Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Глава тринадцатая

Когда у скальда Оулавюра Каурасона рождался ребенок, он первым делом бежал к соседям занять безмен, чтобы взвесить новорожденного. Когда у него умирал ребенок, он шел занять несколько крон, чтобы купить гроб. Утром друзья расстались у дверей дома, один пошел призывать бедняков бороться за справедливость, чтобы детям будущего жилось хорошо, другой отправился искать добросердечных людей, которые помогли бы ему похоронить ребенка. Но не легко было найти добрую душу, которая выразила бы готовность похоронить его дочь. Одни угощали его горячей бурдой из цикория, другие – баранками, но никто не хотел материально поддержать его предприятие. Зато его утешали, что грядет новый золотой век, ибо на днях начинают строить базу. Какое значение может иметь то, что люди будут гнуть спину за пятьдесят эйриров в час, если при этом они смогут сохранить свою национальность? Другие были настроены пессимистически и говорили, что ореол директора Пьетура Паульссона не стоит пятидесяти эйриров. Но все сходились в одном – каждая сторона мечтала создать крепкий союз, и все они усиленно старались перетянуть скальда на свою сторону, забывая при этом, что ему надо похоронить ребенка. Послушав некоторое время их рассуждения, скальд сказал, что если б у него спросили, какое у него заветное желание, он ответил бы, что хочет стать горным духом, – и распрощался.

Пастор считал, что при нынешних обстоятельствах похоронить ребенка скальда будет довольно трудно, а чтобы он сам одолжил скальду денег на гроб, это уже и вовсе исключено, нужно потерять всякий стыд, чтобы обращаться к бедному слуге Господа Бога еще и с такими просьбами. Времена нынче тяжелые, как в эпоху Стурлунгов, на носу у пастора скопилось много пылинок, на рукавах осела пыль. И у него тоже случилось несчастье, большой кусок домотканой материи, который он положил осенью на дно силосной ямы, чтобы материя разгладилась, пропал бесследно.

– Люди забыли о Христе, – сказал пастор.

Но так как скальд продолжал настаивать, пастор прямо заявил скальду, что совесть не позволяет ему выполнять пасторские обязанности, если у него нет твердой уверенности, что ему за это заплатят, пасторам тоже надо жить, так же как и скальдам; и он не обязан давать деньги на гроб или хоронить кого-нибудь, если не получит вперед положенного вознаграждения. Скальд поднял на пастора глубокие серьезные глаза и спросил:

– А что сделал бы на вашем месте Иисус Христос, пастор Брандур?

Пастор сдул с рукава целое облако пыли и резко ответил:

– Я не потерплю подобных речей в своем доме. Как ты вообще смеешь рассуждать о Боге? Я знаю из надежных источников, что ты не тверд в вере. Тот, кто так рассуждает, не верит в Бога.

Но у скальда не хватило духу препираться с пастором из-за Бога.

– К сожалению, я не знаю, кто в кого больше верит – я в Бога или Бог в меня, – сказал он. – Я знаю одно – между нами всегда были хорошие отношения. Но я считал, что со своими земными делами я должен обращаться к людям, а не к нему.

– Вот-вот, – сказал пастор, – узнаю эти речи. Это все идет от русских, отвратительные, мерзкие речи! Не верить в Бога и требовать всего у людей – это их манера. Никакого уважения к имуществу тех, кто всем жертвует ради экономики страны. Зато сочинять повести о похитителях овец, о людях, которые измывались над своими женами да к тому же еще завшивели с головы до ног, о всяких голодранцах, которые никогда и не жили в нашей округе, – вот это они называют современной поэзией и требуют к этому уважения. Они ничем не брезгуют, лишь бы ославить поселок и испортить его репутацию!

– Да-а, – сказал скальд, – ну, я должен идти. Большое спасибо, и прошу извинить меня.

Когда пастор увидел, что скальд смирился, стал покорным, он немного подобрел и сказал, открывая ему дверь:

– Единственное, что тебе осталось, это обратиться к старому Йоуну Табачнику, которому французы подарили землю. Это почтенный, прекрасный человек, он, так же как и наш директор, доказал, чего человек может добиться в жизни, если он не привык постоянно чего-то требовать от других. Вот уже скоро сорок лет, как он крошит табак для Господа Бога и для людей с шести утра до одиннадцати ночи. И Бог вознаградил его: когда французы уехали отсюда, они подарили ему большой участок земли у самого залива за то, что он стерег их имущество, пока у них был тут склад. А через два года он продал этот участок государственному советнику за громадные деньги. Такие люди достойны подражания, они составляют гордость нашего поселка, вот о них и надо писать книги и слагать стихи, а не о разных вшивых негодяях и голых бродягах. О таких людях, как наш старый Йоун, Господь сказал: «В малом ты был верен, над многим тебя поставлю».

Этот богач позволял себе лишь одну роскошь – смолу. В то время как все дома выцвели от непогоды, он каждый год заново смолил свой дом. Внутри воняло копотью и керосином, кислым табаком и аммиаком. У крохотного окошка на кровати сидел Табачник, с грязной седой бородой, с подслеповатыми от бельм глазами, одетый в тряпье, и высохшими костлявыми жилистыми руками разминал пачку слежавшихся табачных листьев. У изголовья кровати на керосинке стоял голубой кофейник, перед Табачником стояла скамья для резки табака. Богач сплюнул на пол. Потом пошарил рукой на полке, где стояла жестянка с табаком, и спросил:

– Тебе на сколько, на двадцать пять эйриров или на пятьдесят?

– К сожалению, я не нюхаю табака, – сказал скальд.

– Чего? – не понял богач.

Скальд повторил свои извинения.

– Ты кто такой? – удивленно спросил богач.

Скальд назвал себя.

– Здесь никто ничего бесплатно не получает, – заявил табачный король.

– Я зашел только засвидетельствовать тебе свое почтение, потому что пастор часто говорил мне о тебе.

– Пастор? – насторожился старый Йоун Табачник. – Передай ему, что церковь он получит только тогда, когда я помру, не раньше. А пока я жив, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Нечего клянчить. Житья не стало из-за этого вечного нытья и выклянчивания. Сам я никогда ничего не получал бесплатно.

– А я не собираюсь ничего у тебя клянчить, – сказал скальд. – Просто мне пришло в голову, что ты можешь порассказать немало интересного, как и все старики, при случае я бы с удовольствием послушал рассказы о твоей жизни. Кто знает, может, я написал бы что-нибудь про тебя, что тебе кажется достойным памяти людей.

– Нет, – сказал старик. – Нечего обо мне писать. Все, что должно быть написано, уже написано, это сделал блаженной памяти Снорри Стурлусон. У меня есть моя родословная, и этого с меня хватит. По мужской линии мой род идет прямо от Харальда Синезубого. Теперь в Исландии живут одни лишь дармоеды и жулики. В свое время я имел дело с французами. Передай пастору, что церковь он получит только после моей смерти.

– Но ведь хоть что-то должно доставлять тебе радость в жизни, как всем людям, – сказал скальд.

– Никто не познает блаженства, пока не умрет, – ответил старик.

– Нынче ночью у меня умер ребенок, – сказал скальд.

– Что ж, такое случается. У меня никогда не было детей, – сказал старик. – Я никогда не бросал денег на ветер.

– Я тоже не собирался заводить детей, – сказал скальд. – По-моему, я сам ребенок, да таким и останусь. И в то же время, не успеешь опомниться, как уже затеплится новая жизнь.

– Я слышал, ты голь перекатная, – сказал Йоун Табачник.

– Да, – сказал скальд, – это верно. Я голь. А кто не голь, если уж на то пошло? Всякий человек голь.

– Не скажи, наши предки не были голью. Хрольв Пешеход покорил Нормандию, это я знаю от французов. А Одд Стрела[19]19
  Герои саг.


[Закрыть] был двенадцати локтей росту и прожил триста лет. И я с утра до вечера крошу табак, не обращая внимания на это гнусное голодное нытье общества, я часто встаю даже среди ночи, чтобы раскрошить кисетик табаку. Но никакой церкви они не получат, пока я не помру.

– Я понимаю, бессмысленно просить тебя помочь человеку, который попал в трудное положение, – сказал скальд. – Но может быть, я потом и смог бы расплатиться с тобой, если не деньгами, то хоть бы стихотворением.

– Я никогда не помогаю тому, кто попал в трудное положение, – заявил Йоун Табачник. – Голь никогда ничего не добивалась и не добьется, даже если ей оказывают помощь. Если я когда и помогаю кому, так это только богатым. Тогда по крайней мере знаешь, куда пошли деньги. Голь – это бездонный океан.

– Ну, а если мы дрожим, скрючившись, на морозе и даже земля наглухо закрыта для наших умерших детей, не говоря уже о небе, что тогда?

– Мне никогда никого не жалко, – ответил Йоун Табачник. – По мне, так пусть хоть все передохнут. По-моему, только справедливо, если подыхает тот, кто не может жить. Я не смогу жить – я тоже сдохну. И никто мне не поможет ни на земле, ни на небе.

– Зачем же тогда родился Иисус Христос, если мы не будем помогать друг другу в беде? – спросил скальд.

– Пусть Иисус Христос сам помогает своим беднякам, – сказал Йоун Табачник. – И церковь он не получит, пока я не помру.

– Слушай, Йоун, пусть Иисус Христос сам строит свои церкви после твоей смерти, а ты, пока жив, используй свои деньги, помогая братьям, попавшим в беду.

– У меня никогда не было братьев, и я не желаю их иметь. Нечего втягивать меня в это дело, – сказал старик. – Все они проклятые лодыри. Плевать я на них хотел.

– Кто знает, может, на самом деле я богатый человек, милый Йоун, – сказал скальд. – Кто знает, не получишь ли ты хорошие проценты, если одолжишь мне десять крон.

– Нет, – сказал старик. – Ты человек не в моем вкусе. Мне всю жизнь нравился мой родич Сигурдур – Убийца дракона Фафнира. Вот это мужик что надо. А вот Греттир был всего-навсего обычным бродягой, да и Гуннар из Хлидаренди[20]20
  Один из героев саги о Ньяле.


[Закрыть] тоже был бездельник и слюнтяй. Если у нас в Свидинсвике и стоит кого-то считать человеком, так это крошку Пьеси Паульссона. Много лет назад я плавал вместе с его папашей на одном боте, он был лжив и нечист на руку, говорили даже, что он убил человека, – так что это род не ахти какой. Но лучше быть гордостью плохого рода, чем заблудшей овцой хорошего, и если я когда-нибудь помогу кому-нибудь здесь в поселке, так разве что крошке Пьеси. Можешь взять бесплатно одну понюшку, а больше ничего не получишь. И скажи этому паршивому пастору, что они не получат церкви, пока я не помру.

Приближался вечер, скальд выпил много бурды из цикория, но надежды на то, что его ребенок будет погребен, у него было не больше, чем утром. Возвращаясь вечером домой, он вспоминал все, что пережил днем. Он прекрасно понимал, что обращался всюду, кроме того места, где наверняка получил бы помощь. Но он боялся, что не выдержит соленого волшебного напитка, столь милого сердцу директора Пьетура Паульссона. Было и еще одно место, но ему тем более хотелось, чтобы там его считали человеком, не нуждающимся в деньгах и живущим в достатке, – это был дом Йоуи. Так и не раздобыв гроба, он возвращался к себе домой. Он прекрасно сознавал, какой его ждет прием, но он так отупел от целого дня унижений, от недосыпания, что теперь его уже ничто не страшило. Он понимал, что из этого затруднения они выйдут так же, как из всех прочих: утром его невеста пойдет к Пьетуру Паульссону, поплачет там, и гробик появится сам собой.

У подножья холма под навесом часто сушилась одежда, она развевалась по ветру, наводя по вечерам страх на обитателей Небесного Чертога. Скальд робкими шагами шел мимо, он был удручен и не глядел по сторонам. Вдруг из-под навеса выступила какая-то фигура, закутанная в платок, и преградила скальду дорогу. Это была Йоуа.

– Мне надо поговорить с тобой – сказала она.

– Чего тебе от меня надо? – сказал он.

– Почему ты обращался ко всем, только не к нам? – спросила она, – Разве мы хуже других?

– У меня к вам не было никакого дела, – ответил он.

– Не притворяйся, – сказала она. – Я знаю, что тебе нужны деньги. Такие вещи всем быстро становятся известны. Люди рады, когда другие оказываются беспомощными, как и они сами.

– Лучше, чтобы нас здесь не видели, – сказал он – Давай отойдем в тень.

– Мне нечего скрывать, – ответила она – Вот деньги, прости, что так мало. И обещай мне никогда больше не ходить от двери к двери, если тебе понадобится такая мелочь. Я этого не вынесу.

– Я могу попросить милостыню у кого угодно, только не у тебя, Йоуа, – сказал он. – Пусть все презирают меня, только не ты. Только в твоих глазах я хотел бы казаться богатым. Почему ты не хочешь, чтобы я жил в заблуждении и верил, будто ты считаешь меня независимым? Протягивая мне эту милостыню, ты отбираешь последнее, что я имею; конечно, ты помогаешь мне похоронить мою девочку, но в этой же могиле скроются последние остатки моей мужской гордости…

– Ты добровольно заковал себя в цепи, сбрось их!

Этот суровый приказ на секунду заставил его забыть о своем отчаянии, он почувствовал ее сильные руки на своих узких плечах и горячее дыхание на своем лице.

– Сострадание – это благородное чувство, – сказал он. – Допустим, я прогнал бы ее, мою невесту, можешь называть ее, как хочешь, думаешь, это сделало бы меня свободным? Нет, я ни минуты не мог бы быть счастлив. Если б она была молода, красива и богата, если б у нее были друзья и родные, если б она была способна найти себе мужа, была способна располагать к себе людей – одним словом, если б она была баловнем судьбы, тогда другое дело, потому что, кому Бог помогает, тот и сам себе поможет. А у нее нет ничего, ничего. Она человек во всей его наготе, она больна, беззащитна, у нее нет друзей, нет никого, кто бы любил ее, кто бы мог всунуть ей гвоздь между зубами, когда у нее бывают припадки. Бог, люди и природа лишили ее всего…

– Ты не веришь в жизнь, – сказала девушка. – Ты думаешь, что мир не сможет существовать без твоей дурацкой жалости. Сойди же наконец с этого позорного креста, скальд!

В то же мгновение он почувствовал на губах ее губы, горячие на морозе, почти жестокие, одно мгновение – и она исчезла.

Глава четырнадцатая

Переговоры между Трудящимися и директором Пьетуром Паульссоном не дали никаких результатов, он наотрез отказался признать их Союз правомочным, вести переговоры и заявил, что заставит всех работать по расценкам, принятым Истинными Исландцами, а не какими-то безродными проходимцами. Весь день прошел в утомительных спорах, и норвежское судно так и не было разгружено. Но на другой день, когда Истинные Исландцы хотели приступить к работе и собирались спустить на воду лихтера, вдруг откуда ни возьмись появились безродные и запретили им прикасаться к чему бы то ни было. Это были главным образом молодые парни, еще даже не прошедшие конфирмацию, но были среди них и мужчины в возрасте, которым никогда не удавалось постичь душу, в том числе и приходский староста, единственным богом которого была приходская касса и который рассудил, что этой кассе будет выгоднее, если у людей будут повыше расценки. Председатель Союза Йенс Фаререц шумел больше всех, все-таки прежде всего он был фарерцем. Тут молодые люди увидели своих отцов и родных, идущих им навстречу в рядах Истинных Исландцев – старых переносчиков камней, работавших в поселке десятки лет, независимо от того, кто правил поселком – государственный советник, Товарищество по Экономическому Возрождению, Общество по Исследованию Души или, наконец, владелец баз через директора Пьетура Паульссона. Парень из Скьоула тоже был там, он явился на берег, чтобы давать указания и натравливать сыновей на отцов. Пришел и директор, с тростью, в пенсне, в пиджаке и в шляпе, сдвинутой на затылок. Он заявил, что его нисколько не удивляет, что люди, в жилах которых течет кровь ирландских рабов и которые допускают, чтобы их родители подохли голодной смертью, подняли бунт против общества, он понимает и Йенса Фарерца, который был фарерцем и потому не прочь снова надеть на исландцев датское ярмо после четырехсотлетней борьбы за независимость. Но вот то, что староста Гунси, который, как и положено порядочному обманщику и растратчику, наживался на деньгах, выделяемых приходом на обувь и кофе всяким прикованным к постели идиотам, да ставил в счет гробы вдвое большего размера, чем это нужно для высохших старушек, оказался в таком неподобающем обществе, – это уже ни в какие ворота не лезет.

Все же было ясно, что Пьетур не считал целесообразным подстрекать Истинных Исландцев к нападению; после того как люди несколько часов простояли на берегу, глядя друг на друга и обмениваясь презрительными выкриками, директор отозвал своих людей в помещение школы, чтобы поднять их национальный дух с помощью пения псалмов. Вскоре обнаружилось, что Пьетур не слишком полагается на боеспособность Истинных Исландцев, ибо он посадил пастора и своего управляющего на резвых скакунов и послал их в соседние округи собирать войско. Все крестьяне, жаждущие ратных подвигов, призывались в Свидинсвик, чтобы защитить интересы нации от крайних требований иностранцев. Независимость Исландии находилась под угрозой, в поселке хозяйничали русские, датчане и ирландские рабы и притесняли тех, кто жаждал сохранить свою национальность и работать за пятьдесят эйриров в час. Рассудительные пожилые крестьяне, ухмыляясь в бороды, отвечали, что, насколько им известно, ни Эгиль Скаллагримссон, ни Гуннар из Хлидаренди, которым не пришлось бы краснеть из-за своей национальности перед Пьетуром Три Лошади или тем же Юлиусом Юлиуссоном, никогда не вступали в рукопашную из-за пятидесяти эйриров в час, и наотрез отказались принять участие в боевом походе, обещавшем столь мизерную награду. Но выискалось несколько молодых парней, взгляды которых не совпадали со взглядами стариков, к тому же они гораздо хуже, чем их отцы, знали родовые саги, эти парни сочли, что несравненно почетнее принять участие в битве в Свидинсвике, чем вычищать под коровьими задами в отдаленных долинах.

Похоронить ребенка нейтрального скальда при этих обстоятельствах оказалось не так-то просто. Когда Оулавюр Каурасон снова пришел к пастору, на этот раз имея в кармане деньги на погребение, сей герой в пасторском обличье находился в соседней округе по военным делам, а когда скальд решил попросить старосту сколотить гроб за наличные деньги, тот как раз в это время руководил военными действиями на берегу. Все были готовы стрелять друг в друга, только стрелять, и никто не проявил ни малейшего желания хоронить детей, которых уже расстреляли.

И вот снова поздним вечером скальд возвращается домой, весь день он напрасно обращался то к одному, то к другому, но вопреки всему он был счастлив и благодарен Богу за то, что, имея на руках умершего ребенка и заботы, глубже понял бренность всего земного, тогда как все остальные были настолько сильно привязаны к ценностям этой жалкой жизни, что, обезумев, рвались стрелять. Размышления скальда были прерваны необычным зрелищем: вокруг его лачуги толпились люди, вооруженные палками и чем попало, кто-то стоял в дверях, кто-то уже проник внутрь. Вначале скальд испугался. Он не входил ни в один из воюющих лагерей, но, хотя он и был знаком с большинством из этих людей, в нынешние смутные времена никто не мог бы сказать, кто из них друг, а кто враг; может, они подстерегают скальда в его собственном доме и готовы убить его только за то, что он любит мир, – такое ведь уже случалось. Ясно было одно: война в первую очередь обрушилась именно на его дом, дом мирного человека. Скальд остановился и в апрельских сумерках тревожно смотрел на свою лачугу. Тогда мужчины закричали:

– Иди сюда, скальд. Не бойся! Мы сражаемся за тебя. Мы сражаемся за поэзию всего мира!

Скальд был благодарен за это гостеприимное приглашение и подошел поближе. Тут дверь дома распахнулась и на порог вышел Эрдн Ульвар, его друг, он повторил приглашение и радушно приветствовал скальда в его собственном доме. Люди сидели повсюду, кто на чем, они перевернули все, что только обладало дном, и превратили это в стулья, некоторые сидели прямо на полу. Скальд прежде всего посмотрел, не тронуто ли что в каморке, но там все было в порядке: крохотное тельце, завернутое в саван, лежало на грубо сколоченных носилках. Но когда невеста, стоявшая за плитой с распухшим от слез лицом, увидела, что пришел Оулавюр, она выпрямилась и закричала:

– Они нарушают мир живых и мертвых, они позорят мой дом, оскверняют моего покойника, о Иисусе небесный, пошли на них огонь и дьяволов, на этих разбойников!

Кое-кто усмехнулся, но большинство не обратили на нее никакого внимания.

Они объяснили скальду, что случилось: Эрдна Ульвара хотели схватить и отправить в Адальфьорд за нарушение закона о борьбе с туберкулезом. Он без разрешения покинул туберкулезный санаторий. Телеграмма из отдела здравоохранения подтверждала, что этот человек – распространитель заразы, свидинсвикский доктор обратился к окружному судье и потребовал, чтобы Эрдн Ульвар был удален, пока он не перезаразил жителей этого здорового поселка. Все безродные тут же решили охранять Эрдна Ульвара. Можно ли им остаться здесь на эту ночь?

– Этот дом твой, Эрдн, – сказал скальд.

При этих словах невеста издала жалобный крик и начала громко молиться, подбирая слова еще старательнее, чем раньше. Одни в немом удивлении смотрели на это беснующееся христово отродье, другие отворачивались, ибо им было стыдно за нее. Те, у кого был табак в любом виде, вытащили его и начали угощать соседей, не забывая при этом и себя, потом появились карты, и добродушное сквернословие гостей заглушило благочестивые упражнения хозяйки. Один принес керосину, другой – воды, третий – кофе, откуда-то появился сахар. Скальд помог обнести присутствующих кофе. Наконец невеста перестала причитать и, измученная, уселась за плитой со своим вязаньем.

Поздно вечером, когда большая часть охраны разошлась по домам в полной уверенности, что уже ничего не случится, пришло известие из лагеря директора: «Люди в Небесном Чертоге, будьте начеку!» Вскоре на склоне показалась толпа с фонарями и палками. Обе двери в доме скальда заперли на все запоры, свет погасили, люди, готовые к обороне, заняли посты у окон и дверей. Спустя несколько минут раздался стук в дверь, и так как пришедшим показалось, что им не отвечают слишком долго, они начали барабанить в стены. Скальд подошел к окну, открыл форточку и спросил, кто там.

– Исконные жители Исландии, – ответили ему. – Исландцы.

– Вот что, – сказал скальд, не имея мужества произнести свое рискованное «угу».

Тогда какой-то незнакомец объяснил, что он прислан сюда окружным судьей, чтобы забрать чахоточного: выдашь ты нам его или нет?

– Мой ребенок вчера умер от чахотки, – сказал скальд – Может быть, добрые люди помогут мне похоронить его?

– Открывай дверь и давай сюда этого человека! – ответил посланец властей.

– К сожалению, я уже лег спать, – сказал скальд.

Тут подошел и директор Пьетур Паульссон, он немного отстал, так как слишком запыхался, поднимаясь по склону.

– Не надо никого просить открывать этот дом, это мой дом, – заявил директор. – Это я решаю, когда и как этот дом отпирается. Но прежде я намерен сказать несколько слов Оулавюру Каурасону. Эй, Оулавюр Каурасон, ты, который называешь себя скальдом, я пришел сюда, чтобы сказать тебе, что ты больше не скальд. Ты грязный стихоплет, богохульник и клеветник, отравляющий души молодежи. Слишком долго я терпел такого болвана и крысу, как ты. Я простил тебя, хотя ты запятнал Свидинсвик, сочиняя истории про людей, которые никогда не жили в этом поселке, про воров, пьяниц, бродяг и вшивых кобелей, дурно обращавшихся со своими женами. И хотя ты выступал против Бога и Души на словах и на деле, я все прощал тебе и неустанно предоставлял возможность стать хорошим скальдом. Однако все мои попытки сделать из тебя хорошего скальда не принесли плодов. Теперь моему терпению пришел конец. Правда, раньше у нас с тобой были неплохие отношения, но теперь, когда ты открыто выступаешь на стороне этих безродных против сторонников Родины, против независимости нации, против меня, теперь мы больше с тобой не знакомы, я еще покажу вам, я вас сотру в порошок, я вас в бараний рог согну! Вы у меня еще попляшете! Эй, ребята, если они не отопрут дверь, обвязывайте дом веревками и валите эту халупу наземь!

К утру дом скальда лежал опрокинутый набок.

Ночью Истинные Исландцы обвязали лачугу веревками и опрокинули ее, чтобы им легче было проникнуть в это разбойничье логово. Но маневр не дал желаемых результатов. Безродным удалось погасить фонари Истинных Исландцев, некоторое время бой шел в темноте, и в суматохе Эрдну Ульвару удалось удрать. В итоге скальд остался без крова, с мертвым ребенком на руках и взывающей к Иисусу невестой, которая, как оказалось, была не настолько Истинной Исландкой, чтобы это оградило произведения ее жениха от злобной критики. Забрав тело ребенка и рукописи скальда, они перебрались к соседям. Но, когда достаточно рассвело, пришли безродные и подняли дом скальда из руин.