Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Глава двадцать восьмая

В этот день рано утром скальд выпил на чердаке кофе, все было как обычно – женщина была занята утренними делами, муж ее еще не вставал. Когда же скальд в сумерках вернулся обратно, голодный и промокший до нитки, пробродив весь день под дождем, чердак оказался пуст, все имущество супружеской четы исчезло. Скальд оглядел кухню, которая была одновременно и гостиной этого дома, и хотя ее обстановка всегда была скудна и уж никак не свидетельствовала о благосостоянии, ему вдруг показалось, что отсюда увезли огромное богатство. Исчезли тарелки с полок, чайник с плиты, мутовка со стены, спицы, кошка, сняты милые в голубую клеточку занавески. Скамейка у окна тоже исчезла, та самая, на которой скальд сидел обычно и за едой и каждое воскресенье, когда в окно светило солнце и белые чайки кружили над синим фьордом. Он сидел на этой скамейке и осенью, когда вечера стали длинные и лунный свет отражался в море. Душой этого дома была атмосфера ума, покоя и человечности, она стоила дороже, чем любое богатство, и еще утром она царила здесь. А когда скальд пришел сюда вечером, это жилье напоминало обычную чердачную каморку. Но плита еще не остыла. Это был труп человеческого жилья.

Оулавюру Каурасону рассказали, что нынче в полдень новый владелец свидинсвикского хозяйства директор Пьетур Паульссон призвал к себе супругов и рассчитал их. Прежний владелец, который их нанимал, разорился и прекратил свое существование, все его бумаги сгорели. В эти трудные времена новый владелец не мог позволить себе роскошь держать у себя на службе ненадежного пьянчугу и тем более поэтессу, которая не только отказывается поддерживать культурные мероприятия, проводимые в поселке, но заподозрена также и в том, что развратила молодого человека и даже организовала заговор против своего властелина и благодетеля. Супруги поспешно собрали свои пожитки и, несмотря на плохую погоду, в утлой лодчонке покинули поселок.

Все приходит и уходит своим чередом, бесполезно молить о том, чтобы обрести что-то или избежать чего-то. Так ушло лето, забрав все, что оно подарило скальду Оулавюру Каурасону Льоусвикингу; еще, возможно, налетит шквал и опрокинет их лодку. Он стоит на берегу, час отлива, осень.

Ночью скальд забрался на сеновал и устроил себе гнездо в прелом сене, точно так же он спал и в предыдущие ночи. Одежда на нем понемногу высохла, пока он думал о всех напастях, с которыми столкнулся в жизни. Когда же он наконец заснул, ему приснилось, что он попал в расщелину между двумя отвесными горными уступами. Он карабкался по ним, безнадежно ища выхода. Сверху громоздились каменные стены, внизу зияла глубокая пропасть. Несколько раз он просыпался в ужасе, задыхаясь, и ему казалось, что он падает. Один раз он решил, что уже наступило утро, и вылез наружу посмотреть, какая погода, но было еще темно и по-прежнему лил дождь. За время сна его тревога и скорбь не ослабели, а скорее усилились. Он пошел бродить, чтобы скоротать время, но еще никто не вставал, а дождь все лил, лил и лил, и скальд укрылся от дождя под какой-то стеной.

Ближе к рассвету понемногу начало сереть. Проснулись в своих домах люди, они пили горячую кофейную бурду или снятое молоко, а может быть, ели хлеб и даже баранки. Только теперь, когда у него уже не было надежды получить кофе, до него вдруг дошло, кто все лето поддерживал в нем жизнь. Ведь до сих пор он никогда не думал о женщине с чердака с этой точки зрения. В его глазах она прежде всего была поэтессой, он никогда не смел думать о ней в связи с простейшими человеческими потребностями. И вдруг он обнаружил, что именно об этих ежедневных потребностях она и заботилась, отказавшись удовлетворить его высшую потребность, да, конечно, лучше сжечь свои стихи, чем позволить ему послушать их. Она заботилась обо всем, в чем он нуждался, с такой простотой и скромностью, что он и не замечал этого. Она дала ему кровать, и простыню, и подушку, и одеяло. Еще она дала ему будильник, чтобы он не просыпал утром. Она дала ему одежду на смену – и верхнюю, и белье; чулки, ботинки, шапку и даже носовой платок. Он и не замечал, как его грязная одежда исчезала и возвращалась чистой. Если у него на чулках появлялись дырки, они были заштопаны, прежде чем он успевал их заметить, если рвались ботинки, на них появлялись заплаты, если его волосы становились слишком длинными, их подстригали. За ее столом он получал самую лучшую пищу, какой он прежде и не знал, – молоко, сыр, масло, скир[15]15
  Скир – кислый молочный продукт кремообразной консистенции.


[Закрыть], сахар, свежую рыбу, картошку, ржаные лепешки, мясо, по воскресеньям – блинчики с сахаром, иногда хворост. Кроме того, она давала ему бумагу и чернила, чтобы он мог сочинять перед очагом свои бессмертные стихи или писать историю своей жизни. Это она, немногословная и спокойная, превратила долгое лето в сплошной праздник. И если она возвышалась над буднями, то именно потому, что не питала никакого отвращения к будничной работе, но справлялась с нею без всякого усилия, подобно скальду, парящему на вершинах красоты, в то время как его рука машинально выводит глупые однообразные буквы человеческого алфавита.

В девять часов утра, когда прошли уже целые сутки, как у скальда не было во рту ни крошки, он набрался духу и отправился к директору Пьетуру Паульссону. В дверях стоял новый страж, и попасть к директору было уже не так легко, как прежде, но ведь теперь не директор принадлежал этому хозяйству, а хозяйство принадлежало ему. Женщина, показавшаяся в дверях, выглядела так, словно всю свою жизнь была привратницей у государственного советника. Она сказала, что гость должен подождать на улице, пока директор примет его, и заперла у него перед носом дверь. Скальд пытался поплотнее прижаться к двери, чтобы под стрехой укрыться от дождя. Из дома пахло кофе. У скальда застыли пальцы. Наконец он набрался мужества и постучал снова. Та же самая женщина появилась в дверях и посмотрела на него таким взглядом, как будто видит его впервые.

– Нельзя ли мне поговорить с Пьетуром? – спросил скальд.

– Если вы имеете в виду директора, то я не знаю, начал ли он уже принимать, – ответила она, точно директор был какой-нибудь графиней.

Наконец скальда впустили к директору, он сидел в своем кабинете в новой шляпе, склонившись над грудой бумаг, вполголоса бормотал многозначные числа и курил сигару с выражением великолепного презрения, которое, по-видимому, было взято напрокат в столице. Скальду казалось, что он не узнает Пьетура Паульссона, он даже слегка оробел при виде этого нового директора. Наконец он осмелел, кашлянул, стянул с себя мокрую шапку, откинул со лба волосы и сказал:

– Добрый день.

Директор еще долго продолжал бормотать пятизначные и шестизначные числа и вписывать результаты в разные бумаги с важным деловым видом и вздохами, напоминавшими стоны. Скальд досчитал до двухсот. Наконец директор отложил перо и коротко произнес: «Добрый день».

– Добрый день, – еще раз сказал скальд.

– Разве я не сказал тебе «добрый день», почтеннейший? – спросил директор. – Насколько я понимаю, я уже сказал «добрый день». Откуда ты здесь? И что тебе надо?

– Т… ты не узнаешь меня? – спросил скальд. – Меня зовут Оулавюр Каурасон. Я работал у тебя летом.

– Оулавюр… как? – переспросил директор. – У меня? Что за чушь? Никто у меня не работал летом. Говори скорее, что тебе надо. Я занят.

– Ты уже забыл, что ты мой благодетель? – спросил скальд.

Благодетель затянулся изжеванной сигарой и выпустил облако дыма.

– Я хотел спросить тебя, может, ты сделаешь что-нибудь для меня осенью, так же как сделал весной? – сказал скальд.

Директор ответил:

– Я всегда охотно шел на жертвы ради доброго дела. Но если у человека нет души, мне кажется, лучше сразу же похоронить его. Я всегда придерживался такого мнения, дружище.

Он снова сунул в рот огрызок сигары и затянулся так, что дым, как туман, окутал его голову.

– Летом я сочинил длинное стихотворение, но никто не пожелал его слушать, поэтому я решил, что и осенью будет то же самое, – сказал скальд, сразу сообразив в чем дело.

Оказалось, что директор прекрасно узнал юношу.

– Можешь не оправдываться, – сказал он. – Мне хорошо известно, какие выражения ты употреблял в разговоре с моим управляющим. Тот, кто выступает против интересов хозяйства, пусть помогает себе сам. Да будет тебе известно, что я не болван.

Сперва Пьетур говорил официальным директорским тоном, но потом этот тон ему наскучил, он стукнул по столу и продолжал:

– Думаешь, я не знаю, что ты с этой… с этой бабой, которую я два года спасал от попечения прихода, сообща решили водить меня за нос в моем же собственном хозяйстве и высмеивать все, что есть святого для моего сердца? Вы воспользовались случаем, пока другие скальды, которые в тысячу раз лучше, чем вы, отсутствовали, находясь на полевых работах или на ловле сельди, как, например, скальд Реймар Вагнссон, и отказались сочинить стихотворение в честь тех, кого простил Бог, вы назвали их привидениями и сказали моему управляющему, что души не существует; вы, конечно, думали, что я жалкое ничтожество. Но теперь вы поймете, что человек, который не желает отдать свой поэтический дар во имя духовного сплочения народа и изменяет мне в священную минуту, еще горько пожалеет. Ты точно такой же, как эта… шлюха и ее алкоголик, который не годится даже на то, чтобы разбрасывать по полю навоз; я никого не заставлял работать, об этом и речи не было: хорошо, если ты появлялся на лугу к полудню, что же касается того пьянчуги, он и вовсе целый день с похмелья валялся в постели. Нет, да будет тебе известно, дружище, что с нынешнего дня я всех в своем хозяйстве возьму в ежовые рукавицы. Вообще-то, раз уж ты сам явился ко мне, я хочу задать тебе один вопрос: кто поджег дом?

У скальда потемнело в глазах, и он ответил срывающимся голосом:

– Не знаю… понятия не имею. Я шел вдоль берега фьорда вместе с Тоурунн из Камбара…

– Плевать я хотел на какую-то там Тоурунн из Камбара, к тому же эта девушка уехала из моего хозяйства в другую страну. Я спрашиваю, что известно тебе, единственному человеку, который был вечером возле этого дома?

– Я не был в тот вечер возле этого дома.

– Врешь!

– Клянусь жизнью, я весь вечер сидел на чердаке у Хоульмфридур и читал книгу.

– Ты думаешь, мне неизвестно, что вы развратили друг друга своим враньем, клеветой, наушничеством и злобными небылицами про меня, ты и эта… эта шлюха…

Но тут скальд со слезами на глазах и с комком в горле прервал директора:

– Это неправда, Пьетур, более честного человека и на словах и на деле, чем Хоульмфридур с Чердака, я никогда не встречал.

Пьетур Паульссон вынул сигару с таким видом, точно свалился с небес, и некоторое время рот у него оставался открытым.

– Неправда? – переспросил он удивленно. Потом он заговорил, постепенно распаляясь: – Значит, я говорю неправду? Здесь? В моем собственном доме? А что же такое правда, осмелюсь спросить? Нет, если уж ты смеешь говорить мне, что правда, а что неправда, здесь, в этом доме, в моем собственном доме, видно, и впрямь настало время, чтобы судья поговорил с тобой на суде со всеми вытекающими отсюда последствиями, пусть всем сразу станет видно, до чего материализм может довести человека. Пусть эти так называемые интеллигенты, самые грязные отбросы из всех отбросов, не думают, будто я такой дурак и болван, что они, когда пожелают, могут объяснять мне, что правда, а что неправда. Это хозяйство принадлежит мне, а не тебе, это я, а не ты, решаю, что в этом хозяйстве правда, а что неправда, и тот, кто не хочет ничем пожертвовать ради меня и моих кровных интересов в этом хозяйстве, рано или поздно предстанет перед лицом правосудия со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто знает, приятель, может, правосудие иначе посмотрит на мои кровные интересы, чем вы, так называемые интеллигенты?

– Угу, – прошептал скальд и без сил прислонился к стене, как осужденный, которого сейчас должны расстрелять. – Значит, может оказаться, что это я поджег дом?

– Этого я не знаю. Это решит правосудие, – сказал директор и перестал сердиться, потому что скальд уже почти сполз на пол. – Вот тебе две кроны, и проваливай!

Он взял скальда за плечо, открыл дверь и вытолкал его из кабинета.

Глава двадцать девятая

Итак, вдобавок ко всему это он поджег дом.

Осенний дождь, про такой дождь он однажды написал в своем стихотворении: «Наверно, в нем и наших слез немало». Он чувствовал, что конец близок.

Мысленно он уже видел себя стоящим перед судом с цепями на руках и ногах, и совесть его была обременена преступлением, которое невозможно искупить, ибо преступления – это поступки, приписанные человеку людьми, а ведь его считают врагом своего благодетеля, злостным поджигателем, вором и, может быть, даже убийцей. К концу дня дождь усилился, и чем острее скальд ощущал голод, тем большим злодеем он себе казался; положение было безвыходное. Правда, у него в кармане лежало пятьдесят две кроны, а с такими наличными деньгами он наверняка был богаче всех в поселке, исключая разве что легендарного Йоуна Табачника, служившего пастору образцом всех добродетелей, и, конечно, мог бы раздобыть себе каши, а может, и рыбы, зайди он в первый попавшийся дом, но такая простая мысль не пришла ему в голову. Вместо этого он кружил по мокрым дорогам поселка и порыжевшим болотам или спускался к берегу, словно изучая его, и утолял жажду дождевыми каплями.

Да, конец неотвратимо приближался. И все же, только когда стемнело, он принял окончательное решение. Он подошел к дому доктора и постучал в дверь. Его провели в длинный коридор и велели подождать. По обе стороны коридора были двери. Скальд подождал немного и выжал шапку прямо на пол. Наконец появилась докторша и спросила, что ему надо. Он сказал:

– Я хотел бы поговорить с доктором.

– Доктор занят, – ответила докторша. Тут она заметила лужу на полу и спросила:

– Откуда тут вода? Ты что, болен?

– Да, – сказал он.

– Такого свинства я еще не видывала, – заявила докторша, с отвращением глядя на лужу.

– Это от моей шапки, – объяснил скальд.

– Надеюсь, с тобой не случилось ничего серьезного? – спросила докторша.

– Случилось, – ответил скальд. – Я ужасно болен.

– Ну, наверно, все же не так ужасно, чтобы я ничем не могла помочь тебе, – сказала докторша. – Что у тебя, живот болит или ты простудился?

– Нет, – ответил он.

– Головная боль? Зубы?

– Нет, – ответил он. – Бессонница.

– Всего-навсего бессонница? – сказала докторша. – Ну, бессонницу я и за болезнь не считаю. Чего же ты от меня хочешь?

– Я хотел бы купить снотворного, – сказал скальд.

– А сколько у тебя денег? – спросила докторша.

– Пятьдесят крон, – ответил скальд.

– Снотворного на пятьдесят крон? – изумилась докторша. – Я что, по-твоему, сумасшедшая? Или ты подшутить надо мной захотел?

– Ну, тогда на две кроны, – сказал скальд.

– На две кроны? – переспросила докторша. – Что-то ты чудишь. По-моему, у тебя вообще нет никаких денег.

Тогда скальд вынул из кармана две кроны и мокрую пятидесятикроновую бумажку и показал их докторше.

– Откуда у тебя эти пятьдесят крон? – спросила докторша.

– Мне их дал один человек, – ответил скальд.

Докторша велела ему подождать в приемной, а сама ушла в аптеку за снотворным. Вскоре она вернулась и подала ему большую бутылку из-под вина, полную микстуры, – это стоило всего две кроны; она велела ему принимать по одной ложке перед сном, но вообще-то все это глупости, бессонница бывает тогда, когда у человека нет никакой цели в жизни и, следовательно, ему не о чем думать, она, например, никогда не страдает бессонницей. Скальд поблагодарил, сунул бутылку в карман штанов и попрощался.

Когда он шел по коридору к выходу, ему показалось, что одна дверь тихонько приоткрылась и кто-то поглядел в щелку между косяком и дверью. Он не обратил на это внимания и направился к выходу. Но едва он поравнялся с этой приотворенной дверью, как она вдруг распахнулась, из нее молниеносно высунулась чья-то рука, схватила скальда за плечо и втащила его через порог.

Скальд оказался в комнате с книжными полками на стенах, письменным столом и глубокими креслами, в одном углу стоял шкаф, в другом – медицинские аппараты и ружье; все плавало в табачном дыму. Прямо перед скальдом стоял местный доктор собственной персоной и ухмылялся. Потом доктор с большими предосторожностями еще раз выглянул в щелку и приложил палец к губам, делая знак молчать. Убедившись, что никакая опасность им не угрожает, доктор закрыл дверь, подмигнул скальду и шепотом объяснил:

– Видишь ли, я думал, может, там в коридоре опять притаились эти двое с рогами.

Доктор повернул в замке ключ и спрятал его в карман, потом подошел к скальду и приветствовал его невнятной речью и рукопожатием, которому, казалось, не будет конца. В выражении его лица и манере держаться была смесь необычайного веселья и скрытого беспокойства, почти страха, отчего скальд немного встревожился.

Произнеся несколько отрывистых и неразборчивых фраз о вещах, ни в малейшей степени не связанных друг с другом, которых Оулавюр Каурасон совершенно не понял, доктор силой усадил его в мягкое кресло у окна, поставил перед ним стакан с водкой и велел ему пить, а сам подошел к шкафу и тоже выпил, повернувшись при этом к скальду спиной. Потом он снова начал пожимать гостю руку и говорить. Он заявил, что ему прекрасно известно, что Оулавюр Каурасон – скальд, и к тому же великий скальд, то есть человек, который воображает, будто держит за хвост молнию.

– Черт возьми, – прибавил он, – какая важность, если ты при этом еще и дурак. Каждый, кто считает себя скальдом, психопат. Я целое лето размышлял, как бы затащить тебя к себе на один вечер, чтобы почитать тебе свой роман. Пей, я тебе говорю! Хочешь, я покажу тебе мое ружье? У всех великих поэтов были ружья. Оружие и книга – вот мой девиз. Пушкин и Байрон оба умерли с пистолетом в одной руке и с романом в другой. Пей!

Доктор начал выдвигать один за другим ящики письменного стола, ища свой роман, он рылся довольно долго, пока наконец не вытащил стопку бумаг, исписанных таким размашистым и неуклюжим почерком, что на некоторых страницах умещалось не более четырех-пяти строк. Потом доктор взял из угла ружье, проверил, заряжено ли оно, дал скальду заглянуть в ствол, уселся напротив него с ружьем в одной руке и с романом в другой и начал читать. Скальд был страшно испуган, в особенности тем, что дуло ружья грозно направлено прямо на него.

Это было жуткое описание бури. Потерявшее всю оснастку судно швыряло с одной огромной волны на другую, ждали только волны, которая прикончит его. Наконец появляется эта долгожданная волна, она топит судно, и скальд надеется, что рассказ подходит к концу, но не тут-то было. Пошли длинные научные описания различных видов китов, моржей, акул, гигантских палтусов и других глубоководных рыб, но в первую очередь самых крупных, имевших длинные зубы, рога и что-то вроде хобота. Связь между этими рыбами, потонувшим судном и другими предметами и событиями была не ясна; в то время как Оулавюр Каурасон слушал это мрачное повествование, в животе у него бурчало от голода и холодный пот бежал по спине от страха перед направленным на него дулом ружья. Никакой надежды убежать не было, дверь была заперта, и ключ находился у доктора в кармане, но, бросив украдкой взгляд на ближайшее окно, скальд заметил, что половина нижней рамы держится лишь на двух крючках, так что человек отважный в минуту смертельной опасности мог бы открыть окно и выпрыгнуть наружу.

– Как уже говорилось, – продолжал доктор, – судно идет ко дну и огромные рыбы царят в океане. Что надо прежде всего сделать?

– Я не знаю, – сказал скальд.

– Подумай хорошенько, – сказал доктор. – Если ты великий скальд, ты должен знать, что надо сделать. Что бы ты сделал?

– Я ничего не в силах придумать, – сказал скальд.

– Боже мой, быть великим скальдом и не знать, что делать, когда судно терпит кораблекрушение! – сказал доктор. – Даю тебе три минуты. Я ставлю ружье вот сюда.

Доктор вынул часы, встал, поставил ружье в кресле торчком, словно куклу, подошел к шкафу, смешал себе какой-то напиток, посмотрел на свет и, отвернувшись, опрокинул его в рот.

Со скальда по-прежнему ручьями струился пот. Он ломал голову над тем, будет ли выходом из положения, если он пошлет к месту кораблекрушения другое судно, которое доставит людей на берег, или, может быть, читателям больше понравится, если какая-нибудь огромная рыбина в самый последний миг проглотит весь экипаж и спустя три дня где-нибудь выплюнет его на сушу целым и невредимым. Но при сложившихся обстоятельствах ни то, ни другое решение не казалось ему приемлемым. Наконец скальд в отчаянии сцепил пальцы и с бесконечно глупым видом уставился прямо перед собой; очевидно, этот ужасный роман должен был закончиться тем, что доктор пристрелит его. Так прошло три минуты.

– Ну? – спросил доктор с хитрой усмешкой. – Время, которое я тебе дал, уже истекло. Что же ты намерен сделать?

– Не знаю, – сказал скальд.

– Да пей же ты, Господи Боже мой! – воскликнул доктор.

– Спасибо, – сказал скальд и поднес стакан к губам.

– У тебя в стакане не уменьшилось, – заявил доктор. – Может, ты предпочитаешь коньяк?

– Нет, нет, нет, – ответил скальд, содрогнувшись, – я гораздо больше люблю водку.

– Ну так выпей свою водку, Господи Боже мой!

– Спасибо.

– Так что же ты намерен сделать?

– Я… я неважный скальд…

– Ты болван и кретин, – сказал доктор.

– Да, – согласился скальд.

– На первый взгляд может показаться, – начал доктор, – что при создавшихся обстоятельствах уже ничего нельзя поделать. Сам видишь: судно затонуло и отправилось в ад. И тут я проделываю интереснейшую вещь, хотя на самом деле это так просто, что любой ребенок догадался бы, что именно это и необходимо было сделать. Я спасаю кока.

– Угу, – сказал скальд.

– Угу? – повторил доктор. – Ты говоришь «угу»? Что ты имеешь в виду? Болван проклятый! Тебе может дорого обойтись твое «угу». Пей, или я свяжу тебя и сам вылью это тебе в глотку!

– Большое спасибо, – сказал скальд. – Я уже достаточно выпил. Боюсь, что мне пора идти. Я, собственно, немного тороплюсь.

– Успеется, – заявил доктор. – Мне еще надо о многом поговорить с тобой. И кое-что тебе показать. По правде говоря, мне иногда хочется побеседовать с разумным существом. Что это за жизнь, если человек постоянно слышит, как трещит его собственный гроб?

– Это ужасно, – согласился скальд и вздрогнул.

От этих размышлений доктор снова встревожился, он приложил ухо к двери, потом на цыпочках подкрался к скальду, наклонился к нему и прошептал:

– Послушай, дружок, когда ты шел сюда, не заметил ли ты возле дома чего-нибудь странного?

Скальд ответил, что нет.

– Каких-нибудь коз или чего-нибудь такого? – продолжал доктор.

– Нет, я не видел никаких коз, – сказал скальд.

– И вообще никаких рогатых животных?

– Рогатых животных? – удивился скальд.

– Да, я имею в виду… не заметил ли ты на крыльце двух старых баранов с закрученными рогами?

– Нет, – сказал скальд.

– Ну и прекрасно, мой милый, тогда все в порядке, – сказал доктор уже спокойнее и потрепал скальда по щеке. – А теперь пей!

Он поднес стакан к губам скальда и выплеснул водку ему в нос и за ворот куртки. Потом он снова начал рыться в своем столе и вытащил еще несколько листов бумаги, на этот раз рисунки.

– Вот копии рисунков, которые я послал в университет для более тщательного изучения, – сказал он.

Скальд не осмелился еще раз произнести свое роковое «угу», он боялся обидеть доктора и сказал:

– Понятно.

– Хочу раз и навсегда заявить, что я не верю ни в какие таинственные явления, что бы там ни говорил Пьетур Три Лошади, – сказал доктор. – Как врач, ученый и человек, доверяющий только опыту, я не могу позволить себе соглашаться со всяким вздором. На мой взгляд, каждое явление должно иметь свое научное объяснение. Я вырос со скальпелем в руке и потому требую исследований. Может, это и жестокая теория, но, Боже мой, я ведь говорю то, что думаю, я не могу относиться к привидению с большим уважением, чем к человеку, что бы там ни болтал Пьетур Три Лошади. И уж тем более я не желаю слушать ни о каких дурацких духах. Исследование, исследование и исследование, наука, наука и наука, слышишь! Пей, или я раскрою тебе череп!

Доктор снова налил себе у шкафчика и выпил, повернувшись к скальду спиной, потом обернулся и продолжал:

– Однажды ночью, это было ранней весной, я сидел в своем кабинете и делал анализ мочи. С этого все и началось. Это был самый обычный анализ мочи, какие мне приходится делать сто тысяч раз в год, а может, и больше, Господи Боже мой, об этом никто и не думает. Но что происходит? В ту минуту, когда я смотрел через микроскоп, передо мной вдруг возникли удивительнейшие картины, подобных картин я никогда прежде не видел; берусь утверждать, что вообще ни один врач не видел подобных картин при таких же обстоятельствах. Эти картины обладали не только формой и перспективой, они обладали также протяженностью во времени, они обладали пространственно-временными свойствами в полном соответствии с теорией Эйнштейна, вообще-то они больше всего были похожи, если только их можно с чем-нибудь сравнивать, на замечательные кинофильмы, с той разницей, что в них происходили вещи, которые не смог бы воспроизвести ни один из величайших мастеров кино. Вот, например, я вижу огромную реку, широкую и бурную, очень похожую на Миссисипи, она несется между заросшими лесом берегами, вот как тут, на рисунке номер один. Вдруг я вижу, плывет диковинное гигантское животное с такими огромными рогами, каких я никогда в жизни не видел ни у одного живого существа, они вздымаются в небо, как две огромные страшные колонны, вот я изобразил их на рисунке номер четыре. Не успел этот баран выйти на берег и отряхнуться, как взошла луна и земля покрылась снегом, и тут вдруг я увидел, как по лесу верхом на единорогах скачет отряд полулюдей, полукоз, а впереди всех женщина с витыми рогами! – Бог мне свидетель! – да еще на зеленом коне, клянусь жизнью; вот на этих рисунках я изобразил всю свиту с мельчайшими подробностями, а вот портрет самой королевы, рога у нее точь-в-точь как у козла, и все же это настоящие женские рога, клянусь жизнью. Но какое научное значение имеют эти бороздки на рогах, этого я, к сожалению, здесь определить не могу, для этого мне не хватает научной аппаратуры, это дело университета. Единственное, в чем я могу заверить университет, что я видел это собственными глазами через микроскоп; я, человек с университетским образованием, я, человек, который наотрез отказывается признавать сверхъестественное и которому никогда не придет в голову верить в загробную жизнь; плевать я хотел на то, что Пьетур Три Лошади один купил все это хозяйство и теперь может выдать меня властям, пусть они меня четвертуют, но ни земля, ни небо не заставят меня признать существование хотя бы самого паршивенького ангела, не говоря уже о чем-то другом; но я уверен, дружок, что все это останется между нами, потому что иначе Пьетур Три Лошади совсем взбесится, пусть это хозяйство его – только на бумаге, он все равно прав, ибо здесь, в поселке, совершенно необходимо, чтобы люди верили в привидения, иначе они черт знает во что будут верить. Загробная жизнь – это вопрос социальный, который имеет значение прежде всего для этой жизни, вот почему я как член человеческого общества считаю, что, поскольку Научное Общество по Исследованию Души, к сожалению, не в состоянии обеспечить людей в этой жизни, кто-то должен дать людям загробную жизнь взамен картошки, торфа и ботинок, а церковь сдохла и провалилась ко всем чертям; можешь повторить это кому хочешь от моего имени, даже если правда, что Пьетур Три Лошади купил весь поселок за наличные, Господи Боже мой, чтоб мне провалиться, если я вру. Пей!

– Спасибо, – сказал скальд.

Доктор разбросал свои рисунки по столу и креслам, снова подошел к шкафу, повернулся к юноше спиной и выпил.

– К сожалению, мне надо идти, – сказал скальд и встал.

– Что за чушь! – сказал доктор. – Куда тебе спешить? Не так уж часто ты бываешь у меня в гостях. Мы еще с тобой в картишки перекинемся. Допивай свой стакан, и сыграем пульку.

– Мне пора, – сказал скальд.

– Ни слова, пока твой стакан не будет пуст, – заявил доктор и снова толкнул скальда в кресло. – Ты мой гость. Мы, собственно, еще и не поговорили с тобой. Вот когда ты опорожнишь свой стакан, мы сможем начать беседу.

– Мне очень жаль, но я не умею пить водку, – сказал скальд.

– Тогда ты должен этому научиться, – сказал доктор.

– Я… я боюсь спиртного, – сказал скальд.

– Значит, ты не можешь быть скальдом, – сказал доктор. – И вообще человеком, и тем более исландцем. Водка – это источник жизни.

Доктор встал, держа в одной руке стакан, другой рукой он схватил скальда за горло, потом засунул ему между зубами пальцы и хотел вылить в рот водку. Но едва скальд почувствовал на губах вкус водки, он вздрогнул, словно девушка, впервые познавшая мужчину, и толкнул стакан плечом, так что тот выскользнул у доктора из рук, упал на пол и разбился. Некоторое время доктор молча смотрел на осколки неподвижным пьяным взглядом, ни один мускул не дрогнул у него на лице, потом, преисполненный чувства ответственности, он спокойно и твердо подошел к шкафу, как будто собирался произвести сложную полостную операцию, достал другой стакан, наполнил его и поставил перед больным. На это ушло довольно много времени, ибо доктор не спешил, поэтому больной успел незаметно откинуть крючки на окне. Поставив перед скальдом новый стакан с водкой, доктор снова заботливо осмотрел ружье. Потом он принялся убирать с дороги стулья, проделывая это так тщательно словно готовил помещение к операции. Наконец он прислонился к стене напротив скальда, поднял одной рукой ружье, а другой показал на водку.

– Пей! – приказал он.

И тут в жизни этого бедного скальда произошло чудо, он неожиданно вскочил, не раздумывая, распахнул окно и был таков. Он успел перемахнуть через подоконник в темноту раньше, чем доктор приложил ружье к щеке и прицелился. Выстрел, грянувший в следующую секунду, не попал в цель.