Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Глава вторая

Но когда прошло лето и наступила осень и огород с его высоким небом перестал служить прибежищем для чужого скота и для того, кто жаждал жить в роскоши, хозяин Малого Бервика обнаружил, что забыл сделать запасы на зиму. В качестве учителя скальд должен был бесплатно получать от прихода ворвань для освещения, но вскоре распространились слухи, что он жжет эту ворвань по вечерам, когда все крутом давно уже спят; староста, как должностное лицо, явился к скальду и торжественно заявил, что приходский совет не может взять на себя ответственность за подобное расточительство в эти трудные для общества времена. Пошел снег, и тут же обнаружилось, что в доме между крышей и стеной есть щели, крыша протекает и к тому же нет топлива. Однажды вечером, когда завывала вьюга, скальд и его жена продрогли так, что у них зуб на зуб не попадал. После этого скальд, повинуясь настойчивым просьбам своей жены, отправился в Большой Бервик к старосте, сказал, что у него нет ни топлива, ни спичек, и попросил одолжить ему немного торфа. Староста резко ответил:

– Черта с два я дам тебе торф. Не мог сам с осени запасти себе топлива, теперь хоть сдохни.

После длинной отповеди он все-таки сказал, что скальд может пойти на его торфяное болото и взять из штабеля, за плату, конечно, двадцать пять брикетов торфа. Тогда скальд спросил, не будет ли староста так любезен и не продаст ли ему за наличные деньги коробку спичек.

– Нет, – ответил староста, – если человек знает, что у него есть топливо, ему и так будет тепло, совсем не обязательно это топливо жечь.

В тот вечер скальду и его жене пришлось стащить с постелей тюфяки и сжечь их, чтобы сварить ужин, потому что непогода не позволяла принести торф из запасов старосты.

Через несколько дней учителя вызвал школьный комитет, чтобы обсудить с ним вопрос о начале занятий; комитет состоял из трех человек: приходского старосты, пастора Януса и крестьянина Тоурдура из Хордна, все они были старые бервикцы, любители крепкого словца, настоящие седовласые великаны. В пасторе не было и признака набожности, он жил только далеким прошлым, проявляя к нынешним временам весьма ограниченный интерес, а к будничным делам – и вообще никакого; Тоурдур из Хордна, сидя, непрерывно раскачивался взад и вперед, голова его была набита множеством страшных историй и несчастных случаев, и ему хотелось, чтобы все они были непременно записаны, в том числе и история жизни его тещи; староста был преисполнен служебного чванства и общественного самосознания. Когда эти три человека сходились вместе, казалось, будто случайно встретились трое глухих, которые к тому же не видят друг друга: находясь в одной комнате, они разговаривали так, словно все они находятся в разных частях страны, никогда не видели своих собеседников и никогда их не увидят, сроду не слышали их голосов и даже не подозревали о существовании таких людей; но вместе с тем они действовали согласованно, как будто это был один человек. Оулавюр Каурасон был четвертый глухой и четвертый слепой в этой компании и находился в четвертой части страны.

– Мои работники говорят, что с болота исчезли не двадцать пять брикетов торфа, а весь штабель, – заявил староста. – Что ты скажешь на это, Оулавюр?

– Клясться не стану, может, несколько брикетов и смерзлось, ведь был мороз и я не всегда мог отодрать брикет от брикета.

– Хочешь красть, дружок. – сказал пастор, – ради Бога, никогда не кради у богатых. Если у богача было сто брикетов торфа, а он вдруг обнаружил, что одного не хватает и осталось всего девяносто девять, значит, его обокрали. И он будет помнить об этом даже на смертном одре. А если у бедняка есть всего один брикет торфа, он не станет беднее оттого, что его украдут. Он уже назавтра забудет о нем. Богач никогда ни за что не простит тебе, если ты украдешь у него, а бедняк даже и не вспомнит об этом. Поэтому все опытные воры крадут только у бедных. Единственное, что в Исландии действительно опасно, дружок, – это красть у богатых, и единственное, что в Исландии по-настоящему выгодно, – это красть у бедных.

– Я обещаю заплатить полностью за каждый брикет, – сказал скальд.

Тоурдур из Хордна:

– Мы с женой давно мечтали найти человека, который мог бы сочинить сносные поминальные стихи о моей теще, царствие ей небесное, которая погибла во время большого снежного обвала в Эйрарфьорде в прошлом году, и вообще описать всю ее жизнь. У меня и у самого плоховато с топливом, но все-таки, парень, я выделю тебе корзину кизяка, если ты пообещаешь написать хорошее стихотворение.

– Наш приход нуждается первым делом не в поэзии, – заявил староста. – Мы нуждаемся в честных людях, пусть не одаренных и не образованных, но настоящих трудолюбивых христианах. Мы нуждаемся в людях нетребовательных, в людях, которые не будут развлекаться в эти тяжелые времена и не станут шнырять по чужим болотам да жечь чужой торф. Именно это и необходимо внушать нашим детям. Нам нужна серьезная община. Мы не хотим, чтобы у нас была такая же община, как в Кальдсвике, по другую сторону гор, – там во время последнего бала были откушены два носа и оторвано одно ухо, женщин щипали за ляжки прямо на глазах у всех, да было кое-что и почище.

– Бродяжка Хатла за тридцать лет родила девять человек детей в двенадцати приходах, и ей прощали все, пока она не украла овцу – вот тут-то ее и отправили в столицу в тюрьму, – сказал пастор. – В Исландии преступлением считается только кража овец.

– Собственно, мне кажется, что необходимо сочинить стихи о снежном обвале в Эйрарфьорде, пока еще живы люди, которые помнят об этом событии, – заметил Тоурдур из Хордна.

– Самое главное в жизни – не быть в тягость другим, – сказал староста. – Быть независимым, никогда ничего не просить у людей – это все равно что получить в подарок на крестины все человеческие добродетели.

– Если хотят выбиться в люди, – сказал пастор, – уже с самых ранних лет начинают собирать обрывки старых веревок, гнилые доски, ржавые гвозди, негодные точила, сухой собачий помет и тому подобное. Некоторые, однако, умудряются разбогатеть, прикончив на берегу человека, потерпевшего кораблекрушение. А иные самым верным средством считают колдовство; например, старый Финнбоги Байрингссон всегда носил в кармане несколько медных монет, которые он стащил у одной бедной вдовы, а также коготь серой цапли, кусок окаменевшей икры ската, засушенную морскую звезду и веточку ятрышника. Есть и такие, которые верят, что можно разбогатеть с помощью крапивника, для этого, дружок, надо поймать крапивника живьем, разрубить точно пополам, одну половинку положить в сундук, где хранятся деньги, а другую закопать в землю. Правда, тот, кто поймает птицу, станет несчастным, но и из этой беды есть выход: можно поручить ловлю птицы какому-нибудь бедняку. Вот так-то, дружок.

– Снежная лавина смела четыре хутора, – сказал Тоурдур из Хордна. – В Сидривике один восьмидесятипятилетний старик проснулся с полным ртом снега, он единственный остался в живых на всем хуторе. В Стейнаре одной только кошке и удалось спастись. В Хоульмуре женщина, лежавшая в постели, сама крестила своего новорожденного ребенка в темноте под снегом и дала ему имя мужа и сына, которые погибли во время этого же обвала; я уж и не знаю, что же заслуживает быть воспетым в стихах, если не такие вещи.

– Ну, а за расход ворвани, который противоречит разумным потребностям, я уже выговаривал тебе и оставляю за собой право выговаривать и впредь, а также принять меры, какие сочту необходимыми, – сказал староста. – Я не слышал, чтобы где-нибудь было написано, что исландский народ должен снабжать ворванью и топливом людей, которые под тем предлогом, что пишут стихи, считают себя чересчур благородными, чтобы запасаться с осени топливом. Насколько мне известно, исландский народ никого не просит писать стихи.

– Вы можете лишить меня всего, – сказал скальд, – кроме свободы иногда смотреть на небо.

Пастор, который до сих пор разглагольствовал о различных способах добывания денег, вдруг умолк и вперил в скальда свои прищуренные глазки, словно актер, забывший роль, при виде какого-то происшествия в зрительном зале, в них светился тот, столь редко наблюдаемый в глазах человека искренний интерес, который неоспоримо присущ лишь взгляду старой свиньи, поднявшей голову из своего корыта.

– Скажи-ка, дружок, а из какого ты рода? – спросил пастор.

Оулавюр Каурасон рассказал о двух поколениях своих предков, это было все, что он знал. Но больше он мог и не говорить, остальную часть его родословной пастор знал как свои пять пальцев. Пастор начал рассказывать родословную скальда тем же заученным тоном, что и прежде, так, словно читал вслух серьезную книгу, делая время от времени многозначительные паузы.

– В далеком прошлом к твоему роду относились более или менее выдающиеся люди, дружок, – сказал он. – Здесь были и окружные судьи, и пасторы, и управляющие королевскими усадьбами. Ты, как и я, происходишь из рода епископа Йоуна Арасона и по крайней мере еще двух хоуларских епископов. Дар скальда ты, очевидно, унаследовал от епископского сына Бьордна, который в свое время умел сочинять стихи лучше всех в Хоуларе, он отправился учиться во Францию и утонул в море. Но самое главное другое, самое главное – это то, что твой род и род английской королевы Виктории ведут свое начало от одного общего предка – Ойдунна Конского Уда, который жил в Ойдуннарстадире в Види-Дале, он был отцом Торы Лишай на Шее; начиная с нее, весь этот род был перечислен в английских газетах и стал известен всей Англии, но англичанами это не было оценено по достоинству.

– Когда-нибудь мы еще встретимся с тобой и я расскажу тебе историю жизни моей покойной тещи, – сказал Тоурдур из Хордна. – А пока я ограничусь тем, что расскажу тебе о кончине моего отца: вдруг тебе захочется написать о нем поминальное стихотворение. Внезапная смерть всегда была излюбленной темой скальдов. Отец хотел спуститься на канате за птенцами глупыша, но сорвался и упал на утесы прямо под нашим хутором. Целые сутки мы слышали его крики и видели, как он лежит внизу на уступе. Но добраться до него было невозможно. Потом мы видели, как птицы разодрали труп. На следующую весну приехали скалолазы из Лаутура, спустились туда при помощи каната и достали его кости.

После этого школьный комитет разошелся по домам.

Через несколько дней началось обучение детей. Здание приходского совета стояло на территории усадьбы, принадлежавшей старосте, оно не предохраняло от ветра, с какой бы стороны он ни дул. Сюда приходили учиться двенадцать детей с бледными до синевы лицами, завшивленные и вечно простуженные, не было ни одного дня, чтобы все дети одновременно были здоровы. Староста взялся за счет прихода снабжать школу торфом и кизяком, но зима началась слишком рано, и школу насквозь продували студеные ветры. Решив, что топлива расходуется слишком много, староста обвинил скальда в расточительстве, вскоре обучение детей превратилось в войну за торф и кизяк. И когда в среду кончилось все топливо, отпущенное школе на неделю, а у детей от стужи ломило пальцы и их донимали кашель, озноб и насморк, скальд счел уместным закрыть школу. Повинуясь чувству долга, староста посетил учителя и сказал, что намерен заявить в школьный комитет, чтобы учителя отстранили от работы, в приходский совет, чтобы тот принял решение о выселении его в тот приход, на попечении которого он должен состоять, а также властям, чтобы они наказали его, если он сейчас же не откроет школу. Скальд принял эти угрозы слишком близко к сердцу, хотя трудно придумать более тяжелое наказание, чем учить больных, посиневших от холода и туго соображавших детей в помещении, по которому гуляют северные ветры. Но он не знал, у кого искать поддержки в столь сложном деле. В конце концов скальду пришло в голову, что быть может, пастор Янус захочет ему помочь благодаря их общему родству с Торой Лишай на Шее и английским королевским домом, и он решил посетить пастора.

– Что мне делать, пастор Янус? Метель со всех концов продувает здание, а староста отказывается дать нам дополнительно топлива на конец недели, я не думаю, что при таких условиях мне удастся сохранить детей живыми. Но с другой стороны, староста угрожает уволить меня, если я не открою школу, и даже хочет подать на меня в суд.

Пастор ответил:

– Я уже давно не удивляюсь тому, что говорит или делает староста, для этого, дружок, я слишком хорошо знаю его родословную. Ведь он происходит из так называемого рода Овечьей Кишки, который, строго говоря, даже родом нельзя считать, хотя с некоторым трудом этот род все-таки можно проследить от Торгильса Кучи Дерьма, а он, как многие считают, происходит из Дании. В этом роду, дружок, не было ни одного порядочного человека, зато достаточно преступников и негодяев, таких, как, например, Торгардур Привидение и Туми – тот, что стащил подсвечники в Сомастадирской церкви и продал их голландцам за бочонок водки, да еще дал им в придачу свою шестилетнюю девчонку; этот Туми был сыном Торгерда, сына Смиридла Двуполого, которого высекли плетьми на Кодлабурских песчаных отмелях; дочь Смиридла звали Собака Каритас, она всем хорошо известна по Жизнеописаниям окружных судей. Собаку Каритас судил Великий суд, она была утоплена перед всем альтингом, ее сыном и был Йоун Овечья Кишка, который убил человека на холмах Эйстейнской отмели, он был к тому же, дружочек, известный вор, промышлявший кражей овец, и редкостный мерзавец, его отец и мать были двоюродные брат и сестра, как и их родители в свою очередь, а сам он, говорят, был оборотень.

– Может, кое-кто из бедняков и находит утешение в том, что важные люди происходят из низкого рода, – сказал скальд. – Но, к сожалению, для того, чтобы поддержать мое мужество, этого мало. Хотя и оказалось, что очень трудно быть скальдом и человеком в Свидинсвике, где я пять лет был скальдом, а стать человеком так и не смог, мне кажется, что быть скальдом и человеком в Бервикском приходе вдвое труднее.

– Ты абсолютно правильно заметил, что быть скальдом и быть человеком – это две совершенно разные вещи, и поэтому я позволю себе, дружок, ответить тебе и на то и на другое, – сказал пастор. – Что касается первого, никто не спорит, что в Бервике трудно быть человеком, и, насколько мне известно, со дня заселения Исландии никто здесь и не пытался быть человеком. В 1705 году бервикский пастор писал властям о своих прихожанах, что они самые что ни на есть никудышные из всех, кого можно называть людьми, и по уму и по поведению. Здесь, в Бервике, мы раньше, чем где-либо в другом месте, оказались свидетелями появления того вида животных, который будет населять землю, когда и люди и обезьяны погибнут в результате своих собственных деяний. Бервикцы никогда не помышляли о школе. В течение тысячи лет их единственной роскошью были вши и простуда, в то время как в других местах люди имели и табак и водку. Поэтому не принимай слишком близко к сердцу, если они отказываются снабжать школу топливом и грозят с позором прогнать учителя в ту округу, к которой он приписан. Во-вторых, дружок, что касается скальдов, я совершенно не согласен с тобой, будто у нас в Бервике невозможно быть ученым и скальдом. Я сам написал уже тридцать книг с тех пор, как сорок лет тому назад был посвящен в сан бервикского пастора. Книги человек пишет для самого себя, потому что живет среди людей, которых и людьми-то не назовешь. Если тебе кажется, что у тебя не хватит мужества писать в Бервике книги, тебе небесполезно будет узнать, что именно здесь, на этом берегу, где нет даже пристани, была создана и сохранилась в течение многих столетий самая замечательная книга, какая только была написана в Скандинавии, – это знаменитая Гнилая Кожа, которую Ауртни Магнуссон считал наиболее выдающейся рукописью из всех когда-либо попадавших к нему в руки. Он даже собственноручно написал в нашу страну, что не только его личное состояние, но и все сокровища датской короны без исключения не могли бы возместить те восемнадцать страниц, которых не хватало в конце рукописи, когда он нашел ее. В книге, что была найдена в кухне одного бервикского бедняка в 1680 году, было записано множество самых замечательных сказаний в мире. Теперь она хранится в надежном подземном тайнике в Копенгагене и считается такой драгоценностью, что никакие потери для Дании не могли бы сравниться с потерей этой книги, если бы она вдруг пропала.

Для скальда это была потрясающая новость. Он, разумеется, слышал о том, что Гнилая Кожа считается одной из самых великих книг Скандинавии, но он и не подозревал, что она была создана где-то в этих местах. Пастор вытащил и свои рукописи – родословные, исторические записи и заметки по языку – в доказательство того, что книги можно писать и там, где нет даже пристани, и вскоре над этими густо исписанными страницами скальд позабыл все невзгоды, связанные со школой. До поздней ночи они беседовали на темы, которые с давних пор были дороги всем ученым и скальдам Исландии. Ночью скальд шел домой по твердому, освещенному луной насту, было светло как днем. Край ледника сверкал таким блеском, о каком можно прочесть только в возвышенных сочинениях. И скальд решил: а ведь и правда, не так уж это важно, что бервикский староста слишком скуп и не хочет снабжать школу торфом и кизяком. Скальд видел эту местность озаренной светом Гнилой Кожи, светом несравненной красоты, светом литературы, которая будет жить, пока существует мир. Как бы жалка ни была человеческая жизнь в своем развитии назад к обезьяне и другим животным, ему казалось, что, пока существуют скальды, это все не имеет никакого значения, человеческая жизнь – мелочь, почти что ничто. Красота – вот единственное, что имеет значение, и в конце концов у скальдов есть обязанности только по отношению к ней. И он вдруг почувствовал, что самые прекрасные стихи ему еще предстоит сочинить.

Глава третья

«В этом роду не было ни одного порядочного человека», – сказал пастор о роде старосты.

Здесь, на побережье, где не было даже пристани, ценность человеческой жизни была неуместным понятием, так же как и небесный свет; тупость, рабская покорность и нищета считались единственными истинными добродетелями в этой суровой общине, ее святой троицей. Эта темная сила заковала каждого ребенка в толстую непроницаемую броню, дабы уберечь его от опасного влияния всего высокого и человечного, и в особенности, от влияния красоты.

Нечего и говорить, как обрадовался скальд, увидев среди своих учеников лицо, не имевшее ничего общего с недугами, вонючим мясом глупыша, отбросами соленой рыбы, насморком и вшами, это лицо было здоровое и свежее, и на нем могло отражаться понимание и даже восторг. Скальду казалось, будто он встретил на пустоши среди белоуса и ситника прекрасный редкий цветок. Эти ясные, немного холодные глаза непрерывно искали смысла во всем, что они видели, это светлое, несколько безвольное лицо прислушивалось, повинуясь внутренней потребности, к каждому звуку, в котором сквозило неповиновение святой троице Бервикского прихода.

Этот тринадцатилетний мальчик происходил вовсе не от благородных родителей и никогда не жил среди богатых людей, где господствуют более изысканные манеры. Он был незаконнорожденный и всегда жил со своей матерью, уроженкой другого прихода, которая теперь служила у старосты в Большом Бервике; отец мальчика уже давно жил в столице и не поддерживал никаких отношений ни с мальчиком, ни с его матерью. Но каково бы ни было происхождение маленького Свейдна из Бервика, всем сразу бросалось в глаза, что он сделан из другого теста, чем местные жители. Может быть, причина крылась в том, что его мать, которую все считали чудачкой, приучила сына мыться, мыться часто, мыться постоянно. Во всяком случае, никакая грязь будто не приставала к нему, даже под ногтями у него было чисто, он всегда был причесан, и, хотя платье у него было ветхое, мать неустанно заботилась, чтобы оно ладно сидело на мальчике, на его одежде никогда не было ни пятнышка, ни морщинки, поэтому всем казалось, что он хорошо одет. Насморк и вши терпеть не могли этого мальчика и обходили его стороной.

Свейдн из Бервика учился легко, без нытья и зубрежки. И хотя он схватывал все гораздо быстрее, чем остальные дети, в его манере держаться была известная скромность, не позволявшая ему лезть в первые или стать вожаком; он отличался от других детей тем, что любил наблюдать, оставаясь в тени, тем, что в этом хриплом гуле его голос звучал удивительно звонко, тем, что когда другие дети уже отчаивались ответить на вопрос, у него всегда был под рукой простой и четкий ответ, и при этом он не проявлял ни капли высокомерия.

Однажды Оулавюр Каурасон спросил мальчика, не пройдется ли тот с ним немного после занятий, в последние дни скальду очень хотелось спросить мальчика об

одной вещи.

– Конечно, – сказал мальчик и покраснел.

Но едва они остались в сумерках наедине, у скальда точно язык отнялся, и он не мог заговорить. Некоторое время они молча шли рядом. Наконец скальд набрался смелости:

– С тех пор, как я обратил на тебя внимание, мне хочется задать тебе один вопрос, – сказал он. – Надеюсь, ты не обидишься на меня, если мой вопрос покажется тебе чудным. Скажи, не приходилось ли тебе слышать какого-нибудь необычного звона, когда ты остаешься один?

Мальчик взглянул на своего учителя, сбитый с толку этим непонятным вопросом, очень серьезный, немного смущенный и, может быть, даже слегка испуганный.

– Звона? – переспросил он. – Какого звона? Вроде птичьего щебета?

– Да, вроде птичьего щебета, – сказал скальд, испытывая неловкость. – Нет, пожалуй, он не похож на птичий щебет. Даже совсем не похож. Может, это скорее и не звон, а какой-то свет, внутренний свет, свет радости, свет могущества… Свет, Звон – пока еще не создано слов, которыми можно было бы это объяснить.

– А-а, – протянул мальчик.

Скальд был разочарован, ему казалось, что он попал в смешное положение, высказав все это мальчику, ответ мальчика привел его в уныние. Они шли молча. Потом мальчик спросил:

– А ты научишь меня слышать этот звон и видеть этот свет?

– Этому никого нельзя научить, милый Свейдн, – сказал скальд. – Сокровища всего мира, все земные удовольствия – только жалкий отзвук этого звона. Но иногда, когда я во время занятий смотрю на твое лицо, мне кажется, что ты рожден слышать его и видеть его.

– Мне так жалко, что я не слышал и не видел его, – сказал мальчик, чувствуя себя пропащим человеком.

– Милый мой, – сказал скальд, решив сделать еще одну попытку, – когда ты стоишь на берегу моря ясным летним днем и смотришь, как отражаются в воде облака, или лежишь летом в зеленой ложбинке и рядом с тобой журчит ручей, или ранней весной бредешь по прошлогодней траве у берега реки и слушаешь первые крики казарок, скажи, не испытываешь ли ты тогда что-нибудь особенное?

Мальчик ответил:

– Всегда, когда я вижу или слышу что-то прекрасное, я все всем прощаю, и мне хочется стать великим человеком, чтобы сделать для людей что-нибудь хорошее.

Скальд схватил его руку и сказал с благодарностью:

– Слава Богу, ты все-таки понял меня.

Но мальчику было не совсем ясно, что именно он понял, он попытался выяснить это и прибавил:

– Мне бы так хотелось стать ученым и скальдом.

Скальд снова умолк. В сущности, он спрашивал совсем о другом. Но, несмотря на то, что он снова испытал разочарование, показывать это было бы несправедливо. Как можно требовать от мальчика того, чего скальд не в праве требовать ни от одного человека?

– Проводи меня до дому, выпьешь у меня чашечку кофе, – предложил скальд, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Я должен задать корму лошадям, – ответил мальчик. – Если я этого не сделаю, мне влетит.

– Я понимаю, – сказал скальд. – Я тоже бывал бит богами, людьми и лошадьми. Но у тебя есть мать, а может быть, даже и отец. Возможно, ты еще станешь ученым и скальдом.

И хотя Оулавюр Каурасон и был немного разочарован в своем друге, особенно по части Звона, он не мог не заняться этим мальчиком. Их дружба росла и крепла подобно зернышку, нашедшему в каменистой пустыне горстку земли. Прежде в дружеских отношениях скальд никогда не был дающей стороной, и сознание того, что он что-то дает другому, укрепило в нем веру в себя в эти трудные времена. Как прошла бы эта зима, не будь Свейдна из Бервика? Скальд забыл обо всех остальных учениках, он видел только Свейдна и говорил только с ним, он откладывал на полку надоевшую хронику иудеев и другие излюбленные сочинения бервикского старосты, доставал «Римы о Нуме» и стихи Йоунаса Хатлгримссона и заводил речь о таинственных святынях поэзии и могуществе красоты; не забывал он сказать и о величии всего преходящего.

Однажды учитель заметил, что мальчик не хочет оставаться после конца занятий, а спешит уйти, даже не попрощавшись. Когда это повторилось несколько раз, скальд улучил момент и спросил, в чем дело. Мальчик не хотел говорить. Но скальд не отставал от него, и мальчик признался, что его выпороли.

– За что?

– За то, что я говорил о поэзии, – ответил мальчик.

– Меня тоже били, когда я был в твоем возрасте, – сказал скальд. – И боги, и люди, и лошади. Но поэзия – это искупительница души, и мне никогда не приходило в голову изменить ей.

Несмотря на все уговоры, мальчик хотел убежать.

– Не убегай, – сказал скальд. – Моя жена сварит нам кофе. И мы почитаем любовные стихи Сигурдура Брейдфьорда.

– Я боюсь порки, – сказал мальчик.

– Нет таких ударов, которые могли бы повредить скальду, – сказал Оулавюр Каурасон. – Скальды сильнее, чем боги, люди и лошади.

Вскоре после этого, воскресным утром, во дворе Малого Бервика появился староста. Он велел скальду выйти к нему.

– Ты мне портишь детей, – заявил староста. – Ты так забил голову чепухой толковому парню, что он и отвечать стал как-то чудно да вдобавок начал марать бумагу. Я не желаю превращать свой дом в прибежище для каких-то писак. Я не потерплю в своем доме никаких неугодных мне рассуждений!

– Угу, – сказал скальд.

– Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сделаешь из мальчишки такого же негодяя, как ты сам, и такого же преступника, каким был Сигурдур Брейдфьорд, который променял жену на собаку и был присужден к двадцати семи ударам плетью.

– Ну, этого бы я, пожалуй, не сказал, – заметил скальд.

– Я пришел предупредить тебя, что если ты и впредь будешь развращать детей бесполезными разглагольствованиями вместо того, чтобы вбивать им в головы, как надо правильно жить, то пеняй на себя. Мы здесь, в Бервике, веруем в Христа. Мы решили построить церковь за двадцать тысяч крон, и мы требуем, чтобы и другие веровали в Христа. Мы всеми силами будем обороняться от тех, кто хочет отвратить молодежь от честности и трудолюбия и под прикрытием поэзии привить им любовь к безделью и преступлению.

– Угу, – сказал скальд.

– Посмей только еще раз сказать свое идиотское «угу», – рассердился староста. – Кто знает, не придется ли тебе когда-нибудь заплатить сполна за это слово.

Этот разговор не прошел без последствий для Свейдна из Бервика. Войдя в дом, Оулавюр Каурасон достал чернила, сел за стол и первый раз в жизни написал письмо в столицу.

С тех пор как Свейдн родился, его родители не обменялись ни единым дружеским словом, мать одна воспитывала мальчика. Оулавюр Каурасон написал отцу Свейдна без согласия матери и сына, даже наоборот, он отправил свое письмо вопреки протестам матери. Он писал на свой страх и риск, рассказал о своей судьбе и просил этого незнакомого человека, чтобы он спас свое дитя, дабы не повторилась история с хутором у Подножья. Никогда еще скальд не вкладывал столько жара ни в одно дело. И произошло чудо: это был один из тех редких случаев, когда письмо принесло плоды.

Через месяц Оулавюр Каурасон смог позвать Свейдна из Бервика в отдельную комнату и сказать ему:

– В твоей жизни свершится то, о чем я был рожден лишь тосковать.

Потом он объявил Свейдну, что его отец выразил в своем письме согласие разрешить мальчику изучать то, что ему хочется.

– Как мне отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал? – спросил мальчик, вытерев слезы.

– Я буду счастлив знать, что на твою долю выпала жизнь, которая была моей мечтой, – ответил скальд. – Теперь ты будешь учиться в настоящей школе и в конце концов станешь ученым и скальдом.

– Пусть я даже окончу все школы страны, знай, что я все равно учился только в одной школе – в твоей, – сказал Свейдн из Бервика.

Им казалось, будто час прощания уже наступил, и они смотрели друг на друга как бы издалека.

– Если когда-нибудь бедный деревенский скальд, с неведомого берега, где нет даже пристани, постучит в твою дверь, узнаешь ли ты его, Свейдн? – спросил Оулавюр Каурасон.

– Когда ты приедешь ко мне, Оулавюр, у меня будет своя собственная комната и много-много книг, – сказал Свейдн из Бервика. – Помни, эта комната – твоя и эти книги – твои. Все, что принадлежит мне, – твое. А вечером я постелю тебе постель на диване. – Не надо, большое спасибо, – сказал Оулавюр Каурасон Льоусвикинг со своей вежливой улыбкой. – Я не хочу спать. Мы будем бодрствовать всю ночь. Мы будем сидеть и беседовать. Беседовать о том, что с самого начала согревало исландцев длинными зимними вечерами. Ты ученый человек и скальд, а я гость и пришел, чтобы насладиться твоей ученостью. Обещаешь мне, что не ляжешь спать, а будешь беседовать со мной?

– Да, – сказал Свейдн из Бервика.

– Обещай мне еще одну вещь, – попросил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

– Какую? – спросил Свейдн из Бервика.

– Обещай, что не будешь смотреть на меня с презрением, хотя я невежественный неудачник и, наверно, буду скверно одет по сравнению с теми, с кем ты привыкнешь общаться, и обещай, что не будешь жалеть меня.

– Я всегда буду видеть в тебе самого лучшего человека, какого я когда-либо знал, – ответил Свейдн из Бервика.

– Тогда мне остается попросить тебя еще только об одном, – сказал Оулавюр Каурасон. – Позволяешь?

– Да, – сказал Свейдн из Бервика. – Говори.

– Когда мы с тобой проведем за беседой всю ночь и сверкнут первые утренние лучи, пойдешь ли ты со мной на кладбище, чтобы показать мне одну могилу?

– Какую могилу? – спросил Свейдн из Бервика.

– Могилу Сигурдура Брейдфьорда, – сказал Оулавюр Каурасон.

– Я сделаю для тебя все, что смогу, – ответил Свейдн из Бервика.

– Я слышал, что на его могиле стоит каменная арфа с пятью струнами, – сказал скальд.