Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

Он обнял невесту скальда, крепко поцеловал ее и пожелал спокойной ночи.

– Я ведь дал малютке две кроны? – переспросил он. – Бедняжке нездоровится, наверное, она объелась конфетами. Дети должны жить здоровой естественной жизнью, пусть едят улиток и водоросли вместо карамели, как французские дети. Я надеюсь, что теперь глупышка начнет поправляться. Витамины – вот где источник жизни в наши дни. Ну-у, а с другой стороны, если она и умрет, тоже не так страшно, смерть – всего лишь суета и обман, ведь все мы возродимся, а уж о ребенке, который умирает с незапятнанным ореолом, и говорить нечего.

– Какой прекрасный, добрый человек, – сказала невеста, когда Пьетур Паульссон ушел. – Мне и не снилось, что я буду беседовать по-дружески с таким важным господином. Подумать только, ведь и он был когда-то нищий и тоже находился на содержании прихода. Вот уж воистину того, кто не перестает верить в добро, осподь вознаграждает и в этой жизни и в будущей.

– По твоим рассуждениям, милая Яртрудур, я сразу вижу, что ты истинная исландка, – сказал скальд.

– Сама знаю, – отрезала невеста. – По крайней мере я не сговариваюсь со всякими ирландскими рабами и девками против своего благодетеля. Дай мне сейчас же ребенка, это мой ребенок!

Но скальд не отдал невесте девочку, а осторожно положил ее в кровать и накрыл одеялом. Она уже почти оправилась от страха. У нее были светлые локоны. Личико ее пылало, глаза были полузакрыты, дышала она слишком часто. Скальд наклонился и смотрел на нее, он чувствовал, что его дом здесь.

– Скоро ты ляжешь? – спросила после некоторого молчания женщина, она уже легла.

– Да, да, – рассеянно ответил скальд, продолжая смотреть на ребенка и не двигаясь с места. Его невеста начала бормотать молитву. Потом она улеглась поудобнее, не переставая молиться. Скальд по-прежнему сидел у изголовья ребенка. Наконец невеста заснула. Тогда наступила ночь и свобода. Скальд на цыпочках прошел через комнату, достал свою папку, сел у изголовья детской кровати, положил папку к себе на колени, взял рукопись и начал писать.

Глава шестая

Йоухан Нагой двадцать лет бегал от своей любовницы. История эта началась, когда он был женатым человеком, жил на севере и хозяйничал на своем хуторе. Тут и появилась любовница. С появлением любовницы жена ушла от него. Вскоре Йоухан возненавидел свою любовницу, тогда он решил разбудить кого-нибудь из мертвецов и напустить на нее, но по ошибке разбудил свою мать. Мать набросилась на него и почти всю ночь боролась с ним на кладбище, пока не одолела. Она наложила на него заклятье: двадцать лет он должен блуждать, не зная покоя, по всей стране, преследуемый разной нечистой силой, которая будет рвать на нем одежду, чтобы всегда была видна его нагота. Из всех его странствий по стране особенно достопримечательным было то, когда Йоухан зимой прошел через весь Кьолур, целых восемнадцать дней он шел от одного хутора до другого. Чтения молитв он не мог слушать. Он носил с собой небольшой мешок, в котором лежали пара носков, старые ботинки и Страстное Евангелие. Нагой был человек молчаливый.

Все особенные люди, о которых писал скальд, отличались тем, что не имели никакого имущества, кроме облаков на небе или, в лучшем случае, солнца. Замечательно, что скальд в своих рассказах всегда говорил об этих людях, как бы жалки они ни были, с необычайным уважением. Так же как он никогда в жизни не говорил о Яртрудур Йоунсдоухтир, не прибавив при этом «моя невеста», он старательно титуловал каждого человека, о котором писало его перо, а некоторым давал даже и по два титула: поэт и знаток лошадей, поэтесса и швея, служанка и певица; обычными мужскими титулами были: любитель литературы, автор дневника, вдовец, торговец кофе; обычными женскими – горничная, служанка, кухарка; человека, у которого не было ничего, кроме козы, он величал владельцем козы. Титул Йоухана был Нагой, он писался с большой буквы, так же как Его Величество. Вежливость скальда не менялась в зависимости от положения, поступков, внешности или характера людей; может быть, ирония уже с детства стала второй натурой этого приемыша, выросшего у ног всесильных владельцев овец и рыбачьих ботов? В своих рассказах скальд никогда не принимал ничьей стороны, никогда не выносил нравственной оценки ни поступкам, ни людям, так же как и Снорри Стурлусон[17]17
  Крупный политический деятель XIII века. Перу Снорри Стурлусона принадлежат два выдающихся памятника Исландии – «Хеймскрингла», одна из так называемых королевских саг и «Младшая Эдда».


[Закрыть], когда тот писал о поступках королей или богов. Этот скальд, который не мог бы причинить вреда даже козявке, никогда не допускал, чтобы в его рассказах звучало возмущение по поводу так называемых дурных поступков, он писал только потому, что те или иные события казались ему достойными описания. Он никогда не употреблял высокопарных выражений, когда описывал так называемые добрые поступки или достойный подражания образ мыслей, и в его произведениях невозможно было найти ни восхищения общепринятой моралью, ни прославления общепринятых норм жизни – классического идеала маленьких людей. Тот, кто по ночам писал книги, был совсем не похож на покорного, подчинившегося известному жизненному укладу человека, который днем был готов угодить первому встречному.

Из неимущих выше всех Оулавюр Каурасон ставил Нагого. Повесть о нем постепенно выросла в целую книгу, и эта книга среди прочих повестей об Особенных Людях имела то преимущество, что в ней автор уже не был просто исследователем, интересующимся странным феноменом природы, самые сокровенные мысли скальда слились с судьбой его героя, он переживал его поступки и познавал их, словно боролся с самим создателем на манер скальдов. Поэтому он мог много ночей подряд биться над одной фразой, которую вычеркивал на рассвете, и ложился спать дрожащий, измученный и разочарованный, как человек, потерявший все, что имел, и больше уже не надеющийся увидеть ни одного радостного дня.

Прошло несколько дней. Скальд не спешил к директору Пьетуру Паульссону, чтобы вместе с ним за стаканчиком рыбьего жира сочинить пьесу. Почти все время он проводил в Небесном Чертоге, предоставляя своей невесте одной работать в сушильнях. Он предчувствовал, что надвигаются столкновения, но не хотел ни о чем знать. Скальд считал, что если повсюду воры и грабители обирают бедных людей, то не стоит труда организовывать союз для того, чтобы помешать этим господам заниматься их любимым делом, ибо это может привести лишь к тому, что они отнимут у людей еще и жизнь. Пусть себе придумывают все новые и новые способы обкрадывать бедняков, все новые и новые законы, чтобы ограждать себя от тех, кого они обобрали до нитки. Все, все что угодно лучше, чем быть замешанным в эти дела: истреблять людей или вставать на их защиту для него было одинаково невыносимо. Самое большое богатство, каким владеет человек в Исландии, это облака, которые то набегают друг на друга, то снова расходятся.

Скальд потратил целый день, чтобы написать любовное стихотворение, посвященное Йенсу Фарерцу, но никак не мог настроиться на нужный лад, может быть, потому, что он не знал, очень ли сильно любит девушка Фарерца. Возможно, скальд не был достаточно проницателен, чтобы понять ее ответ и увидеть дело в его истинном свете. Он промучился большую часть дня, но так и не докопался до истины. Снова и снова он бросал свою писанину, словно путник, идущий в тумане по горной тропинке, и спрашивал с отчаянием: любит она Йенса Фарерца или только морочит ему голову?

– Папа, – позвала его дочка.

Ей хотелось узнать, действительно ли она еще настолько богата, что у нее есть отец.

– Ты мое солнышко, – сказал скальд.

На одеяле у нее был пододеяльник в красную клеточку. Подушку подняли повыше, чтобы девочка видела не только потолок, но и всю комнату, и она смотрела из-под полуопущенных век на этот маленький мир, который на самом деле был бескрайним миром, держа в руке птицу, сделанную из костей пикши, – символ человеческой жизни, но она была слишком слаба, чтобы играть этим символом. А когда отец остановился ненадолго у изголовья кровати и посмотрел на нее, на лице девочки вспыхнула искорка улыбки, словно чарующий привет из лучшего мира, и все же это была улыбка жизни, так среди страдания мелькает блаженство. В ее улыбке таилось чудесное лукавство, на одной щеке появлялась ямочка, и прежде, когда она еще была здорова и улыбалась ему со всем очарованием, на какое только способно личико ребенка, он часто говорил ей:

– Берегитесь, парни, когда она подрастет! – И видел в ее личике жизнь взрослой женщины с множеством сказочных чудес и приключений. Но понемногу улыбка девочки погасла, и скальдом овладела тяжелая тоска. Как просто в этом доме встречались горе и радость жизни. Этот маленький дом, который и домом-то нельзя было назвать, иногда казался ему огромным, как мир.

Проходил день за днем, но девушка так и не являлась за своим стихотворением, и скальд начал опасаться, что работал напрасно. Он решил было сам отнести ей стихотворение, но потом передумал, боясь, что это будет истолковано превратно; вместо этого он положил листок со стихами в карман и по вечерам изредка выходил на дорогу, надеясь встретить девушку, но она ему не попадалась. Скальд был немного задет тем, что она, попросив его написать стихотворение, даже не пришла за ним. Должна же она понимать, что это его хлеб, его заработок. Иногда скальда охватывало беспокойство, особенно по вечерам, он потихоньку ускользал из дому и быстрыми шагами направлялся к фьорду, озираясь, словно преступник, но ее он не встречал.

– Ну вот, – в полной растерянности сказала невеста скальда, вернувшись домой однажды вечером, – с завтрашнего дня ни один человек, который не вступил в союз дармоедов и бездельников, не получит работы.

– Тут что-то не так, – сказал скальд. – Я уверен, что никому не доставит удовольствия вступить в союз с таким мерзким названием.

– Со своей стороны я могу сказать только одно, – продолжала невеста, – я никогда не предам свою родину и не сделаюсь ирландской рабыней.

– Не понимаю, о чем ты говоришь? – удивился скальд.

– Ты никогда ничего не понимаешь. Тот, кого человеческая жизнь не касается, может хорохориться. А мне сказали, что, если я завтра приду работать в сушильни, меня изобьют.

– Что за глупости! Милая Яртрудур, кому это придет в голову тебя бить? Тут какое-то недоразумение.

Но невеста скальда продолжала метать громы и молнии, она говорила об экономике страны, об истинных исландцах и о победе добра, которое теперь хотят смешать с грязью. Она заявила, что пора скальду показать всем, что он за человек, и требовала, чтобы завтра утром он вышел сражаться на стороне своего благодетеля Пьетура Паульссона и не допустил, чтобы всякие безродные проходимцы попирали ногами все доброе и благородное, чему нас учили.

– В моем мире царит мир, – сказал скальд. У него было только одно желание – суметь незаметно улизнуть из дому. В это время к ним зашла одна женщина, которая работала в сушильнях вместе с Яртрудур, скальд воспользовался случаем и, пока женщины беседовали, потихоньку исчез; он летел, как будто на нем были сапоги-скороходы, в мгновение ока он оказался уже на дороге и шел вдоль фьорда, ветра не было, к вечеру опустился туман, начал накрапывать мелкий дождь, оседавший, словно иней, на волосах и руках скальда.

Возвращаясь домой, он повстречал на дороге женщину, которая сперва показалась ему сказочным существом, но, несмотря на туман, вечер был не очень темный и скальд сразу узнал ее, когда она подошла поближе. Он снял шапку. Она протянула ему руку, он снова ощутил, как ее крепкое горячее пожатие проникает в него, и у него сделалось теплей на душе.

– Куда ты пропал? – спросила она.

– Куда ты пропала? – спросил он.

– У тебя такая походка, как будто ты немного выпил, – сказала она.

– Это потому, – ответил скальд, – что, когда я в юности впервые поднялся после многолетней болезни, мне показалось, что у меня одна нога короче другой.

– Пройдемся немного, – предложила она, – не будем стоять на месте. Мне надо поговорить с тобой.

Они двинулись, она шла вплотную к нему.

– Мне тоже надо поговорить с тобой, – сказал скальд. – У меня для тебя кое-что есть. Почему ты не пришла за этим сама?

– А что это? – спросила она.

– Стихотворение, – ответил он.

– Ох, я совсем забыла! – она взяла стихотворение и равнодушно спрятала его в карман плаща. Но она забыла и поблагодарить скальда и даже не подумала достать кошелек.

– Ты подпишешь вместе с нами вотум недоверия Юэлю? – спросила она.

– Зачем? – удивился он.

– Уже доказано, что его посудина плавает в наших прибрежных водах.

– Люди, которые выразили свое доверие Юэлю, нисколько не лучше его самого, – сказал скальд.

Она спросила:

– Неужели ты такой подлец?

– Возможно, – ответил он. – Но сторонником Юэля я никогда не был.

– Значит, люди должны расплачиваться за то, что выбрали не того, кого следовало? – спросила девушка. – Ведь они думали, что у этого проклятого негодяя много денег и что он засыплет их подачками, а он обанкротился. Говорят, что летом у него отберут его последнюю ржавую посудину.

– Ну, значит, в прибрежной полосе будет одним кораблем меньше. И одной командой меньше для акул, – сказал скальд.

– Почтмейстера вызвали в Рейкьявик, – сказала она.

– Угу, – протянул скальд, не проявив никакого интереса к поездке почтмейстера. – Странная ты девушка…

– Почему? – спросила она.

– Говоришь о таких вещах.

– А о чем, по-твоему, стоит говорить? – спросила она.

– Я не могу отвечать на такой бесцеремонный вопрос, – сказал он.

– Значит, по-твоему, не стоит говорить о том, что Юэль Юэль, как выяснилось, шпионит в прибрежных водах для иностранных рыболовных компаний и что на всех лучших исландских отмелях у него есть помощники; Пьетур Три Лошади служит связным у этих иностранцев здесь, в поселке, днем и ночью он обменивается шифрованными телеграммами с другими шпионами, находящимися поблизости.

– Мне было восемнадцать лет, когда я впервые познакомился с фру Софией Сёренсен, – сказал скальд. – В то же лето я получил от Юэля Юэля первые в моей жизни деньги. Я больше ничему не удивляюсь. Но мы с тобой так редко видимся, можно было бы поговорить о чем-нибудь более приятном.

– Это ты странный, а не я, – сказала она. – Говорить с тобой – все равно что говорить с человеком, у которого нет тени.

– Я понимаю, – сказал он, – все равно что с привидением.

– Ты можешь сжать кулак? – спросила она.

– Могу, только не очень сильно, – ответил он. – Чуть-чуть. Совсем слабо.

– Сожми изо всех сил, – сказала она и остановилась. У нее были широкие плечи, целый океан отделял одну грудь от другой. Лицо крепкое, как корабельный корпус, высокий лоб, широкий рот с припухлой нижней губой, светлые глаза под густыми бровями. Он сжал кулак.

– Ударь меня! – велела она.

– Ты женщина, – ответил он.

– Ударь меня куда хочешь. Ну, прошу тебя!

– Йорунн, – сказал он и положил руку ей на плечо, потом коснулся ее обнаженной шеи. – Мы с тобой друзья или враги?

Она ничего не ответила и пошла дальше. Когда они прошли несколько шагов, она сказала:

– Чего стоит мечта о счастье, если можно спокойно смотреть, как плохие люди обманывают невинных?

Он долго думал, потом спросил:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она ответила:

– Мы организовали Союз Рабочих и требуем, чтобы он участвовал в решении вопроса о поденной работе и о предоставлении работы здесь в поселке. Мы разработали тарифную таблицу. Почему ты не вступаешь в этот союз? Почему ты не разрешаешь вступить в этот союз своим близким?

– По ночам я сижу и пишу книги, – ответил он. – Никакая другая работа для меня не существует. Я скальд.

– Оулавюр Каурасон, – сказала она, – объясни мне, пожалуйста, только одно: ты с нами или против нас?

– Я никому не хочу причинять вред, – ответил он.

– Оулавюр, скажи, «да» или «нет»?

– И «да» и «нет», я здесь только гость…

– Заткнись! – сказала она. – Сушильни превратились в поле боя. Завтра утром там будут драться, и ты будешь вынужден принять одну из сторон. Или ты будешь бороться на стороне Союза Рабочих, или на стороне Пьетура Три Лошади.

– Я останусь дома, – сказал скальд, – у меня болен ребенок.

– Иначе говоря, ты хочешь послать на поле боя несчастную Яртрудур, а сам отсидишься дома?

– Ты злая, – сказал он. Пройдя молча несколько шагов, он добавил: – Неужели я снова должен отдать себя на растерзание?

– Выбирай, – ответила она. – Ты должен выбрать.

– Позволь мне здесь попрощаться с тобой, – сказал он. – Меня ждут дела.

Она протянула ему свою сильную руку.

– Враги мы или друзья? – спросила она.

– Меня ждут дела там, наверху, – повторил он.

Он сошел с дороги и прыгнул через канаву прямо в мох.

– Ты рассердился? – спросила она.

– Конечно, я дурак, – сказал он и перешагнул через колючую проволоку, натянутую вдоль дороги. – И вдобавок, как ты сама сказала, подлец.

– Чего это ты так разозлился? – крикнула она ему вслед.

Он, не отвечая, быстро шагал по мху, направляясь к горе.

Глава седьмая

Пять лет тому назад, когда Яртрудур пришла сюда через горы, преследуемая по пятам непогодой, градом и ветрами надвигающейся зимы, когда она наконец отыскала его, самоубийцу-неудачника, тогда ее делом было ухаживать за этим воскресшим Хатлгримуром Пьетурссоном и опекать его. Ей самой было еще не настолько плохо, чтобы думать только о себе, и поэтому она была полна решимости жить для него. Она сказала, что не могла забыть его глаза, она была уверена, что мир не в состоянии понять их, считала, что он выше всех людей, и утверждала, что ему необходима мать.

Скальд ответил:

– Когда-то у меня была мать. Однажды зимним днем она отправила меня в мешке к чужим людям. Я так громко плакал в тот буран, что до сих пор еще не пришел в себя и никогда не приду.

– Я никогда не брошу тебя, – сказала она.

Он посмотрел на нее. Молодость увяла на ее щеках, но ее светло-карие глаза блестели, как мокрые водоросли, напоминая ему о море, в котором нельзя утонуть.

– Раз уж я не смог утонуть, я жажду лишь одного: снова услышать чудесные звуки божественного откровения, – сказал он.

– Я буду молить Иисуса, чтобы он посылал их тебе денно и нощно, – сказала она.

– Там, где я вырос, никогда особенно не чествовали Христа, – сказал он подавленно. – Моим другом был Сигурдур Брейдфьорд.

Словно легкое облачко затянуло солнце. Может быть, тогда она в первый раз усомнилась в том, что он выше всех людей на земле, может быть, она не вполне поняла его, но это было ее первое разочарование в воскресшем Хатлгримуре Пьетурссоне.

У нее была дальняя родственница, жившая на хуторе недалеко от фьорда, там как раз искали учителя, который за очень скромную плату согласился бы учить детей чтению, письму и Закону Божьему; вот Яртрудур и прибыла за скальдом, чтобы отвезти его туда.

Нет, он не схватил воспаления легких, но после неудавшегося самоубийства его часто начинал бить озноб, ему было трудно привыкнуть к мысли, что он остался жив; он боялся, что жизнь так же не удастся ему, как не удалась и смерть. Вид его испугал детей, живших на хуторе. Он пожаловался на плохое самочувствие и попросил разрешения лечь пораньше, Яртрудур уже ушла работать в хлев.

Ему отвели место в сенях за перегородкой. Вокруг валялись инструменты, вьючные седла и семенной картофель. От перины сильно пахло гагой, но она была теплая, и на столбе висел фонарь. Когда скальд очутился там, он решил, что условия жизни на самом деле не такие уж страшные, какими человек их воображает, пока не столкнется с ними; он вытащил свои книги, карандаши и начал описывать все, что может в жизни случиться с человеком. Вскоре озноб прошел и его место заняло поэтическое вдохновение, значит, ему, возможно, еще суждено услышать божественные звуки.

Было уже очень поздно, и в доме давно все спали, когда он услышал, как кто-то снаружи шарит в поисках ручки. По старой привычке он спрятал тетрадь под перину. Яртрудур Йоунсдоухтир приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы протиснуться в щель. Он испуганно глядел на нее, но она сказала, что хочет только посмотреть его вещи. Ее бесцветные волосы были заплетены в косы. Она была очень богобоязненна и угнетена грехами, но, несмотря на это, в ее волосах, глазах и зубах было что-то хищное. У скальда на носках и башмаках оказались дырки, она уселась на краю его постели и начала штопать. Некоторое время прошло в молчании. Потом она сказала:

– Почему ты молчишь?

– А что мне говорить?

– Тогда весной ты говорил так много. Я думала о твоих словах все лето. Расскажи мне о голосах света. Об Иисусе Христе в жизни людей.

Но теперь у него уже не было желания говорить об этом, весной он узнал Вегмей, такую земную, естественную, как сама природа, девушку, от ее ног на полу оставались мокрые следы, как он мог после этого думать об Иисусе Христе в жизни людей?

Снова наступило молчание, он разглядывал ее бледную щеку, вдруг у нее задрожала шея и подбородок, потом полились слезы. Тогда он почувствовал себя подлецом, ведь он все-таки когда-то сочинил псалом для этой девушки и посватался к ней в письме, хотя письмо это так и не дошло до нее. Разве не позор изменить женщине, даже если она и начала стареть? Или он больше уже не ценил, что эта женщина явилась совсем из другого прихода, дабы сделать из него человека, когда он дошел до того, что его не брало даже несчастье – он не заболел воспалением легких, хотя сильно промочил ноги, не умер от голода, хотя ему нечего было есть, не угодил под пулю, хотя был под обстрелом, даже море не приняло его как утопленника? Кончилось тем, что он сделал ей признание, кляня себя за свой характер:

– Милая Яртрудур, боюсь, что я вовсе не воскресший Хатлгримур Пьетурссон.

Она залилась слезами, взывая к Господу Богу и спрашивая, как мог он отнять у грешницы ее последнюю надежду. Оулавюр Каурасон разволновался еще больше. Наконец он спросил, не может ли она вообразить себе какого-нибудь другого сына, кроме его преподобия Хатлгримура Пьетурссона, и тогда она подняла на него свои мокрые, как водоросли, глаза, в которых заблестела искра надежды, и прошептала:

– Могу.

И раз уж так получилось, он вытащил из-под перины свою тетрадь со стихами и сказал, что ему очень хочется прочесть ей одно стихотворение. Она оживилась и перестала плакать. Но пока она слушала его стихотворение, он чувствовал, что она видит в нем не его самого, а кого-то другого, может быть, и он видел в ней кого-то другого, а не ее самое. Послушав его некоторое время с широко открытыми глазами, она вдруг упала на колени возле его постели, положила руки на его обнаженную грудь и сказала:

– Давай помолимся.

Он как раз дочитал стихотворение до середины, и, когда ее холодные пальцы коснулись его, он вздрогнул и в замешательстве отложил тетрадь.

– Что? – спросил он.

– Помолимся.

– Ты молись, а я послушаю, – сказал он. И она стала молиться.

Теперь все называли его учитель Оулавюр Каурасон и относились к нему с известным уважением. Ему не поручали никакой работы по усадьбе, и у него было много свободного времени для своих занятий. Через день он ходил на соседний хутор учить детей Закону Божьему, там жила молоденькая девушка, которая иногда на него поглядывала. В первый раз он перемолвился с ней словом в сумерках у ручья, где она полоскала чулки, потом столкнулся с ней в сенях и, наконец, встретился с ней в кухне, куда его пригласили выпить кофе. С ней было легко разговаривать. Зимой часто стояла непогода, а ее юные, сверкающие глаза были как солнце. Вернувшись домой, он вспоминал их и писал стихи о свободе, о синих весенних просторах, которые манят бесконечными обещаниями; видя перед собой такие глаза, веришь, что весна не только далекая сказка, прекрасный вымысел о золотом веке, которого на самом деле никогда не было в этой стране. Однажды, когда скальд сидел над своими стихами, его позвали, крикнули, чтобы он шел побыстрее: у Яртрудур припадок. Она лежала в грязи между хлевом и домом, эта поборница чистоты, которая не могла спокойно видеть ни пылинки, а ее родственница, хозяйка хутора, стояла над ней и пыталась всунуть ей между зубами гвоздь. Скальд весь выпачкался, пока донес ее до дому. Осторожно положив ее, он с удивлением увидел, что та святая болезнь, которая свалила ее на землю, подарила ей новую душу, и новое тело, и новое лицо – лицо, исполненное одухотворенности; он бы даже не узнал этой женщины, если бы не ее узловатые пальцы, которые во время молитвы касались его обнаженного тела и притязали на то, чтобы распоряжаться его судьбой. Ночью он лежал рядом с семенной картошкой и видел перед собой таинственные острова в далеком море, куда вслед за солнцем направили свой путь двое молодых людей, чтобы жить там, наслаждаясь свободой, и встретили там людей, которые были красивее и благороднее, чем свидинсвикские прихожане. Там царило счастье. Так было положено начало роману о заселении дальних островов.

Бессмысленно было бы уверять, что от разговоров с девушкой с соседнего хутора сердце не бьется сильнее; на робкое приветствие она отвечала улыбкой, на замечание о погоде – отрывком стихов, пословицей или шуткой; так начинается игра. Но кто знает, не забывает ли она о нем, как только он скрывается за углом дома?

Однажды лунным вечером, когда скальд шел домой, он встретил ее за огородом, она выносила золу, прикрыв корытце с золой фартуком, чтобы зола не летела ей в глаза.

Он сказал:

– У тебя слишком красивые глаза, чтобы выносить золу.

– А я и сама пыль да зола, – ответила она, смеясь.

– Хороший сегодня вечер, – сказал скальд.

– Он как фарфоровый, – отозвалась она, потому что месяц сверкал на снежном насте.

– В первый раз вижу, как пыль и зола превратились в фарфор, – сказал он.

– Завтра этот фарфор разобьется, – ответила она.

– Мне кажется, что такая умная девушка может немного прогуляться со скальдом, – сказал он.

Она развязала домотканый фартук и, позабыв про корыто, заскользила вместе со скальдом по замерзшей луже, громко взвизгивая. Когда они оказались за воротами усадьбы, она сказала:

– Ну, я пойду, а то как бы моя хозяйка чего не подумала.

– Пойдем к ручью, – сказал скальд. – Когда я встречаю такую веселую девушку, я чувствую себя заново рожденным.

– А зачем вечно терзаться? – спросила девушка. – Мир вовсе не так серьезен, как некоторые думают.

– Ну, а если с самого начала он был создан все-таки с серьезными намерениями? – спросил скальд.

– Мне безразлично, – ответила девушка. – Я люблю только веселых людей.

– Хотя ты сама пыль да зола?

– Именно поэтому.

Когда слушаешь красивых девушек, невольно кажется, что даже самые обычные слова таят какой-то глубокий смысл, какую-то таинственную мудрость, а может быть, так оно и есть, кто знает, может быть, именно красота и таит высшую мудрость? Скальду казалось, что девушка владеет особой мудростью, которую она противопоставляет его мудрости, словно она с какой-то определенной целью противопоставляла свою жизнь его жизни.

– Поосторожней, – сказал он. – Кто знает, а может, у меня есть остров в далеком море, где царит ничем не омраченное счастье? Может быть, я напишу тебе однажды с этого знаменитого острова?

– Ну, теперь мне и правда надо идти, а то хозяйка Бог знает что подумает, если я не вернусь, – сказала она.

Ей было восемнадцать лет.

Чуть подальше был небольшой прудик, покрытый гладким блестящим льдом, они не могли удержаться, чтобы не побежать туда и не покататься, ведь они были одногодки. Они прокатились разок туда и обратно, потом еще разок, она держала его за руку, но в этом не было ничего, что свидетельствовало бы о ветрености, она не делала никаких попыток прижаться к нему или протянуть подольше время, она была только добрым и простым товарищем, в ней совершенно не было ни лукавства, ни лживости, без которых не обходится любовь. Они прокатились и еще один раз, и пять раз, и десять, и щеки ее пылали в лунном свете.

Они опомнились лишь тогда, когда кто-то появился на склоне холма и строго окликнул Оулавюра Каурасона. Яртрудур Йоунсдоухтир сказала, что человеку с таким слабым здоровьем разумнее было бы пойти домой и лечь в постель, чем среди ночи заниматься этими дикими играми с людьми, которых он толком не знает.

– С людьми? – спросила девушка с соседнего хутора и засмеялась. – Это я – люди?

– Что тебе надо от этого парня? – спросила Яртрудур Йоунсдоухтир. – Ты, что ли, за него отвечаешь?

– А зачем мне за него отвечать? – удивилась девушка. – По-моему, каждый человек сам за себя отвечает.

– Ах, вот ты какая! – сказала Яртрудур Йоунсдоухтир. – Оулавюр, как мать и сестра, я тебе приказываю сейчас же оставить эту девицу!

– Мать и сестра! – повторила девушка с соседнего хутора и залилась смехом, но в ее смехе не было презрения, она весело смеялась, словно в ответ на какую-то шутку. Но именно то, что ее это рассмешило, ранило Оулавюра Каурасона гораздо больше, чем могли бы ранить сарказм и ирония. Он почувствовал, что выглядит смешным в глазах этой девушки с соседнего хутора оттого, что у него вдруг объявилась такая мать и сестра, и пошел прочь, не прощаясь. Яртрудур постояла еще некоторое время, осыпая девушку бранью. Излив злобу, она побежала вслед за скальдом.

– Как ты мог так со мной поступить, Оулавюр? – спросила она, догнав его.

Он не ответил.

– И тебе не стыдно, что я застала тебя в когтях у этой бесстыжей девки?

– Я не был ни у кого в когтях, – ответил он. – И никакая она не бесстыжая.

– Значит, ты с ней заодно против меня, – сказала Яртрудур и начала плакать тут же на морозе. – Думаешь, я ее сразу не раскусила? Придет время, Бог накажет тебя, тогда ты поймешь, что творишь.

Конечно, он давно уже понял, что она и ее Господь Бог союзники, но, хотя у него было тяжело на душе, ничто не могло бы заставить скальда обидеть это плачущее на морозе дитя человеческое и его Господа Бога. К тому же она, наверное, была права, хотя он и не мог бы объяснить почему: для скальда лучше не кататься по льду вместе с беззаботной девушкой.

Яртрудур часто сидела ночами и вязала что-нибудь Оулавюру или чинила старую одежду, которую где-то раздобыла для него, и никогда на его одежде не было ни единого пятнышка или морщинки, не говоря уже о дырках; она без устали стирала на него, она буквально окутала его испарениями зеленого мыла. И вечно она норовила что-нибудь сунуть ему в руку. Но вскоре он обнаружил, что она неусыпно следит за ним: днем, когда он давал уроки, он видел, как она то и дело шныряла мимо открытой двери; когда он на соседнем хуторе учил детей Закону Божьему, она частенько поджидала его у калитки или за домом, и ему приходилось возвращаться домой под ее надзором. Но когда дни удлинились и солнце стало дольше задерживаться на небе, скальда, словно узника, все чаще начала охватывать гнетущая тоска. Горы звали его, они говорили, что для скальда лучше покоиться в их объятиях, нежели жить в неволе среди людей. Небеса удлиняющихся весенних дней пользовались каждым удобным случаем, чтобы шепнуть ему что-то, точно коварный соблазнитель, который целый день пытается совратить девушку. Даже снежные бураны в самом начале весны были только маскировкой и военной хитростью этого соблазнителя.