себе.

– Свейдн… я… я… никого тут не знаю, можешь не признавать меня, если не хочешь, – проговорил он, заикаясь и, как обычно в час испытания, помня о том, что он всего лишь приемыш с хутора у Подножья, который всегда перед всеми виноват. Давным-давно эти двое людей жили в равных условиях, а теперь между ними была такая же разница, как между мечтой и ее воплощением, один из них стал тем, кем мечтал стать другой, и потому они больше не узнавали друг друга. Если мы мечтаем о чем-то, мы нуждаемся в друге, но когда мечты осуществляются, друзья – первые, кого мы забываем.

– Ну вот, теперь ты ученый, – сказал Оулавюр Каурасон, в его глазах светилось неподдельное восхищение, пока он разглядывал этого красивого, одаренного и хорошо одетого молодого человека, которого он, несмотря на все свое ничтожество, обнаружил в одном из самых темных закоулков страны и которому помог достигнуть зрелости.

– Я уже выпускник, – сказал Свейдн из Бервика, важно поджав губы.

– И, конечно, стал великим скальдом, – сказал Оулавюр Каурасон.

Возможно, неподдельное восхищение, светившееся в глазах гостя, неприятно подействовало на молодого человека, потому что при этих словах по его лицу скользнула тень неудовольствия и он не без содрогания взглянул на праздничное платье Оулавюра Каурасона.

– Я решил стать богословом, – сказал выпускник.

– Богословом? – повторил Оулавюр Каурасон. – Это прекрасно. Я очень рад. Я всегда знал, что ты кем-нибудь станешь, кем-нибудь особенным, кем-нибудь необычным.

Он улыбнулся другу своей мягкой доброй улыбкой, но все было тщетно.

– Ты хорошо доехал? – спросил выпускник.

– Да, спасибо, – ответил Оулавюр Каурасон. – Но все-таки в первый вечер мне было скверно из-за морской болезни. И воротничок мой, к сожалению, испортился, так что теперь я остался без воротничка.

– Как тебе нравится столица? – спросил выпускник.

– Спасибо, ничего, нравится, – ответил скальд. – Вообще-то у меня еще не было возможности походить и посмотреть, но это не имеет значения. Собственно говоря, мне хочется посмотреть здесь только одну вещь – могилу Сигурдура Брейдфьорда. Может, ты покажешь мне ее?

– Где расположено кладбище, я, конечно, знаю, – сказал выпускник. – Но я там ни разу не был. Так что я найду эту могилу не быстрее, чем ты сам. А чтобы добраться до кладбища, надо идти сначала на запад и потом повернуть на юг. Между прочим, где ты собираешься ночевать?

– Стыдно признаться, но я еще не думал об этом, – ответил скальд. – Я… я ведь никого здесь не знаю.

Мужчина меняется так же непостижимо, как и женщина. Друг, с которым ты простился вчера, сегодня уже не тот, ты не узнаешь его, мир изменяется за одну ночь, и даже верность не в состоянии одержать победу над временем: чем бы человек ни владел, он владеет этим только короткое мгновение, оно промелькнуло, и вот уже ничего нет. И праздничное платье Оулавюра Каурасона казалось смешными лохмотьями по сравнению с будничным костюмом этого человека.

– Какие новости в Бервике? – спросил выпускник.

– Никаких, по-моему.

– Погода хорошая?

«Вот ведь знает, о чем принято спрашивать», – подумал скальд и начал подробно рассказывать, что трава в нынешнем году хорошая, а погода стоит сухая, как раз убирать сено. Ну, а о рыбе, конечно, и спрашивать нечего – так же мало, как и раньше. Зато в Кальдсвике – там уловы большие.

Наступило молчание. Выпускник начал нервничать, он постукивал по столу кончиками пальцев, грыз ногти или вдруг замечал грязь на своих ботинках, которую немедленно нужно было счистить; ему, конечно, и в голову не пришло слушать рассказ скальда о погоде в Бервике; между этими людьми не существовало дороги, по которой они могли бы прийти друг к другу. Они не знали, о чем говорить. Оулавюр Каурасон глядел на своего друга с мольбой в глазах, на лбу у него выступил пот, так бывает во сне, когда карабкаешься по узкой тропинке на уступ скалы или плывешь по морю в лодке без весел.

Наконец выпускник сказал:

– К сожалению, сегодня вечером я занят. Я ведь не знал, что ты приедешь…

– Да, да, я уже ухожу, – сказал скальд, он поднялся и вытер рукавом пот со лба. – Я не мог ничего поделать, – прибавил он, – но мне очень хотелось увидеть тебя. – И он с комком в горле еще раз улыбнулся другу своей мягкой далекой улыбкой.