Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

Глава двадцатая

Светлой ночью свободный человек сходит на берег в Свидинсвике. После шести лет тюрьмы он видит этот поселок в свете новых надежд. Ему нет еще и двадцати пяти лет.

Поселок спит, слышны только глухие ночные крики птиц, легко парящих над неподвижным, белым как молоко морем. Юноша и девушка договорились, что она будет ждать его у себя дома, когда он вернется после этой поездки. От нетерпения, от сознания, что он встретится с ней как свободный человек, без участия Бога и людей, у него кружится голова, в крови пробуждается блаженное беспокойство, горячо пламенеют щеки, тело охватывает неестественная легкость, словно в самом начале опьянения.

Подходя к ее дому, он заметил, что она мелькнула за занавеской в своей комнате. Он прикрыл калитку как можно тише. Едва он ступил на крыльцо, дверь отворилась, будто сама собой. Она стояла за дверью, она протянула ему руку, быстро провела его через порог и сени в свою комнату и осторожно заперла за ним дверь. Потом она подошла к нему. Не говоря ни слова, они прильнули друг к другу, топя в поцелуях свое смущение.

А ночь все шла. Все нити жизни сплелись в одну нить, все ее истоки вернулись к своему началу, царила одна любовь. Первые лучи солнца застали мужчину и женщину обнаженными, улыбающимися друг другу вечной улыбкой рода человеческого, и крики птиц теперь звучали уже громче, и море подернулось рябью от утреннего ветра, и они начали шепотом рассказывать друг другу историю своей любви.

– Как могло случиться, что все эти годы ты был ее пленником? – спросила девушка.

– Я не был ее пленником, – ответил скальд. – Я был пленником тех, кому тяжело. Но когда ты посмотрела на меня там, в сушильне, и спросила: «И ты позволяешь, чтобы тебя вернули?» – я почувствовал, что в моей жизни что-то произошло и что я уже никогда не смогу быть прежним.

– Здесь, в этой комнате, будет твой дом, если ты захочешь. Отныне ты будешь жить так, как подобает скальду. У тебя никогда ни в чем не будет недостатка. У нас здесь у всех легкая рука, все, к чему мы ни прикоснемся, начинает жить.

В лучах рассвета он оглядел эту комнату, которая превосходила красотой все человеческие жилища, растроганный, благодарный, онемевший, словно грешник, очутившийся после смерти в раю. Неужели правда, что в этом великолепном жилище он сложит бессмертные песни своих зрелых лет и напишет толстые книги о великих героях, героях, может быть, и не вполне достоверных, но все же более достоверных, чем живые люди, героях, которые обновляли мир или по крайней мере делали красоту более необходимой, чем раньше? Неужели правда, что он будет стоять, задумавшись, у этого окна за занавеской в летние погожие дни и смотреть, как небо отражается в морской глубине? Неужели правда, что зимними вечерами, когда снаружи доносится свист ветра и рокот моря, он будет спокойно сидеть здесь, у очага, окруженный преданностью этой женщины, олицетворяющей все самое благородное, что только есть в человеческой жизни?

– Сейчас я пойду и сожгу свою халупу со всем ненавистным мне скарбом, – сказал он.

– А что скажет на это владелец поселка? – спросила она.

– А кто что может сказать, если я сжег свой дом, потому что он мне опротивел? – сказал он. – Представляешь себе, как приятно смотреть, когда твое прошлое вместе с пламенем взовьется к небу и ты восстанешь из пепла новым человеком?

Она попросила его уйти до того, как проснется ее мачеха, потребуется какое-то время, чтобы подготовить ее к известию об их помолвке, но что бы там ни было, она скажет об этом дома уже сегодня. Она снова прильнула к нему и попросила:

– Поцелуй меня, Льоусвикинг, обними меня, я хочу снова ощутить тебя, еще никто никогда на свете не любил так сильно.

Прощальному поцелую в дверях, казалось, не будет конца, все едва не началось сызнова.

Скальд долго бродил один в утренней прохладе, пока солнце поднималось все выше и выше, невыспавшийся, немного одуревший после этой ночи, мечтая погрузиться в глубокий сон.

Он остановился на склоне холма и внимательно оглядел свою лачугу, слегка покосившуюся после весеннего нападения, радуясь мысли, что подожжет ее. Ни один человек не ненавидел какой-нибудь дом так сильно, как скальд ненавидел Небесный Чертог. Ни один человек не мучился так ни в одном доме, и, несмотря на это, он все-таки вышел отсюда живым. В этом доме он не пережил ни одной радостной минуты. В этом доме он никогда не был самим собой, никогда не произнес слова правды и всегда молчал о своем сокровенном, словно о совершенном преступлении. Все эти годы каждый раз, когда он переступал порог дома, это стоило ему борьбы с самим собой, борьбы, которая часто требовала всех его сил. Этот дом был не только единственным местом, где каждое душевное движение было для него мукой, но и единственным местом, где он до мозга костей был дурным человеком, каким только может быть человек в повседневной жизни, убежденно и непоправимо. Шесть лучших лет своей жизни он растратил в аду – и этим адом был его дом. Какое счастье увидеть наконец, как этот ад запылает!

Он открывает дверь, и затхлое зловоние ударяет ему в нос – вонь испорченной рыбы, свалявшегося гагачьего пуха, въевшейся копоти, плесени. Но, стоя в дверях и принюхиваясь к этому застоявшемуся запаху, он вдруг замечает на полу какой-то бесформенный узел, завернутый в черные лохмотья с приставшими конскими волосами и забрызганные глиной. Это человеческое существо.

Сперва ему трудно поверить своим глазам, уж не помешался ли он? Нетвердым шагом он входит в дом, надеясь, что видение исчезнет, прежде чем он осмелится дотронуться до него. Но видение не исчезает, и он дотрагивается до лежащей. Он обнял ее и поднял с пола. И оказалось, что она жива. Она открыла испуганные, молящие, полные слез глаза.

– Яртрудур, – сказал он. – Я ничего не понимаю. Как ты сюда попала?

Она опустилась к его ногам, обняла его колени и попросила:

– Во имя Бога, убей меня.

– Перестань, – сказал он и снова поднял ее. – Скажи мне лучше, чего ты хочешь?

Рыдая, она припала к его плечу и обвила руками его шею.

– Оулавюр, любимый, сердце и жизнь моя, Оулавюр, если ты позволишь мне умереть подле тебя, я и в смерти буду принадлежать тебе, это так же верно, как то, что я рожала твоих детей и хоронила их. Но если ты позволишь мне жить, я перенесу все, что ты возложишь на меня: если ты считаешь, что я зла, бей меня, если ты считаешь, что я уродлива, иди к другим женщинам, все, все, что угодно, только не отсылай меня в кромешный мрак, где я не буду тебя видеть.

Он неловко, со смущением в глазах погладил ее по щеке и сказал:

– Бедная моя Яртрудур, как это мне могло показаться, что скальд может оставить тех, кому тяжело? Перестань плакать, мой друг, я постараюсь быть добрым к тебе.

Он почувствовал на своей коже ее горячие губы и соленые слезы, а в ее рыданиях послышалась судорожная восторженная радость, словно она вот-вот упадет и забьется в припадке.

– Ты хочешь, чтобы восторжествовало милосердие Божье? – спросила она сквозь слезы.

– Бог и его милосердие меня не касаются, – сказал Оулавюр Каурасон. – Просто я считаю, что так должен поступить человек. Скоро я объявлю о нашей помолвке. Но зато я умоляю тебя об одном: уехать вместе со мной.

– Хорошо, – покорно согласилась она. – А куда мы уедем?

– Прочь, – ответил он. – Прочь на запад, через горы, в какое-нибудь незнакомое место, может быть, в отдаленную долину, может быть, в другую часть страны, но только мы должны уехать немедленно, пока еще солнце не поднялось слишком высоко.

– И все здесь бросить? – спросила она.

– Все бросить, – сказал он. – Все. Все мечты. Всю поэзию. Все надежды. Всю жизнь. Все.

Он сел к столу возле окна и тупо смотрел на крыши поселка. Она хотела сварить кофе перед тем, как они уйдут зажгла керосинку, и та начала коптить, открыла шкаф и оттуда пахнуло заплесневелым хлебом. Он оперся на локти, зажал ладонями виски и продолжал смотреть в окно. Словно в летаргии, он не видел, не слышал, не думал и не рассуждал; трусость или сострадание, как это ни назови, а он не нарушил в этот роковой час своего обета данного жизни, или, вернее сказать, нарушил его. Он был настоящим человеком. С упавшими на лоб волосами с остекленелыми глазами, словно осужденный, скальд еще некоторое время смотрел на пробуждающееся утро. Веки его понемногу отяжелели. Он привалился к столу, вытянул руки, закрыл ими лицо и заснул.

Озеро Лойгарватн. Тингведлир, конец лета 1939 г.

Часть четвертая. Красота небес

Глава первая

Там, где на фоне неба вырисовывается ледник, страна перестает быть частью земли и становится частью неба, там нет места печалям и потому не нужна радость, там, высоко над житейскими обязанностями, безраздельно властвует красота.

Меж тем как жители отдаленного залива трудятся не покладая рук, чтобы обеспечить себя на зиму продовольствием, и жена скальда Яртрудур Йоунсдоухтир нанялась косить и убирать сено у старосты в поселке Большой Бервик, ее муж часами лежит распростертый на крохотном огородике в Малом Бервике, заброшенном безземельном хуторе, и любуется этим непостижимым слиянием воздуха и земли там, где небо и земля наконец-то поняли друг друга.

– Какая сегодня дивная погода! – говорит жена ранним утром, едва солнце засверкало на безоблачном небе. – Мог бы и ты от нечего делать взять в руки грабли и поработать вместе со всеми жителями Бервика.

– Пожалуйста, разреши мне побыть одному, – умоляющим голосом говорит скальд. Он выпивает молоко, которое она принесла ему накануне вечером, протягивает ей пустую бутылку, выходит навстречу благоуханию лета и ложится в траву. Большая синяя муха ползает по стене дома и жужжит, в голосах птиц еще слышится отзвук той поры, когда птицы кладут яйца, кульбаба еще не цветет.

Самое лучшее – забыть о своем собственном мире, о том, что ты выстрадал, и о том, что еще предстоит выстрадать, о том, что ты потерял, и о том, что, быть может, приобретешь, забыть о своей собственной жизни, оставшись лицом к лицу с той красотой, перед которой отступает человеческая жизнь и начинается вечность, красотой безупречной, как высший суд. Пока ледник был ясно виден, ни один день не мог стать тупо привычным; пока небесные просторы были чистыми, каждый день был праздником, тихим и далеким от смерти, праздником, недосягаемым для поэзии и живописи. Чужой скот ходит и щиплет траву вокруг скальда.

На другой день скальд выходит из дому и бродит по окрестностям, точно лунатик. Речку зовут Берау, в ней течет горная вода без примеси глины, хотя начинается она под самым ледником, там, возле ледника, она низвергается в расселину, а ближе к устью прокладывает себе путь через песчаные наносы; скальд поднимается вверх по речке, долина постепенно сужается, расселина делается все глубже, поток бурлит, и вот скальд уже у водопада. Он садится на краю обрыва и прислушивается, как в узком ущелье шум воды смешивается с пронзительными, повторяемыми эхом криками двух кречетов, которые кружат над расселиной, где у них гнездо. Ложбины заросли кустарником, на покрытых травой уступах скал растут невысокие деревца, в трещинах – шиповник и папоротник. Отсюда виден весь Бервикский приход – маленькая, отрезанная от внешнего мира округа с бесплодной почвой, торфяными болотами и песчаным берегом, окруженная с двух сторон голыми горами, здесь нет даже пристани, а в лавку ходят через горный перевал в другую округу.

Скальд начал подниматься по краю расселины в сторону ледника. Неожиданно он оказался в небольшой долине с желто-зелеными полосками топи по берегам речки и маленьким болотцем у подножия заросшего березами склона; на лесистом холме посреди залитой солнцем огороженной лужайки стоял домик. Дряхлый старик косил траву, девушка в косынке, спущенной на самые брови, ворошила сено. На скошенной траве лежали крохотный ягненок и собака. Когда скальд подошел поближе, собака залаяла, а ягненок встал на ножки, потянулся, поднял голову и замахал хвостиком. На пороге дома сидел маленький мальчик, он заплакал и позвал мать;

– Ты кто? – спросил крестьянин и стал точить косу.

– Меня зовут Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

– А куда держишь путь? – спросил старик.

– Не знаю, – ответил скальд. – Я и не подозревал, что в этих местах есть хутор.

– Ну, это одно название, что хутор, – заметил старик. – А ты, видно, чужой в наших краях?

– Да, я тот самый чудак, который недавно женился и поселился в Малом Бервике, – ответил скальд. – Многие считают меня не совсем нормальным. Говорят, что зимой мне поручат заниматься с детьми Законом Божьим. Должно быть, ты слышал обо мне.

– Слышал, но только одно хорошее, – сказал крестьянин. – Хельга, милая, проводи гостя в дом и попроси мать сварить кофе.

Дочь старика все время молчала, выражение лица у нее было немного глуповатое, глаза ее напоминали глаза испуганного животного, и, может быть, она испугалась незнакомца гораздо больше, чем ее маленький сын.

– Летом нигде не бывает таких долгих и прозрачных утр, как здесь, возле ледника, – ответила старая женщина, когда скальд вежливо спросил ее, как она поживает. – Мы и во сне чувствуем запах леса.

Вторая дочь стариков была прикована к постели, она не могла пошевелить даже пальцами. Ее прозвали Беднягой, она молча лежала на кровати, стоявшей у окна, и смотрела в зеркальце, прикрепленное к спинке кровати.

– Нашу дочь разбил паралич, когда ей было пятнадцать лет, – сказала старуха. – Но Бог дал ей терпение, а терпение куда важнее, чем здоровье и силы. Зеркальце прикреплено так, чтобы она могла видеть в нем ледник. Ледник – это ее жизнь.

– Не обижайся, добрая женщина, если я спрошу: а разве не красота небес – ее жизнь? – сказал Оулавюр Каурасон.

– Я слышала, что ты скальд, – сказала старуха. – Быть скальдом – это прекрасно.

– Скажи мальчику, что ему нечего бояться, матушка, – попросил скальд. – Ведь я гораздо больше дитя, чем он. Я еще не вырос из пеленок.

– Слышишь, дружок, – сказала старуха, – стоит поглядеть в глаза этому человеку, и сразу убедишься, что он такой же ребенок, как ты.

После кофе скальд попросил у старухи разрешения лечь у изгороди, окружавшей грядки с картофелем, и смотреть на небо.

Ледник, возвышавшийся над лесистым холмом, казалось, был совсем рядом, его близость ощущалась, словно близость безукоризненно чистого божественного существа совершенного в своей красоте и чуждого какого бы то ни было сострадания. Скальд подумал, что люди, живущие вблизи этого белоснежного чародея, не могут быть обыкновенными, здесь должны жить легенды.

Старик косил до самого вечера, косил он мягко и плавно, без малейшего напряжения, легкими незаметными взмахами, двигалось лишь лезвие косы, подсекая траву у самого корня и не разбрасывая ее, его работа была сродни работе самой природы. Пришла и старуха со своими граблями, мальчик заснул на сене вместе с собакой и ягненком. Рядом с безмолвным ледником продолжалась послеполуденная работа. Так прошел день. Наступило время ужинать, а скальд все еще лежал возле изгороди. Хозяева его пожалели и пригласили поужинать вместе с ними.

Дочь ушла искать коров, старуха поставила на огонь кашу, а старик уселся на своей кровати, вытащил складной нож и принялся выстругивать зубья для граблей, стараясь, чтобы стружка оставалась у него в кулаке, а не падала на пол. Сами по себе старики были неразговорчивы, но на все вопросы отвечали подробно и так, словно были одним человеком. Когда скальд спросил старика, давно ли он живет на этом хуторе, старик взглянул на жену:

– Мать, сколько лет мы тут живем?

– Да уж сорок лет, как мы сюда приехали, отец, – ответила жена.

После этого старик ответил гостю:

– Вот уж сорок лет, как мы здесь бьемся.

Гость спросил, много ли у них было детей, и старик снова взглянул на жену.

– Шестнадцать человек у нас было, отец, – сказала жена.

– Да, да, у нас было шестнадцать детей, – сказал старик.

Теперь уже все дети давно разбрелись кто куда, кроме вот этих двух девушек, одна из которых убога телесно, а другая – духовно. Половина детей умерли еще в юности, несколько сыновей утонули, а остальные живут далеко отсюда. Старикам никогда, даже в самые лучшие времена, не удавалось нажить больше двух коров и двадцати овец.

– И вы всегда любили друг друга? – спросил скальд.

Старик на мгновение перестал строгать и смущенно посмотрел на жену.

– Мы всегда любили Бога, – ответила женщина. Казалось, скальд вдруг очнулся от сна, он удивленно взглянул на хозяев и спросил:

– Бога? Какого Бога?

– Мы всегда верили в истинного Бога, – сказала женщина.

– Да, да, мы верили в истинного Бога, – сказал старик.

Они считали свою жизнь красноречивым примером того, как Бог любит людей и как он милостив к ним. Скальд поблагодарил хозяев и стал прощаться.

– Терпеливая девушка, – сказал он, – если твое зеркальце когда-нибудь разобьется, ты позволишь мне подарить тебе другое?

– Добрый ты человек, – вздохнули старики, а светловолосый мальчик, перестав бояться гостя, притащил свои игрушки – бараний мослак и ракушку – и на прощание положил их к ногам гостя. На лицах этих людей лежал отсвет долгих прозрачных летних утр с запахом леса во сне. Душой здесь обладали не только они, но и все, что их окружало. Хотя все уже доживало свой век – сам домик, орудия труда, домашняя утварь, – каждая вещь лежала на своем месте, все было красиво и опрятно. Вещи здесь не ломались не потому, что были сделаны из прочного материала, – что стало бы с этим деревянным ведерком, если бы в него перестали доить утром и вечером? Оно рассыпалось бы в прах. Домишко рухнул бы в тот самый день, когда хозяева перестали бы входить в эту дверь, ласково держась за ручку и осторожно ступая по половицам. Здесь никогда не обращались с вещами небрежно, даже поварешка в котле была как бы самостоятельным существом с собственным голосом и правами; казалось, здесь никогда ничего не делается наобум или как попало, самая пустяковая работа выполнялась с особым почтением к созиданию вообще, с любовью и вниманием, словно она никогда не делалась раньше и никогда не будет делаться впредь.

Скальд шел вдоль расселины тропинкой, по которой гоняли скот, кое-где она подступала к самому краю обрыва. Аромат травы и вереска смешивался с запахом коровьего навоза, лежавшего на тропинке. Коровы крестьянина шли навстречу скальду с тяжелым выменем, с переполненным животом, тихонько постанывая от тяжести, их глаза и морды светились любопытством, а может, в них сквозило и некоторое презрение сытого существа. Скальд вежливо посторонился, чтобы им не пришлось тесниться из-за него.

Девушка сидела на уступе скалы и смотрела вниз на поток. Она сняла с головы косынку, обнажив выгоревшие на солнце каштановые волосы, щеки ее раскраснелись, лицо теперь казалось не таким уж глупым, но на нем не было написано, что она хоть капельку радуется лету. Девушка как будто не замечала идущего мужчину. Прислонившись к ее боку и высоко задрав голову, лежал ягненок, он жевал жвачку, быстро шевеля губами; с другого бока расположилась сама верность – старый пес, который ленился дважды в день лаять на одного и того же человека. Кречеты все еще кружили в расселине, и их крик отзывался эхом в скалах.

Скальд снял шапку и приветствовал девушку, но она едва кивнула в ответ.

– Не надо слишком долго смотреть в расселину, девушка, – сказал скальд. – Расселина – прибежище неудачников. А вот на леднике живет божество, смотри лучше туда.

Девушка не ответила, но все-таки кинула быстрый взгляд на ледник, как будто желая убедиться, что скальд говорит правду. Потом она снова посмотрела в расселину. Нет, вовсе не по легкомыслию такая девушка родила светловолосого сына, наоборот, скорее из-за чрезмерной застенчивости.

– Может, ты не решаешься разговаривать со мной, потому что веришь, будто я ненормальный? – спросил он.

Она взглянула на него, в ее глазах промелькнуло желание ответить, но потом она покачала головой, так ничего и не сказав.

– Я из тех безумцев, которые никому не причиняют зла, – сказал он. – Я ищу только покоя. Вот и все.

На этот раз в ее глазах сверкнул мрачный огонь, словно ей хотелось заплакать. Но она больше не могла плакать. Она смотрела вниз, в расселину.

– Придет день, и человек забудет тех, кого любил, – сказал скальд. – В тот день он сможет умереть спокойно. Самые глубокие раны заживают, и от них не остается никакого следа.

Тогда девушка сказала:

– Вы говорите со мной как скальд, а что толку – я даже не понимаю того, что вы говорите. И мне ничего не нужно.

– Зачем ты говоришь мне «вы»? – сказал он. – Я вовсе не великий и не знаменитый скальд, я даже не известен в приходе, и у меня никогда не было напечатано ни строчки. Если я и скальд, то только для себя. А для всех остальных я человек, живущий вблизи ледника, так же как и ты.

– Я вас не понимаю, – сказала девушка. – Не надо со мной разговаривать.

– А если у меня есть к тебе поручение? – спросил он.

– Поручение? Ко мне? Этого не может быть.

– Привет, – сказал он.

– Привет? Мне? От кого?

– От одного человека, – ответил он. – От человека, с которым ты недавно была знакома.

– Оставьте меня в покое, вы не в своем уме, – сказала девушка.

– Он просил меня напомнить тебе, что там, где жизнь людей кажется цельной, любовь – вечной, детское счастье – безоблачным, существование – обеспеченным, там жизнь тоже не настоящая, вернее, она настоящая лишь наполовину. Неразбитое сердце – это еще не счастье. Он попросил меня сказать тебе, что жизнь колеблется между двумя полюсами и находится в вечной борьбе с самой собой, именно потому она и есть жизнь. Потерять самого любимого человека – это, может быть, и есть настоящая жизнь, по крайней мере тот, кто этого не испытал, не понимает, что значит жить; он не понимает, что значит жить, но гораздо хуже, что он не понимает и того, что значит умереть. Вот что просил меня передать тебе твой друг.

– Как будто он мог наговорить столько ерунды, – сказала девушка. – Он никогда не болтал ерунды.

– Мог, – сказал скальд. – Некоторые считают, что в последнее время он стал немного странным. А мне, например, кажется, что он стал более опытным и зрелым, чем был.

На мгновение девушка забыла свою застенчивость и посмотрела прямо на скальда, ягненок и собака тоже подняли головы и посмотрели на него. Скальду показалось, что он стоит перед тремя судьями.

– А ты меня не обманываешь? Конечно, обманываешь! – сказала девушка.

– Нет, – ответил он и взглянул на нее самым честным взглядом. – Клянусь всеми добрыми духами, что я говорю правду.

– А больше он ничего не просил тебя передать мне? – глаза ее были широко раскрыты, вопрос вырвался из самой глубины сердца.

– Просил, – сказал скальд, – он просил меня прочесть тебе одно стихотворение:

 
Раз уж сердце мое колебалось так сильно,
Что бороться нет сил,
Я судьбу твою воле судеб предоставить
Навсегда должен был.
Но с тех пор, как покинули боги ту землю,
Где живем мы теперь,
Никогда никого не любили нежнее,
Чем тебя, о поверь!
И попробуй понять колебания сердца:
Колебаться, скользя, —
Это значит любить, и хотеть, и поверить,
Что вернуться нельзя!
Жизнь моя – постоянное непостоянство —
Ни теперь, ни потом
Не изменит тебе и разбитому счастью,
Но послужит щитом.