Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

Глава шестая

Ранним вечером в сочельник мимо Малого Бервика шел какой-то человек, он вел навьюченную лошадь и держал путь прямо в Большой Бервик. Скальд стоял у дверей своего дома. У него вошло в обычай: завидев путника, едущего мимо хутора, выходить к нему навстречу и приглашать его выпить чашечку кофе.

– Добрый день! – крикнул скальд.

Это был смотритель маяка Ясон из Тойнгара. Он не ответил на приветствие скальда. Оулавюр Каурасон поздоровался еще раз. Тогда путник остановился и крикнул в ответ:

– Я не имею привычки здороваться с преступниками. Ты опозорил мою дочь. Этот позор должен быть отомщен.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Оулавюр Каурасон.

– Я говорю о том позоре, который ты навлек на меня и на весь мой род. Наш род королевский, мы ведем свою родословную от Сигурдура – Убийцы дракона Фафнира. Когда исландцы еще ценили то, что они зовутся исландцами, они считали своим прямым долгом мстить оружием за преступление, какое ты совершил по отношению к моему роду. Тяжело жить в такие времена, когда нельзя вызвать на поединок осквернителя своего рода и вырезать у него на спине кровавого орла[22]22
  Вырезать на спине кровавого орла – отрубить ребра от позвоночника и вытащить наружу легкие. Так викинги расправлялись с врагами.


[Закрыть].

– Твоя речь клеймит тебя самого, крестьянин, – сказал Оулавюр Каурасон. – Я не намерен отвечать тебе.

– Если бы в этой стране сохранилась хоть капля справедливости, тебя за твои гнусные делишки давно вздернули бы на виселице.

– Не бойся, крестьянин. Когда придет время, каждый попадет туда, куда ему положено. Не стоит спешить. Давай лучше спокойно, по-братски поговорим с тобой как мужчина с мужчиной.

– Я бы стыдился того, что происхожу от древних героев, если бы стал по-братски говорить с подлецом, – заявил крестьянин и двинулся дальше.

Оулавюр Каурасон еще долго стоял на пороге, хотя уже нельзя было бы разобрать, если бы путник что-то крикнул. Потом он вошел в дом.

Его жена, обнажив худую обвисшую грудь, кормила ребенка. Скальд долго ходил взад и вперед по комнате. Наконец он откинул волосы с покрытого потом лба и заговорил с ней:

– Яртрудур, я должен доверить тебе одно дело, которое тяжко гнетет меня, – сказал он.

– Должно быть, и впрямь произошло что-то особенное, если ты снисходишь до того, чтобы поделиться этим со мной, – сказала жена.

– Я очень прошу тебя, Яртрудур, сделай человеческое лицо, – попросил он.

– Осподи Иисусе, ты пугаешь меня, Оулавюр, – проговорила она.

– Если ты будешь делать такое лицо, будто ты заодно с Богом, я не смогу говорить с тобой, – сказал он.

– Я всегда предчувствовала, что ты навлечешь на меня какое-нибудь несчастье, – сказала она.

– Угу, – сказал он, – лучше я не буду ничего говорить, пусть тебе расскажут другие.

– Во имя Отца и Сына и Святого духа! – воскликнула она.

– Из всего несовершенного, что создали люди, боги – самое несовершенное, – сказал он нетерпеливо.

Тогда жена отняла у ребенка грудь и спросила напрямик:

– Что случилось?

Как только она перестала призывать Святую Троицу, между супругами воцарился мир и скальд начал говорить. Он рассказал жене о своей трудной поездке по плоскогорью навстречу дождю и ветру, о том, как стемнело, едва он спустился с перевала, и о том, что лед был ненадежен и поэтому ему пришлось попроситься на ночлег в Сюдурейри. Он был измучен, и вдова тут же уложила его в постель. Чтобы он согрелся, она налила ему в кофе немного водки. А когда он проснулся, он чувствовал себя как-то необычно, он даже не соображал, где находится, все вокруг было ни на что не похоже, над ним зияла пустота, и сам он болтался на нитке, и прибой бился, словно сердце этого дома, и ему казалось, что здесь господствует океан, больше он не мог владеть собой и начал дрожать. Он так и не понимает, что именно руководило его поступками, но он встал со своей кровати и перелег в другую кровать, а в той кровати лежала молодая девушка, она читала Катехизис, он прикрутил лампу и отобрал у нее Катехизис.

– Ну, а потом? – спросила жена.

– Она была почти голая, – ответил скальд неестественно спокойно.

– И что же? – спросила жена.

– Вообще-то неслыханно просто быть человеком, – сказал он. – Я никогда не понимал, какое отношение к человеческой жизни имеют грех, вина и тому подобное; но самое, смешное, по-моему, считать, будто боги могут из-за этого гневаться.

– Что ты сделал? – спросила жена.

– Сделал? – повторил он. – А что человек делает? Человек живет. Вот и все. Есть ли что-нибудь более естественное? И более простое. Но дело не в этом. Мне не следовало, конечно, идти к девушке. Только что мимо нас проехал дух нашего общества, он хотел вырезать на моей спине кровавого орла.

– Кто она? – спросила жена.

– Моя ученица, – ответил он. – Ясина Готтфредлина.

– Я так и думала, – сказала жена. – Как будто я не видела, какими глазами смотрит на тебя эта кобыла! С таких тварей следует загодя сдирать шкуру.

– Бесполезно говорить дурно об этой девушке, – сказал он. – И не надо ни с кого сдирать шкуру, ни загодя, ни потом. Зачем нам сейчас думать о том, что боги, которых создали люди, глупы и несовершенны вместе со всеми своими законами? Трудно научиться разумно вести себя в человеческом обществе, этого я никогда не умел, ни в большом, ни в малом. За это неумение мне часто приходилось расплачиваться, но редко дела обстояли так скверно, как теперь. Черная тень может пасть на наш маленький дом, Яртрудур.

Исповедавшись таким образом перед женой, скальд был весьма удивлен ее необычным поведением: она не возмутилась, не рассердилась, не стала призывать Бога, она приняла эту новость так же спокойно, как естественную смерть ребенка. После недолгого раздумья она спросила, как он считает, не подадут ли на него в суд.

Он сказал ей, что, очевидно, смотритель маяка, возвращаясь из города, останавливался на ночь у сестры, совсем недавно он проехал мимо, направляясь в усадьбу старосты.

Жена опять ненадолго задумалась, а потом спросила:

– Какой сегодня лед?

Он ответил, что лед крепкий.

– Тогда мы пойдем в Эйри, – сказала она. – Ребенка мы возьмем с собой. Если они не захотят пощадить нас, может быть, они пощадят дитя.

Трудно познать человека. Божьи слова внезапно иссякли в Яртрудур Йоунсдоухтир, она даже перестала поносить Ясину Готтфредлину, к своему удивлению, скальд услышал, как она говорит «мы» и «нас». Может быть в этот день он впервые по-настоящему увидел человека, десять лет жившего рядом с ним.

Супруги тщательно умылись и умыли Йоуна Оулавссона, они надели свое лучшее платье и Йоуна Оулавссона тоже одели понаряднее. День был тихий, с легким морозцем, на реке лежал твердый толстый лед. Они шли через луг, празднично одетые и серьезные, не говоря ни слова: скальд нес своего сына, завернутого в одеяло.

Вдова из Эйри приветливо встретила супругов из Малого Бервика, но по сравнению с предыдущим разом ее гостеприимство казалось несколько суховатым, вся атмосфера в доме была иной, море молчало. Вдова попросила супругов не стоять с ребенком на улице в такой мороз, а войти в дом и сесть.

– Спасибо, не беспокойся из-за нас, – ответила жена скальда. – Нам бы очень хотелось поговорить с твоей племянницей Ясиной Готтфредлиной, которая живет у тебя.

Они вошли в дом. Обе девушки заканчивали рождественскую уборку, им осталось убрать еще небольшой уголок. Ясина Готтфредлина даже не сняла фартука из мешковины, когда ее подозвали к жене скальда. Она только что пила кофе и теперь то и дело вытирала рукавом губы. Хозяйка выслала прочь младших детей и отозвала старшую дочь в другой конец комнаты.

– Милая Ясина, – сказала жена скальда, поднимая ребенка к груди и прижимая его к себе, словно желая защитить. – Мы хотели спросить тебя об одном деле, об одном, возможно, пустяке, но он может коснуться не только нашего невинного ребенка и Оулавюра, но также тебя и меня. Скажи мне откровенно, как Богу в день Страшного суда, Оулавюр причинил тебе такое зло, на которое стоило бы пожаловаться?

Девушка громко ответила:

– Пожаловаться? Я? Я не жаловалась. Я только сказала, как было. Да ничего особенного и не было.

– Конечно, дорогая Ясина, – сказала жена скальда. – А раз ничего особенного не было, в чем я тоже не сомневаюсь, думаю, ты не откажешься рассказать мне подробно все как было.

– А ты лучше его спроси, – ответила девушка и указала на Оулавюра. – Мне надоело без конца говорить об одном и том же. Ну что тут такого? Мне на это наплевать, а если и тебе наплевать и ты не сердишься, я тоже не сержусь.

– Значит, ты готова, милая Ясина, где угодно и кому угодно, и Богу и судье, сказать, что все это чепуха?

– Я больше вообще ни с кем не буду говорить об этом, тем более с Богом или с судьей, – ответила девушка. – И я никогда никому не сказала бы об этом, если бы это хоть что-нибудь значило, я и сказала-то лишь для того, чтобы было над чем посмеяться, потому что все это ерунда.

Тогда спросил Оулавюр Каурасон:

– А кому ты об этом сказала?

Девушка:

– Только Доуре, моей двоюродной сестре.

Скальд:

– Зачем?

– А чтобы посмеяться, – ответила девушка. – Мы с Доурой всегда ищем, над чем бы нам посмеяться. Откуда я могла знать, что Доура проболтается? А отец, который вчера ночевал здесь, вдруг говорит, что меня следует перед всем народом отстегать плетью. Ну, я, конечно, ему ответила, пусть только попробует.

Тут к ним подошла вдова и сказала:

– Я знаю, не такой ты простачок, Оулавюр Каурасон, чтобы считать, будто в этих делах каждый судит согласно своим желаниям и воле; ты должен понимать, что существуют законы, по которым людей судят в таких случаях. Я рассказала обо всем своему брату вовсе не для того, чтобы навлечь на тебя беду, а потому, что считаю безответственным держать для детей учителя, который может совершить подобный поступок.

Скальд спросил, решили ли они пожаловаться на него судье и передать дело в суд.

– Я не собираюсь жаловаться никакому судье, – ответила женщина. – Но видит Бог, что я согласилась бы потерять одного из своих детей, лишь бы этого не случилось под моей крышей. Я спрашиваю себя, какой же смысл в прекрасных стихах, если скальды плохие люди? И мне не становится легче, когда я думаю о твоей Яртрудур и о твоем ребенке. Но я бы чувствовала себя виновницей несчастья, которое случилось под моей крышей, если бы не рассказала обо всем отцу девушки.

Тут вмешалась Яртрудур:

– Про меня все знают: я с юных лет была слаба телом и душой и погрязла в грехах, но если преступником хотят сделать Оулавюра Каурасона, если хотят разрушить его семью и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, значит, ни на земле, ни на небе нет больше справедливости, да простит меня Бог. Потому что, если на свете когда-нибудь и был рожден невинный и чистосердечный человек, человек, который даже червя не обидит и который никогда ни о ком не подумает дурно, но хочет всех одарить своей любовью и добротой, так это он.

Второй раз за этот день смотрел Оулавюр Каурасон как во сне на эту незнакомую женщину, которая бережно держала в объятиях его ребенка и была готова защитить его самого от всех бед и несчастий. Ее влажные, как водоросли, глаза горели сегодня новым огнем, естественная убежденность и наитие руководили ею, она не плакала и не жаловалась, и муж совершенно не узнавал ее. Ученица Ясина, которая стояла перед своей соперницей, высоко подняв голову с непокорными растрепанными волосами, расставив ноги и слегка выпятив живот, и у которой в глазах светилось упрямство, сперва не понимала истинного значения этой встречи, но когда до Ясины дошло, что из-за нее могут разрушить семью ее учителя и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, всю ее дерзость как рукой сняло, она опустила голову, поднесла к глазам фартук из мешковины и расплакалась.

– Если бы я знала, что из-за этого заставят страдать Оулавюра Каурасона, я бы никогда никому ничего не сказала, – проговорила она сквозь слезы. – Оулавюр Каурасон может всегда-всегда делать со мной все-все, что захочет, и я никогда-никогда на это не пожалуюсь.

Но все слова были теперь излишни, решение дела было возложено на судьбу, или, вернее сказать, на те силы, которые присматривают за тем, чтобы все шло заведенным порядком. Учительская чета подождала, пока вдова сварит кофе, а маленькому Йоуну Оулавссону дали в руку кусочек бурого сахара. Ясина вместе с Доурой торопливо домыли оставшийся угол, потому что Рождество было уже на носу. Они молчали, не смотрели друг на друга, только наперебой сопели. После этого объяснения гости и хозяева почти не разговаривали, всех угнетали мысли о будущем, и никто не думал о приближавшемся Святом Рождестве Спасителя. Выпив кофе и посидев немного в молчании, гости поднялись и стали прощаться, и все пожелали друг другу веселого Рождества и счастливого Нового года.

Глава седьмая

Между Рождеством и Новым годом Оулавюр Каурасон был вызван в Кальдсвик, дабы предстать перед судом. Он отправился в путь ранним утром, повязав шею шерстяным шарфом и положив в карман несколько бутербродов. Жена хотела идти вместе с ним, взяв с собой маленького Йоуна Оулавссона, ибо она питала неизвестно на чем основанную веру в то, что суд непременно растрогается, увидев лицо ребенка, но скальд решительно отказался от этого. К обеду он достиг торгового городка. Он явился прямо в ратушу, где должно было слушаться его дело. Ратуша Кальдсвика ничем не отличалась от ратуш других городов: листы ржавого рифленого железа, потрескавшиеся стены, грязная лестница, сломанные дверные ручки, жалобно поскрипывающие дверные петли. Внутри на скамьях, сколоченных из неструганых досок, сидели несколько человек, от дыхания у них изо рта шел пар, на окнах намерз толстый слой льда. Оулавюр Каурасон снял шапку и поздоровался со всеми, но ему ответили неохотно. Сквозь морозную дымку скальд различил лицо старосты, а также лица Ясины Готтфредлины, смотрителя маяка и вдовы из Эйри с дочерью. Все окоченели.

– Интересно, прибыл ли уже председатель окружного суда? – спросил Оулавюр Каурасон. Посидев немного в ратуше, он тоже продрог.

Староста объяснил, что председатель окружного суда прибыл сюда сегодня утром прямо из Адальфьорда специально для того, чтобы разобрать это дело. Ничего не попишешь, если преступники и всякие подозрительные личности причиняют хлопоты судье и другим честным людям, не считаясь с зимой, лютой стужей и даже рождественскими праздниками.

Вдова из Эйри сказала, что в настоящее время судья обедает у купца Кристенсена. Смотритель маяка сказал, что он не понимает, как люди, населяющие теперь Исландию, могут быть потомками древних героев. Оулавюр Каурасон ничего не сказал. Так они ждали, дрожа от холода, девушки дули себе на руки. Наконец староста принялся ходить взад и вперед, он чертыхался и ворчал, что судья обедает вот уже три часа. Смотритель маяка заявил, что исландскую нацию погубили датчане, датские купцы всегда угнетали простой народ и мешали чиновникам исполнять свои обязанности. Вдова из Эйри хотела всех примирить и сказала, что у купца Кристенсена датчанами были только дед и бабка по отцу.

– А почему же тогда и нам не дали жаркого? – сердито спросил ее брат, смотритель маяка.

– Разве мы пришли сюда, чтобы есть жаркое? – возразила женщина.

– Говори что хочешь, а для меня все купцы – датчане, – заявил смотритель маяка.

Наконец староста сказал, что в качестве приходского старосты он не может брать на себя ответственность и заставлять свидетелей ждать так долго в этот собачий холод, он оставил вместо себя старшим смотрителя маяка и пошел искать судью.

Через некоторое время из прихожей послышались тяжелые шаги, громкие голоса и дверь распахнулась. Широкоплечий председатель окружного суда, лицом похожий на морского окуня, появился на пороге в теплой шубе, меховой шапке и высоких сапогах. Его сопровождали несколько служащих более низкого ранга, среди них были судебный писарь с папками и местный врач. Судья сел за стол, снял меховую шапку, водрузил на лысину судейскую шапочку, открыл папки и велел свидетелям выйти в прихожую: потом их вызовут к нему поодиночке.

Он попросил вдову из Эйри рассказать сперва о девушке Ясине Готтфредлине Ясондоухтир, а потом о посещении учителем Оулавюром Каурасоном хутора в Эйри за два дня до сочельника. В каком состоянии находился гость вечером, какая была обстановка в доме утром, что рассказывала девушка о том, что произошло, пока в доме никого не было? На последний вопрос вдова ответила, что, как только Оулавюр Каурасон уехал, дочь отозвала ее в сторонку и сказала:

– «Мама, а Сина говорит, что учитель утром ложился к ней в постель». «К ней в постель? – сказала я. – Какая чепуха!» Тогда дочь говорит: «А у нее на простыне кровь». «Слушать противно, какую чушь вы городите», – говорю я. Но когда я посмотрела, оказалось – правда. Я начала расспрашивать племянницу, и она сказала, что учитель вдруг лег к ней в постель, отобрал у нее Катехизис и погасил свет. «И ты ему позволила причинить себе вред?» – спрашиваю я, а она отвечает: «Да мне и больно-то почти не было, и он сразу же ушел».

Потом вызвали двоюродную сестру Ясины Доуру и спросили у нее, что рассказывала ей утром, накануне сочельника, ученица Ясина Готтфредлина о своих отношениях с учителем. От страха и холода девушка была ни жива ни мертва, зубы у нее стучали. Скоро вопросы судьи оказались слишком грубыми для этой хрупкой плоти, и поскольку она, бледная и измученная, могла лишь трястись перед судьей, не оставалось ничего иного, как вывести ее из зала суда и предоставить заботу о ней другим.

Ученица Ясина Готтфредлина Ясондоухтир, от роду полных четырнадцати лет, рассказала, что утром, за день до сочельника, она лежала и читала Катехизис, пока хозяйка дома вместе со старшими детьми ушли кормить овец и корову. Она читала недолго, вскоре проснулся их гость, ее учитель, и сказал ей «доброе утро». Ясина сказала, что она ему на это ничего не ответила. Тогда он сказал ей еще что-то, она даже не помнит, что именно, и предложил объяснить ей Катехизис. Ну, а потом? А потом – ничего. Разве он не лег к ней в постель? Ну, об этом и говорить не стоит, он немного замерз, к ней он почти и не прикоснулся и сразу же ушел обратно на свою кровать, а она продолжала читать Катехизис. Что же она говорила Доуре? Да просто глупости. Они всегда что-нибудь придумают, лишь бы посмеяться. Тогда судья перешел на дружеский тон и спросил, а что Ясина Готтфредлина думает об Оулавюре Каурасоне как об учителе и как о человеке. Ясина Готтфредлина ответила, что Оулавюр Каурасон очень хороший человек. Судья с грязной рыбьей ухмылкой спросил, не кажется ли ей, что Оулавюр Каурасон красивый мужчина?

Она ответила:

– Этого я никому не скажу.

Тут улыбка судьи мгновенно исчезла, а заодно и наиболее симпатичные черты морского окуня, и место окуня занял отвратительный колючий бычок. Он поглядел на девушку холодными, пустыми, склизкими глазками и начал задавать ей такие вопросы, что даже по самым невинным из них выходило, что речь идет об обычном изнасиловании, а некоторые вопросы могли бы вогнать в краску самую прожженную проститутку. Сначала девушка не знала, что отвечать, и смешалась. Но когда ей показалось, что судья зашел слишком далеко, она прямо заявила:

– И не подумаю отвечать на такую чушь.

Тогда судья решил припугнуть ее и спросил, отдает ли свидетельница себе отчет в том, что находится перед судьей.

Ученица ответила:

– Надо мной нет никаких судей.

Учитель Оулавюр Каурасон рассказал, что приехал в Сюдурейри страшно замерзший и измученный, было уже темно, бушевал дождь и ветер, и он попросился на ночлег. Вдова уложила его в постель и дала ему водки. Он сказал, что совершенно не привык пить водку и в результате сперва заснул как убитый во время разговора со вдовой, а потом проснулся необычно рано с ощущением пустоты, ему казалось, что он болтается на нитке и дрожит от холода. Он сказал, что ему будет очень неприятно, если его слова поймут как неблагодарность в ответ на оказанное ему гостеприимство, но одеяло у него, несомненно, было слишком короткое и спать было холодно. Он объяснил также, что в доме все время слышался непривычный, сосущий шум прибоя. Чтобы немного согреться, он лег в постель к своей ученице, но очень скоро вернулся обратно на свою кровать, так как подумал, что его поступок будет истолкован превратно. Он решительно отрицал, что причинил девушке какой-либо вред. Судья начал засыпать его вопросами, но Оулавюр Каурасон был мастер уходить от каверзных вопросов и решительно отрицал, что имел с девушкой преступную связь. Тогда судья зачитал медицинское свидетельство, составленное накануне вечером после обследования ученицы, обследование обнаружило признаки, которые нельзя считать естественными у девушки ее возраста. Порванное белье и простыня с пятнами крови были уликами против учителя.

Потом снова допрашивали свидетелей, вопросы сыпались градом, пока усталость не одолевала свидетелей и они, вслед за судьей, не лишались последних крох стыдливости. Ясина начала отвечать на все вопросы о ее прежних отношениях с учителем, не имевших никакой связи с последним случаем, она рассказала о том, как однажды вечером он в шутку ударил ее и как они боролись, что она сама бросилась на него, полушутя, полусерьезно, обычно она так же боролась с отцом, но учитель подставил ей ножку и она упала навзничь. Судья спросил, не стал ли учитель шарить у нее под платьем, но девушка быстро ответила: «Нет»; судья спросил, не расстегнул ли учитель на ней пуговицы, и она ответила, что это наглая ложь. Но вскоре ее уверткам пришел конец. Когда застенчивость девушки уже достаточно притупилась, а холод и голод заключили с судьей союз против ее упорства, она вдруг во всем созналась: да, именно так, он сделал это утром накануне сочельника, он сделал и то и другое, сначала то, потом – другое. Правда, она тут же опомнилась, поняла, что проговорилась, и поспешно добавила, что она почти ничего не почувствовала, что все это ничего не значит, что о такой ерунде и говорить не стоит.

Но Оулавюр Каурасон, несмотря на холод, голод и усталость, продолжал твердо держаться своих признаний: нет, он ничего не делал. Девушке все почудилось. Судья еще не проголодался после жаркого, съеденного у купца, и потому был необыкновенно бодр, вопросы сыпались один за другим. Был уже поздний вечер. Наконец Оулавюр Каурасон перестал отвечать, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Тогда судья объявил его арестованным и закрыл заседание.