Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)

– Чего там брешет эта сучка из Фаграбрехки? – спросила девица, что водит дружбу с духами.

Девушка, стоявшая в дверях, кликнула ребятишек из ближайших канав и с заборов и сказала:

– Гляньте, ребята, вон идет тронутый с ангелицей!

Дети побежали за ними, улюлюкая, ругаясь и бросая им вслед комья грязи, а когда девица, что водит дружбу с духами, оборачивалась и грозила им, они неистовствовали еще больше. Но постепенно ребятишки все-таки отстали от них.

– Дай мне всего десять крон, и я снова обрету веру в себя. Ну хотя бы пять крон, ради правды.

– Тоурунн, как бы я хотел иметь тысячу крон!

– Тогда я и разговаривать бы с тобой не стала, – заявила она.

– Я придумал, что сделать, – сказал он. – Может, стоит сходить к директору Пьетуру…

– Я и сама могу достать у Пьетура Три Лошади десять крон, – сказала она, – сто крон, тысячу крон. Но это единственное, чего я не хочу. Все что угодно, только не это.

– Я могу отдать тебе все, что у меня есть, – сказал он.

– А что у тебя есть?

– Несколько книг, – ответил он.

Они шли по тропинке вдоль берега; когда они подошли к замку государственного советника, скальд попросил ее немного подождать, пока он сбегает домой. Он вернулся с «Фельсенбургскими повестями».

– Это самая большая из моих книг, – сказал он. – И в своем роде самая замечательная. Ее можно продать за пять крон, а может, даже за десять.

Они уселись на камень.

– Да это же какой-то старый хлам, – сказала она. – Кому придет в голову покупать такое старье?

– Ты даже не представляешь себе, Тоурунн, что это за книга, – сказал он.

– Ты ею очень дорожишь? – спросила она.

– Это книга судьбы, в ней говорится о жизненных надеждах и разочарованиях, – сказал он, чувствуя, что ему уже недостает этой книги, и в то же время сознавая, что с радостью пожертвует ею ради своего здоровья. – Ни одному человеку я не отдал бы этой книги, кроме тебя.

– А я ни от кого не приняла бы такого старья, – сказала она; держа книгу на коленях, она снова о чем-то задумалась и начала напевать песенку, которая была совсем не так красива, как старый вальс. Волны с брызгами разбивались о камень.

– До чего же у тебя рыжие волосы, – пробормотала она, перестав петь и искоса взглянув на него, и ее будто застывший, многозначительный взгляд и загадочная улыбка сверкнули ему совсем как той блаженной ночью в Камбаре. Но больше они не могли околдовать его. Наоборот, чем дольше она смотрела на него, тем труднее ему было выносить ее взгляд.

– Дай-ка мне твою руку, – сказала она, взяла его узкую руку, склонилась над ней и погладила ладонь. – Никогда в жизни не видела такой руки. Помнишь, как той ночью, у нас в Камбаре, мы с тобой сидели на лугу и ты положил голову мне вот сюда? – Она показала на то место, где в тот раз покоилась его голова.

Он не понимал, как это ему могло прийти на ум класть туда голову, и отвернулся. Она продолжала:

– Все, что Реймар говорил о шести парнях, вранье. Я только один-единственный раз спала с мужчиной, но тогда я была еще почти ребенком. Целую зиму после этого мне хотелось наложить на себя руки. С тех пор мне открылся доступ в потусторонний мир. Клянусь Богом на небесах, что каждое мое слово – истина! Послушай, а правда, что между тобой и этой потаскухой из Фаграбрехки что-то есть?

– Она вовсе не потаскуха, – вымолвил он тихо, а сам побледнел, и у него внутри что-то задрожало.

– Не потаскуха? Ах вот оно что! Ну, раз так, значит, правду говорят люди, что ты спишь с ней.

– Нет. Это неправда.

– А почему же она тогда кричала нам вслед?

– Не знаю.

– Почему ты все время молчишь?

– А что я должен говорить?

– Откуда я знаю? – Она закинула голову, сделав гримасу досады и нетерпения. – Ох и скучный же ты! И какого дьявола я торчу тут с тобой?

– Мы же встретились с тобой на дороге, – напомнил он.

– Нет, – сказала она, – это неправда. Я искала тебя. Ты единственный человек в поселке, которого мне хотелось увидеть, потому что твои волосы, глаза и руки напоминают мне что-то, а вот что – никак не могу понять. И еще потому, что я воскресила тебя из мертвых. Я надеялась, что ты мне поможешь сегодня, ведь если не сегодня… Послушай, я хочу спросить тебя вот о чем: неужели ты действительно веришь, что есть другой мир? Что все это не брехня? Неужели ты веришь, что на свете вообще существует правда? А не думаешь ли ты, что наука о душе – это пустая болтовня? Не кажется ли тебе, что человек, когда подохнет, просто рассыплется в прах, как и всякая другая падаль?

– Я сам часто задаю себе этот вопрос, – сказал он.

– Нет, просто ты не хочешь ответить мне. А ты знаешь, что вчера вечером мне предлагали сто крон, тысячу крон, даже целый миллион. Мне предлагали стать ученой и прославиться на весь мир.

– Вот как? – сказал он.

Видя, что это известие не произвело на него никакого впечатления, она помрачнела, закрыла лицо руками и в отчаянии закачала головой.

– Ты не хочешь помочь мне, – простонала она, не отрывая рук от лица. – Я умру.

Потом она отняла руки, наклонилась к нему и заглянула ему в глаза.

– Господи, какое у тебя лицо, – беспомощно простонала она и сразу перестала быть колдуньей. – Оно словно высечено в моем сердце. Я ненавижу его. Теперь мне все безразлично, все, слышишь ты, все!

Взгляд ее стал холодным как лед, на лице застыла жесткая усмешка, наглая и злобная в одно и то же время, ему редко приходилось видеть что-нибудь более отталкивающее.

– Можешь снова болеть, – сказала она и ударила его по щеке книгой, потом размахнулась и швырнула ее в море так далеко, как только могла, и несколько чаек опустились над книгой, думая, что она брошена им.

Потом Тоурунн встала и быстро зашагала в сторону поселка.

Глава тринадцатая

Вечером скальд стоял у окна с выбитыми стеклами и смотрел, как с крыши падают капли; моросил дождь, ветра не было, и мирный стук капель, падавших прямо на землю, навевал покой. Скальд постучал себя кулаком по груди, нажал на живот, постучал суставами пальцев по лбу и вискам, ему хотелось проверить, не болит ли у него где-нибудь, но голова у него не болела, он был здоров. Он очень жалел, что ему нечего было дать Тоурунн из Камбара, кроме старой потрепанной книги с выдуманными историями, которую он так и не удосужился прочитать до конца и которая ей была совершенно не нужна, потому она и швырнула ее чайкам, не умевшим читать. С другой стороны, юноша был счастлив, что больше не зависит от этой девушки и подвластных ей таинственных сил, но, может быть, больше всего радовался тому, что Бог, самая могущественная из всех таинственных сил, – теперь он был в этом уверен, – не покарал его за то, что он обратился к частным таинственным силам, которые не совсем законно конкурировали с Создателем. Как ни странно, но чем больше этот юный скальд познавал самого себя, тем чаще ему приходило в голову, что, уж коли на то пошло, возможно, в нем самом скрыта некая таинственная сила, совсем как в древних героях, давно умерших и исчезнувших, о которых рассказывается в сагах. Эти герои обладали замечательной таинственной силой, они называли ее властью и могуществом, верили в нее и не переставали верить, даже если оказывалось, что их сила чисто земного происхождения.

К концу вечера лишь одно воспоминание, словно рана, жгло ум скальда: ну как она могла опять назвать его тронутым? Ведь он совершенно невинно шел мимо ее дома с девушкой из потустороннего мира, к тому же она сама дала ему понять, что все ее поцелуи ничего не значили. Зачем ей понадобилось натравливать на беззащитного человека всю эту дикую ораву, раз она и не думает о нем? Неужели род людской так непоследователен не только в любви и ненависти, тут уж и говорить нечего, но даже и тогда, когда он совершенно равнодушен? Может быть, род людской вовсе и не заслуживает, чтобы в него верили, ждали от него чего-то и смотрели на него снизу вверх, как это делают собаки? К счастью, летний ночной дождь, ласковый и умиротворяющий, победил боль и навеял на скальда крепкий сон взамен тревожных философских рассуждений.

От этого глубокого сна скальд очнулся, когда кто-то положил руку ему на лоб.

Было едва за полночь, еще не виден был тот слабый отблеск зари, который предупреждал о приближении утра даже в самую облачную погоду. Был именно тот час летней ночи, когда все кажется призрачным, час, в реальность которого трудно поверить и который сознание отрицает с наступлением дня. Девушка, стоявшая днем в дверях своего дома, сидит рядом на его постели, положив руку ему на лоб. Скальд открыл глаза и спросил:

– Я проснулся, или, может быть, я уже умер?

– Прости меня, – сказала она, погладила его по волосам и отдернула руку.

Она говорила тихо, едва слышно, и не смеялась. Она раскраснелась и запыхалась от бега, ноги у нее были мокрые, на полу остались следы песка. Она смотрела на него большими растерянными глазами, точно в испуге, веселая задорная складка возле губ исчезла.

– Я не могла заснуть, – прошептала она.

Он назвал ее по имени, сел и обнял ее; почувствовав его прикосновение, она вздрогнула и прижалась к нему.

– Лучше бы мне вовсе не родиться, – прошептала она и спрятала лицо у него на плече. – Совсем.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего, – сказала она. – Ничего. Ничего. Я не могла уснуть. Прости меня.

– Поцелуй меня, – попросил он.

Несколько минут они целовались, потом она спросила:

– А ты не втюрился в эту девицу, что водит дружбу с духами? Скажи, что нет.

– Нет, – сказал он.

– Ну, тогда все в порядке, врунья и притворщица эта ангелица. Когда я раздобуду пшеничной муки, я испеку тебе блинчики в тысячи раз вкуснее, чем те, которыми тебя кормили в Камбаре. Только вот борной кислоты у меня нет.

– Нехорошо так говорить об этой несчастной девушке – сказал Оулавюр Каурасон. – Если бы она не вылечила меня, я бы, наверное, никогда не познакомился с тобой.

– Ну, если она способна вылечить хотя бы одного человека от насморка, значит, я могу освободить весь мир от смерти и от сатаны…

– Все-таки с твоей стороны было не очень красиво кричать нам вслед, когда мы просто шли по дороге, и обзывать меня тронутым…

– Прости меня! Ты меня ненавидишь?

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Чего она от тебя хотела? – спросила девушка.

– Это неважно, – ответил он. – Ничего она от меня не хотела. Просто ей нужно было поговорить немного со мной, ведь я не так давно провел ночь у них в Камбаре. Не спрашивай больше об этом. Целуй.

Но девушка, стоявшая днем в дверях, не хотела больше, целоваться.

– Значит, ты все-таки врешь, ну кто бы мог этому поверить, ведь у тебя такие голубые глаза, – сказала она.

– Нет, – сказал он. – Я не умею врать. Просто я не знаю, что такое правда. Я всегда стараюсь говорить так, чтобы причинить как можно меньше вреда и Богу и людям.

– Ну, я-то отлично знаю, чего она хотела. Этой колдунье нужно только одно. Я видела, как она сбежала с кладбищенского бала у нас в Свидинсвике с одним мужчиной, хотя была темная ночь и мела метель.

– Она? – удивился скальд. – Я не верю.

– Она хотела переспать с тобой, это ясно, – заявила девушка.

– Как ты можешь так дурно о ней думать? – спросил он.

Она прильнула к нему и сказала:

– Я просто рехнулась. Господи Иисусе, уж лучше бы мне и вовсе не родиться. – И поцеловала его.

Он любил ее всем сердцем, навеки, он был готов пожертвовать ради нее жизнью, пройти сквозь огонь и воду, хотел, чтобы ничто-ничто никогда-никогда не могло разлучить их. Но она вдруг снова стала грустной, даже испуганной, вздрогнула, отстранилась от него, широко открыла глаза и спросила в ужасе, не глядя на него:

– Это плохо?

– Нет, – ответил он, не понимая, о чем она говорит. – Это прекрасно.

– Зачем я родилась на свет? – спросила она.

– Чтобы любить, – ответил он.

– О Господи, – сказала она.

– Нет, – ответил он богохульствуя, – только ты и я.

– Скажи, что я сошла с ума, – попросила она, – и я уйду.

– Любовь всегда права, – сказал он. – Все, что ты делаешь, правильно.

– Я вовсе и не думала о тебе, я уложила ребятишек спать и даже не думала о тебе, отец уже храпел, я и не думала о тебе, даже ни разу не вспомнила. Я легла и долго-долго лежала. И вдруг встала. Неужели я все время думала о тебе?

– Ты думала о том, чтобы это прибежище ветров превратить в замок в Царстве Лета, – сказал скальд.

– Я подумала, что раз уж весь поселок считает, что он приходит ко мне по ночам, то лучше для разнообразия я приду к нему. Я открыла окно над своей постелью и выпрыгнула, чтобы отец и ребятишки не проснулись. И побежала на берег с мешком, как будто мне надо набрать водорослей. Кто говорил о том, что пройдет сквозь воду? Это я шла вброд. Я шла между скал прямо по воде – ведь был прилив, – чтобы меня никто не заметил. Разве ты не видишь, что у меня мокрые ноги? Наверное, я просто спятила в эту белую ночь.

– Ты пришла, чтобы подарить мне драгоценнейшее сокровище жизни и сделать меня его владельцем, – сказал скальд.

– Нет, – ответила она. – Я пришла, чтобы услышать, как ты дышишь. Дыши!

– А несколько дней подряд ты не хотела мне улыбнуться и гнала меня прочь, – прошептал он ей на ухо.

– Когда человек влюблен, ему не до смеха; если он смеется – значит, он не влюблен, – ответила она, прибавив по старой привычке «ха-ха-ха», но это был не смех.

– А сегодня ты кричала мне вслед и натравила на меня ребятишек.

– О, ты ведь великий скальд, ты понимаешь все и вместе с тем ничего не понимаешь. Таких, как ты, больше нет, я не виновата, что ты так на меня действуешь, никогда в жизни я не поступала столь глупо, я прекрасно знаю, что этого делать нельзя, что я не должна, не хочу, что тебе всего семнадцать, а мне восемнадцать и что у нас нет денег, и все-таки я люблю тебя так, что даже ненавижу, вот провалиться мне на этом месте; любовь – это дикий зверь; я просто сама не своя; я шла по колено в воде между скал, чтобы меня никто не видел; когда человек влюблен, он все равно что преступник, клянусь тебе, я могла бы убить кого-нибудь или обокрасть, вот какая я дурная. Разве ты не видишь, что у меня под платьем ничего нет, милый!

Утром Хоульмфридур с Чердака молча подала ему кофе и продолжала заниматься своими делами. Он не смел взглянуть на нее, но слышал, как она громко покашливает, и в ее покашливании звучали высокие серебряные нотки, словно она была где-то далеко-далеко отсюда. И все-таки теперь он сильнее ощущал ее присутствие, чем раньше. Переживания этой ночи открыли ему новые чувства. Мир стал иным, чем прежде, всех мужчин и всех женщин он видел теперь в новом свете, неожиданно он обнаружил, что сидит и думает о том, какова она, эта женщина, и ему в то же мгновенье стало стыдно. Ее лицо – это непостижимое единство отчуждения и близости, страсти и самоотречения, любопытства и безразличия, это неразрывное волшебное созвучие согласия и отрицания, – скальду вдруг показалось, что ни одно лицо никогда еще не значило для него так много, что, в сущности, ее лицо значит для него гораздо больше, чем его собственное, но он изменил ее лицу, изменил ей и был убежден, что ей это уже известно, что ей известно все-все.

Да, это правда, любовь выше всех ценностей; по сравнению с естественным сверхъестественное просто смешно, так же как чудеса жалки по сравнению с простыми человеческими делами; живые очертания молодой любящей женщины – вот ключ к красоте, вот основной мотив всей мировой поэзии; солнце сверкает прямо в лицо юноше, и в открытое окно вместе со свежим влажным ветром врывается гомон морских птиц, но все-таки в сознании скальда пробуждается нечто похожее на сожаление, словно он изменил чему-то более дорогому, чем все это.

Глава четырнадцатая

Траулер «Нуми», принадлежавший свидинсвикскому Товариществу по Экономическому Возрождению, спокойно ржавел на рейде, служа прибежищем для крыс и привидений: некоторые люди своими глазами видели, как в зимние ночи на нем мелькали голубые огоньки. В те годы, когда траулеру полагалось за счет Товарищества по Экономическому Возрождению вести лов на лучших в мире рыболовных отмелях, лежавших вблизи от берега, он лишь увеличивал долги в Банке на десятки и сотни тысяч; если бы эти деньги присоединили к остальным долгам могучего Товарищества, то получилась бы сумма, которой с лихвой хватило бы на то, чтобы всех жителей поселка превратить в графов или баронов. Но почему-то любая рыбешка поспешно уплывала в открытое море, едва только траулер «Нуми» показывался на месте лова. Два года тому назад правлению Товарищества по Экономическому Возрождению пришла в голову гениальная мысль поставить траулер на якорь – пусть лучше собирает крыс вместо того, чтобы увеличивать долги в Банке. Теперь многие уповали лишь на то, что какой-нибудь добрый человек откупит у Товарищества по Экономическому Возрождению все хозяйство со всем, что к нему относится, в том числе и с долгами, но пока желающих что-то не находилось. В конце концов Банк заявил, что его христианское долготерпение, столь характерное для подобных учреждений, лопнуло и он намерен описать траулер в счет неуплаченных долгов да набежавших процентов и продать его с аукциона в самое ближайшее время.

И вот однажды утром в начале сенокоса, как только рассеялся густой непроглядный туман, люди взглянули на море и обнаружили, что траулер, которым они владели сообща, исчез. Что же тут такого, если люди удивились: куда подевался их траулер? Неужели его украли? Или пришел Банк и забрал его? Люди пошли к директору и спросили, куда подевался траулер, на что директор ответил им, что никакой он, черт побери, не исландец. К концу дня по поселку разнесся слух, что на берег фьорда выбросило объеденный крысами спасательный круг с названием траулера, и тогда всем стало ясно, что больше нет надобности гадать о судьбе, постигшей корабль. Ржавчина и крысы совместными усилиями доконали его, и он отправился на дно моря.

Как ни странно, исчезновение траулера, вызвавшее немалый переполох в поселке, не произвело ни малейшего впечатления на Оулавюра Каурасона, ибо с этим траулером у него не было связано никаких воспоминаний и никаких надежд на будущее. Но благодаря исчезновению судна ему пришлось узнать кое-что, сказанное то шепотком, а то и в полный голос. Только теперь люди вдруг сообразили, что с помощью этого траулера они могли бы добывать себе пропитание, вместо того чтобы год за годом таскать для правительства камни.

Во всяком случае, когда они видели траулер стоящим на рейде, им казалось, что их жизнь как бы застрахована, хотя траулер насквозь проржавел и всю его команду составляли лишь крысы да привидения. Пока судно держалось на воде, люди словно питали невесть на чем зиждившуюся надежду, что в один прекрасный день траулер выйдет в море, забрав на борт отважных рыбаков поселка, которые решили во что бы то ни стало добыть миллионный улов из тех неисчерпаемых сокровищниц, каковыми слыли свидинсвикские рыбные отмели, где шхуны из отдаленных концов страны или вообще из чужих стран черпали богатство и изобилие на глазах у жителей этого фьорда. Но вот траулер затонул, и поселок проснулся точно на краю пропасти.

Староста хотел тут же созвать собрание правления Товарищества по Экономическому Возрождению, чтобы принять резолюцию, но это оказалось невозможным, потому что членов правления нельзя было собрать – судья жил в другом фьорде, пастор Брандур уехал проверять свои приходы, доктор каждый божий день напивался до чертиков, а сам директор Пьетур Паульссон вообще не был исландцем. Единственный, кто в правлении о чем-то заботился, – это пятый член правления, староста. И поскольку собрать правление сразу же после исчезновения траулера оказалось делом неосуществимым, староста сам отправился к судье, не скрывая цели своей поездки. Он хотел, чтобы Пьетур Паульссон был снят с поста директора, арестован и в кандалах отправлен в столицу. Никто не сомневался, что староста сам охотно принял бы на себя директорские полномочия еще и потому, что возглавляемый им приход перешел теперь на попечение округи. А время между тем шло. Наконец разнеслась весть, что судья собирается приехать в поселок и заняться расследованием обстоятельств, при которых исчез траулер. Хуже обстояло дело со снятием Пьетура Паульссона с директорского поста и отправкой его в кандалах в столицу. Пьетур Паульссон был выбран директором на пять лет и пользовался неограниченным доверием и у судьи и у правительства, не говоря уже о том, что у пастора он был единственной опорой в духовных вопросах, а у доктора – главным потребителем алкогольных напитков. В столичных газетах о директоре постоянно упоминалось как о самом уважаемом и деятельном социалисте Исландии. И хотя поселок не уставал поносить директора у него за спиной, директор все равно оставался единственным человеком, к которому все, и в первую очередь многодетные матери и вдовы, обращались с мольбой о помощи и на кого они могли положиться в случае нужды, ибо этот человек не мог видеть страданий и всегда был готов в лепешку расшибиться ради других.

Что тут было делать старосте? У этого первоклассного лодочного мастера, который был безупречен, как червонное золото, и все делал с толком, хотя и был лишен способности мыслить и говорить, как образованный человек, не было больше сил терпеть. Когда все пути оказались отрезаны, ему пришло в голову обратиться к общественности, к рядовым членам Товарищества по Экономическому Возрождению, к тем мелким пайщикам, которые давно заложили все свое имущество, беря в долг продовольствие, и староста попытался созвать их на собрание. Он нашел единомышленников, готовых помочь ему, назначил собрание и прибил к телеграфному столбу на перекрестке объявление, в котором говорилось, что, поскольку остальные члены правления заняты своими делами, он, староста, будучи представителем прихода в Товариществе по Экономическому Возрождению, приглашает всех на собрание в помещении приходского совета в восемь часов, чтобы объявить войну преступлениям и злоупотреблениям, царящим в их обществе, и вынести решение о необходимости уничтожить все сорняки и всех ядовитых змей, которые расплодились и размножились в поселке за последнее время.

По счастью, вся эта малоувлекательная борьба развертывалась вне поля зрения юного скальда Оулавюра Каурасона, который размышлял главным образом о духовных ценностях, наслаждался красотой и, насколько это возможно, исповедовал любовь к человечеству, в придачу к этому он еще был влюблен и пережил ошеломляющую встречу с любовью – словом, он находился в самом лирическом состоянии. Однажды тихим вечером, когда море казалось сотканным из золота и бархата, он попросил своего друга Эрдна Ульвара посвятить его в тайны сонета, и с тех пор для него перестали существовать все остальные стихотворные формы.

Но когда друг скальда неожиданно примкнул к лагерю старосты, этого бессердечного человека, не имевшего ни капли жалости к бедным больным скальдам и заставлявшего их таскать камни, и начал бегать из дома в дом, созывая людей на собрание, которое этот бездушный чурбан решил устроить, чтобы выступить против директора Пьетура Паульссона, покровителя духовной жизни, Оулавюр Каурасон перестал понимать своего друга. «Очевидно, причина в том, что он все еще видит перед собой свою сестренку, лежащую в гробу, и считает, что ее убили, – думал скальд, жалея друга и прощая его. – И я тоже, наверное, не смог бы писать стихи, если б у меня была сестра и ее убили».

Сенокос, поселок утопает в аромате свежего сена, который особенно ощутим в первые дни, когда только начинает гулять коса; скальда охватывает поэтическое сочувствие к молодой траве, срезанной острой косой, косец – это он сам, сперва неуклюжий и неловкий, но крепнущий с каждым днем. Любая работа прекрасна, пока она таит свежесть новизны и может служить темой для стихов. Косить – как это поэтично, но только если косить немного, недолго. Когда работа теряет свежесть новизны, скальд перестает чувствовать себя счастливым. Как скучно косить подолгу! Через неделю он уже страстно желает, чтобы лето поскорее кончилось, чтобы больше не нужно было думать о сене, а можно было весь день напролет сочинять сонеты. Иногда вдохновение нисходит на юношу тут же на лугу, и ему приходится записывать стихи прямо на косовище. К счастью, старший по сенокосу почти всегда пьян, поэтому можно работать, не слишком усердствуя. Часто ранним утром в ясную погоду, еще не очень устав от косьбы, юноша вспоминает свои стихи, и в нем просыпается уверенность, что он великий скальд, хотя пока еще и не признанный обществом. Он твердо решил осенью уехать в Адальфьорд и напечатать там сборник своих стихов, чтобы люди получили возможность наслаждаться благородными мыслями юноши, которому пришлось нести тяжкий крест, но вместе с тем посчастливилось и испить из чаши радости. Он был убежден, что едва он станет признанным великим скальдом, как мать попросит у него прощения за то, что отослала его прочь в мешке холодным зимним днем, и он решил простить ее и остаться с ней, если она того захочет. Может быть, она поможет ему поступить в реальное училище, тогда он станет не только великим скальдом, но и ученым.

Однажды совершенно неожиданно после долгих страданий он получил первое признание на своем поэтическом пути. Так совершаются великие победы, которые одерживают скальды… Еще утром он стоял на лугу, даже не подозревая, как близок приход славы. Это случилось в тот самый день, когда староста вывесил на телеграфном столбе свое объявление. Внезапно среди скошенной травы перед скальдом появился один из сыновей директора и протянул ему листок, на котором было написано: «Явись сегодня вечером в качестве говорящего свидетеля связи с потусторонним миром, напиши хорошее стихотворение о том, как необходима людям наука, особенно наука, изучающая душу, и принеси его в свидинсвикское Общество по Исследованию Души, которое люди духа и носители культуры намерены основать сегодня вечером у меня дома. Ты прочтешь свое стихотворение сам, от своего имени в моем присутствии, а также в присутствии судьи, пастора, доктора и других. P. S. Захвати с собой Псалтырь».

Надо ли удивляться тому, что этот никому не нужный скальд, который до сих пор из-за своей верности душе считался отбросом человечества, просиял. Вот так и поворачивается колесо счастья. Тот, кто в Иванов день еще лежал, точно заплесневелый кусок мяса, в углу чердака в далеком фьорде, во время сенокоса получил от первого в этом славном поселке человека приглашение принять участие в создании общества, и не какого-нибудь, а настоящего научного общества, в которое войдут образованные, видные люди и которое будет изучать душу, и на заседании этого общества его просят прочесть свое собственное стихотворение и от своего имени. Часто скальд бывал недалек от того, чтобы сдаться и свернуть с дороги. Два года пролежал он, совершенно беспомощный, в результате ударов, полученных от животных, людей и богов. Но он все-таки не сдался. И вот оно, вознаграждение. Собственно, он всегда предчувствовал – рано или поздно настанут времена, когда духовное начало будет оценено по достоинству и восторжествует в человеческой жизни. Все, все, что пришлось ему вытерпеть в борьбе за самого себя, за желание быть собой, это главное и единственное желание человека, все, все забылось в минуту победы, забылось и исчезло; исчезли первые в жизни слезы, первый гнев матери, первый снежный буран; скальд отложил косу и возблагодарил Бога.

Судья прибыл из-за гор на семи лошадях вместе с судебным писарем, ибо наутро должно было начаться расследование. По обыкновению он остановился у директора Пьетура. Оулавюр Каурасон употребил все свое искусство и сочинил торжественное стихотворение в честь Науки и Души по случаю их прибытия в поселок, выразил пожелание, чтобы они встретились друг с другом под знаком Правды, но не вникал чересчур подробно в сущность этих понятий. По его телу пробегали холодные мурашки при мысли о том, что сам судья, который стоял намного выше старосты, так же как староста стоял намного выше подопечных прихода, будет слушать эту премудрость. Вечером он не мог есть, его мутило. Стихотворение лежало у него в кармане, и он все время ждал, когда Хоульмфридур попросит, чтобы он прочитал его ей. Но она ни о чем не попросила. Зато она предложила подстричь его, дабы он предстал перед важными особами как истинный носитель духа, и он с благодарностью согласился. Она дала ему выходные брюки и свитер своего мужа, а вот пиджака на такого худого человека, как скальд, у нее не нашлось.

– Представляю себе, как директор рад, что обзавелся новым поэтом вместо меня, – сказала она.

– А разве тебя не пригласили? – спросил он.

– Во мне мало духовного, – ответила она. – Я должна быть благодарна и за то, что мне пока разрешают жить на этом чердаке.

Тогда он сказал:

– Мне бы очень хотелось прочитать тебе свое стихотворение.

– А мне не хочется его слушать, – ответила она. – Пока оно не превратилось в пепел.

– Я тебя не понимаю.

– Стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел, – сказала женщина торжественно. – Когда буквы стерлись и книга сгорела, лишь после этого становится ясно, чего стоило стихотворение.

– Но я уверен, что мне еще никогда не удавалось сочинить такого хорошего стихотворения.

– Если ты смог сочинить стихотворение, которое останется в сердце народа, значит, оно хорошее, – сказала женщина. – Другой оценки не существует.

Потом она подстригла его. Она смотрела на него и улыбалась ему из своего далека, и в окно светило вечернее солнце. Он не понял ее и замолчал, потому что в разговоре с нею он чувствовал себя намного глупее, чем в разговоре со всеми другими людьми, – ее глубокие чистые глаза видели все, но не говорили ничего. Для скальда было загадкой, как могло случиться, что в директоре Пьетуре оказалось много духовного, а в Хоульмфридур – мало.