Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

Глава двадцать четвертая

– Почему я не сгорел вместе с моими стихами?

Он пришел в себя с этим вопросом на устах. Вокруг стояли люди и лили на него морскую воду. Дом продолжал гореть. Они успели схватить юношу, когда он вбежал в этот огненный океан, и вытащили его оттуда, он был без сознания от дыма, весь в искрах, тлевших на его одежде. Сперва они решили, что он задохнулся, но холодная вода вернула его к жизни.

– Парень, верно, спятил, – сказали они. – Уж не он ли поджег дом?

После холодного душа скальда так трясло, что они не знали, что с ним делать. Наконец они отпустили его, предупредив, что, если он опять побежит в огонь, они больше не станут его спасать.

Все, кто только мог, явились к месту пожара – женщины, дети и дряхлые старики, многие полуодетые, прямо с постели, одни прибежали с ведрами, другие – с ушатами, а одна женщина – просто с кружкой. Все были страшно возбуждены и бестолково бегали взад и вперед по берегу. Одни орали, давая приказания, которых никто не исполнял, другие спорили о том, как нужно тушить пожар.

Но вот из толпы вышла Хоульмфридур, взяла скальда под руку и сказала:

– Что же это такое, мальчик? Идем сейчас же домой!

– Мои стихи сгорели, – сказал он.

– Ты весь дрожишь, – сказала она. – Идем, я отведу тебя.

– Неужели ты не понимаешь, что я потерял все свои стихи? – сказал он.

– Ты насквозь мокрый, – сказала она. – И, наверное, обгорел тоже. Что тебе понадобилось в горящем доме? Идем!

– Нет, – сказал он. – Оставь меня. У меня больше нет ни одного стихотворения. Вся моя жизнь сгорела. Почему я сам не сгорел вместе с ними?

– Не болтай глупости, – сказала она. – Идем. Она повела его прочь, он покорно шел рядом с ней.

– Скальд все равно что кошка, – сказала она. – У него девять жизней. Что с того, если стало одной меньше? Тебе всего восемнадцать лет.

– Мои стихи, – сказал он, – в них была вся моя жизнь. Если со мной что-то случалось, я убегал к ним, если кто-нибудь причинял мне зло, я находил в них утешение. А теперь они сгорели.

– Разве однажды летом я не сказала тебе, что стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел? Я сама сожгла все свои стихи, – сказала женщина.

Одна искра прожгла одежду скальда и обожгла тело. Ожог болел, и Хоульмфридур приложила к ране арнику. Она велела ему раздеться и бросить свою одежду в ящик с дровами и дала ему одеяло, чтобы он мог завернуться в него. Потом она напоила его горячим кофе.

– Эрдн Ульвар тоже сжег все свои стихи, – сказал он. – Неужели я самый ничтожный из всех скальдов?

– Не мучайся, – сказала она. Ты заново родился. Ты еще в пеленках.

– Бесполезно шутить со мной. Я не умею улыбаться, – сказал он.

– А я и не жду, чтобы ты научился улыбаться, – сказала она. – Новорожденный умеет только плакать. Потом постепенно он научится улыбаться.

Скальд с удивлением разглядывал свои голые ноги, торчавшие из-под одеяла, и не возражал ей, он и впрямь чувствовал себя младенцем, в первый раз увидевшим пальцы на своих ногах.

– На эту ночь ты мой ребенок, – сказала она деловым тоном. – Но поскольку я родила тебя не от мужа, я не знаю, куда мне тебя девать.

– Брось меня, – с тоской сказал он. – Я не стану потом являться тебе[14]14
  В Исландии существует поверье, что ребенок, брошенный матерью, превращается в привидение и преследует ее.


[Закрыть].

Через лаз, проделанный под коньковым брусом, можно было попасть на сеновал. Она принесла лесенку, подняла крышку лаза и оказалась на сеновале, велев ему следовать за ней. Было очень темно. Она откинула верхний влажный слой сена, устроила ему постель и велела лечь, завернувшись в одеяло.

– Завтра утром я раздобуду тебе какую-нибудь одежду, – сказала она. – А сейчас постарайся уснуть.

– Не уходи, – прошептал он.

– Надо, – сказала она.

– Поговори немного со мной, – попросил он. – Теперь у меня нет никого, кроме тебя.

– Какие глупости, – сказала она, но все-таки села рядом с ним на сено, так что он почувствовал ее близость.

– Сегодня ночью, – сказала она, – тебе принадлежит единственное, но зато самое драгоценное сокровище, каким может владеть человек.

– Я тебя не понимаю, – сказал он.

– Тебе принадлежит жизнь, – сказала она, и ему почудилось, что она придвинулась к нему еще ближе, он ощутил тепло ее бедра, но ее голос, этот удивительный звон металлических струн, звучавших под сурдинку, долетел до него как будто из бесконечной дали.

Но когда она заговорила о его богатстве – неважно, хотела ли она утешить его или просто смеялась над ним, ибо кто знает, где проходит граница, – он вдруг вспомнил о другом богаче. Он вздрогнул и испуганно схватил ее за руку.

– Боже всемогущий! Ведь Блаженный Дади Йоунссон сгорел там внутри!

– Дади – Блаженная Смерть, – сказала она. – Да, наверно, этот бедняга сгорел.

В темноте скальд видел перед собой искаженное, беспомощное лицо потребителя гофманских капель, который в последние вечера частенько объяснял ему, как трудно быть человеком в этом поселке.

– И хотя он был не в состоянии выговорить больше трех-четырех слов, я понимал его лучше, чем всех остальных людей, – сказал скальд. – Он был моим другом, да, моим единственным другом.

Эти слова, невольно сорвавшиеся с губ скальда, словно на него сошло внезапное озарение, так взволновали его, что из глаз у него брызнули слезы. Он зарылся лицом в колени Хоульмфридур и неутешно зарыдал.

Он рыдал долго. Она положила руку ему на голову, гладила его по волосам и по мокрым щекам и дала ему выплакаться. И он выплакался. Когда он перестал плакать, она подняла его голову со своих колен и сказала:

– Ну вот, теперь мне уже больше не надо сидеть с тобой. Твоя новая жизнь уже дает ростки. Сегодня ночью, когда я уйду, ты сочинишь бессмертное стихотворение о своем единственном сгоревшем друге.

Она хотела встать.

– Не уходи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – шепнула она и, поднимаясь, снова быстро погладила его по волосам.

– Я прошу тебя от всего сердца: останься, – проговорил он, обхватив руками ее щиколотку и пытаясь удержать.

Но Хоульмфридур еще раз шепнула ему «спокойной ночи» и высвободилась из его рук.

Глава двадцать пятая

 
Жизнь большаком спешит в далекий край,
Торопятся назад дворцы и башни,
Тебе сказало лето: «Друг, прощай!»,
И теплый день – теперь уж день вчерашний.
Тот замок – твой приют последних дней —
И запах роз, и чары песнопений,
И скатерть, и ковер, и свет свечей,
Все отнял у тебя пожар осенний.
И гофманские капли не спасли
Тебя, о брат мой, эльф добра и чести,
Забытый идол, судно на мели,
Сгорел наш замок, ты сгорел с ним вместе.
А поутру и «ох» и «ах» и смех,
И пепел, и дымок над угольками,
И «баю-баю» и «смеяться грех»,
И ругань, и рытье в золе и хламе.
 

Глава двадцать шестая

И вот директор Пьетур Паульссон сходит на берег, он в пенсне, в шляпе и с новыми искусственными зубами. Раньше директор всегда носил черный котелок, теперь на нем серая фетровая шляпа, похожая на шляпу Юэля Ю. Юэля, если не считать того, что шляпа владельца баз была в высшей степени необыкновенна, а шляпа Пьетура Паульссона в высшей степени обыкновенная. У шляпы Юэля Ю. Юэля были большие поля, а у шляпы Пьетура Паульссона – поля маленькие. На шляпе Юэля Ю. Юэля была узкая лента, а на шляпе Пьетура Паульссона – широкая. Шляпа Юэля Ю. Юэля была с низкой тульей, шляпа Пьетура Паульссона – с высокой. И так далее. Но почему же тогда людям показалось, что эти шляпы так похожи одна на другую? Потому ли, что Пьетур Паульссон не приминал посредине тулью, а оставил ее торчать вверх, так же как Юэль Ю. Юэль? Или потому, что накануне по телефону сообщили, что Пьетур Паульссон купил у Банка свидинсвикское хозяйство, и люди считали, что Юэль Ю. Юэль помог ему в этом?

Но замечательнее и прекраснее всего, что на этот раз привез с собой Пьетур Паульссон, оказался гроб. Подобного гроба в Свидинсвике еще не видывали, хотя трудно было бы утверждать, что свидинсвикцы так уж непривычны к похоронам. В этом поселке всегда считалось самым главным, чтобы во время похорон у гроба не отвалилось днище и чтобы он по возможности был таким же черным, как та жизнь, которую покинул покойник, как та тьма, которая поглотила его, и как то горе, которое, надо полагать, принесла его смерть. И вот директор Пьетур Паульссон сходит этим памятным осенним утром на берег, и среди его вещей прибывает красивый белый детский гробик, словно горячо любимое дитя Пьетура Паульссона воспарило к вечному свету. Этот прекрасный гроб был сделан из особого белого дерева, швы были подогнаны с бесподобным мастерством и аккуратностью. Снизу к гробу были прибиты какие-то странные полозья или планки, из-за которых он казался выше и наряднее, чем было принято в этой части страны. Крышка была сама по себе произведением искусства. На изголовье крышки был позолоченный крест, под ним две печальные позолоченные руки, слившиеся в рукопожатье, посылали последний привет и прощали все. Крышка была украшена множеством позолоченных ангельских головок с крыльями вместо ушей. Это был не только самый изумительный гроб, какой видели свидинсвикцы, но и, без сомнения, самая красивая деревянная вещь, привезенная в поселок со времен государственного советника, и люди открыто заявили, что им тяжело будет смотреть, как этот роскошный предмет скроется в черной земле.

Легко себе представить, что для директора было немалым испытанием явиться в свое новое владение после тех событий, которые здесь произошли. Не далее как три дня назад он увеличил страховку самого большого здания в поселке на сто тысяч крон, намереваясь превратить его в маяк национальной культуры. Когда он вернулся домой, будущий маяк национальной культуры представлял собой жалкую груду пепла. Директор остановился возле пожарища, прижав к щеке ладонь, опершись локтем о колено и поставив ногу на камень; так он стоял довольно долго в глубокой задумчивости, не мешая пастору и управляющему созерцать себя.

В самом центре этого опустошения уцелела одна вещь, которую разбушевавшаяся стихия не смогла одолеть. Это был огромный сейф свидинсвикского хозяйства. Сделанный из огнеупорной стали, этот сейф стоял внутри замка, точно государство в государстве, теперь он возвышался над руинами, одинокий и непобедимый. Этот сверхпрочный громадный сейф стоял на бетонном фундаменте, врытом глубоко в землю. Не существовало такой силы, которая могла бы сдвинуть с места это создание рук человеческих. В сейфе хранились все документы, счета, ценные бумаги и договоры Товарищества по Экономическому Возрождению. Но, к сожалению, когда сейф открывали в последний раз, его забыли запереть, а может быть, что-то случилось с замком. Огонь начисто уничтожил все содержимое сейфа, не осталось даже крохотного клочка бумаги, благодаря которому можно было бы составить себе хоть какое-то представление о счетах покойного Товарищества по Экономическому Возрождению.

Когда Пьетур Паульссон очнулся от своих глубоких раздумий на пепелище, пора уже было подумать о том, чтобы опустить гроб в землю.

Впервые за много лет в свидинсвикской церкви удалось собрать столько народу, – люди не проявляли никакой склонности к подобному времяпрепровождению со времен благоденствия, царившего при государственном советнике, когда они по большим праздникам собирались в церковь для того, чтобы поглазеть на Семейство. А нынче в это святое место их привело чувство прощения и близость потустороннего мира. До сих пор для этих людей, которым настолько не повезло в жизни, что здешний мир был отнят у них еще до смерти, Бог был воплощением справедливости, а потусторонний мир – детской выдумкой. Заслуга спасителя Пьетура Паульссона заключалась в том, что он вынудил Господа Бога простить нам долги наши и основал царство небесное, точно какую-нибудь базу, тут же, в свидинсвикском хозяйстве.

Эти люди, которых без конца продавали и покупали, собрались светлым осенним днем на заросшем кладбище в тот час, когда роса на увядшей траве уже высохла. Мужчины беспокойно бродили поодиночке и группами от кладбищенской калитки до дверей церкви; табака не было ни у кого. Женщины, скончавшиеся от непосильного труда еще до смерти, стояли смущенными группками вокруг запущенных могил и утирали слезы. Юноши и девушки озирались с любопытством, но здесь, на кладбище, они не смели взглянуть друг на друга. Лето прошло, работы не было никакой, в лучшем случае еще можно было наскрести немного сена для коров, которые раньше принадлежали Банку, а теперь вдруг перешли Пьетуру Паульссону, да резать на болотах торф и на спине таскать его домой, другого топлива не было и варить тоже было нечего, а ведь того и гляди начнется зима с сугробами до крыш и неумолчным плачем больных ребятишек в доме. Дни быстро становились короче. Стоило ли дивиться тому, что свидинсвикцы тосковали в этой темнице по лучу света? С испуганными глазами, похожие на беспомощных малышей, которых высекли розгами, на затравленных собаками бродяг, на чужеземцев, потерпевших кораблекрушение на песчаной отмели, стояли эти растерянные люди воскресным осенним днем на своем кладбище, переминаясь с ноги на ногу, в надежде услышать хотя бы одно-единственное слово, пусть не больше, которое помогло бы им вынести мрак надвигающейся зимы, снежные заносы, нескончаемые бури и ту смерть, которой была их жизнь. Это были уже мертвые люди.

Шестеро рослых переносчиков камней с обнаженными головами несли гроб, они сгорбились и были явно подавлены, по-видимому, им казалось, что преступления этого мира, все до одного, взвалены на их плечи и что они должны понести за них наказание. Сразу за гробом шел пастор в полном облачении вместе со своим семейством, за ним – директор Пьетур Паульссон с супругой и Тоурунн из Камбара с красной лентой в волосах и стеклянными от белого солнечного света глазами, она собиралась вскоре ехать в Англию, за ней – управляющий с женой и детьми, докторша со своими дочерьми-подростками, а дальше – люди попроще, которые присутствовали в директорском доме на молебне, – многие из них приехали из соседних поселков, дабы укрепиться в вере с помощью такой замечательной священной церемонии.

Пока кто-то ходил за ключами от церкви, мужчины опустили гроб на траву. Пастор и директор стояли у изголовья с суровыми благоговейными лицами, последние остатки всего земного были так тщательно стерты с них, что даже на носу у пастора не осталось ни одной пылинки.

Но тут из остановившейся похоронной процессии вдруг выступает женщина, подходит к гробу, становится в ногах, прямо напротив этих святых людей, и негромко кашляет, чтобы они обратили на нее внимание. Это Бродяжка Хатла. Пастор приоткрыл один глаз и посмотрел на нее, но директор был не из тех людей, которых можно было прервать во время молитвы.

– Я хотела бы спросить, – сказала женщина спокойно, – нельзя ли мне взглянуть, что лежит в этом гробу?

– В этом гробу нет ничего, что имело бы к тебе отношение, милая Хатла, – ответил пастор.

– Это мне прекрасно известно, – сказала женщина, – моих детей не хоронили в таких гробах. Сперва из них выжимали жизнь, а потом клали их в просмоленные ящики, и порой приходилось спорить до хрипоты, чтобы раздобыть такой ящик. По этому гробу сразу видно, что его не пришлось клянчить у прихода.

До сих пор директор Пьетур Паульссон витал вдали от этого мира, он стоял, прижав к животу новую шляпу, опустив голову, и время от времени шевелил в молитве губами. Но вот он кончил молитву и сказал:

– Мы не обязаны отвечать на твой вопрос про этот гроб, моя дорогая. За свои поступки мы будем отчитываться перед другими, более высокими инстанциями.

– Зачем вмешиваться в дела, которые тебя не касаются, милая Хатла? – сказал пастор.

– Я не знала, что простой человек требует слишком много, если ему хочется посмотреть, кого он хоронит, – вежливо сказала женщина.

– К счастью, нам уже давно хорошо известны твои умонастроения, милая Хатла, – сказал пастор. – Они всегда оставляли желать лучшего.

– Ах, вот как? – сказала женщина. – Ну, раз тебе так хорошо известны мои умонастроения, пастор Брандур, – что толку, если я буду держать свои мысли при себе? Я хотела только сказать, что не стоило вырывать из земли этих столетних мерзавцев, поджигателей, разбойников и убийц, чтобы петь над ними аллилуйю. Я хотела сказать, что у нас много их и на земле.

Сказав эти слова, она удалилась, а святые люди остались стоять с важными минами. Вскоре гроб внесли в церковь.

Глава двадцать седьмая

«Дорогой возлюбленный моего сердца, едва ли я смею так называть тебя, ибо в своей вере в милосердие и избавление ты стоишь надо мною так же высоко, как солнце над землей.

Когда я летом узнала, что ты из-за меня подвергся мученичеству и что злые люди отправили тебя на носилках через горы только лишь за то, что луч твоего света упал на меня, я сказала: «Боже, будь милостив к моим грехам и пошли мне здоровье, чтобы я могла отдать свою жизнь воскресшему Хатлгримуру Пьетурссону».

Я не видела твоего письма и не слышала также псалма, который ты мне сочинил, потому что и то и другое было разорвано на клочки, но я верю, что наш всемогущий Небесный Отец слышит молитвы отягощенной грехами Яртрудур Йоунсдоухтир и сохранит в своем всеведущем сердце стихи самого Льоусвикинга.

Все лето я пыталась найти кого-нибудь, кому я могла бы доверить написать тебе это письмо, ибо, хотя я и умею читать, особенно всякое духовное, пишу я очень скверно, потому что выросла под ногами у собак и людей; лучше я умру, чем опозорюсь, заставив великого скальда читать мои закорючки, но вот недавно я познакомилась с молодой женой нашего пастора, которой и осмелилась доверить свою тайну.

Я всегда искала человека, которого могла бы полюбить, так же как и все остальные, но десять лет тому назад я обратила все свои помыслы к Иисусу и стала молить его простить мне мои грехи, потому что мало людей, таких же грешных, как я, виной этому, как я уже говорила, то, что я валялась под ногами у собак и людей и не могла сама о себе позаботиться, ибо здоровья у меня не было. Мне никогда не давали за работу больше, чем кусок хлеба. Я часто слышала, что тебя ставят в пример всем, кто страдает, и уже давно хотела увидеть тебя и услышать из твоих уст слово, но когда я увидела тебя весной в день нашей свадьбы, я поняла, что нашла то, что давно уже не смела искать. Как только ты произнес первые слова, обращенные ко мне, я поняла, что я твоя мать. О Иисусе, ты, отдавший за меня свою жизнь, пошли мне силы, дабы я могла отдать за него жизнь. Помоги мне добраться до него, и с того дня я уже не покину его.

Если ты любишь меня, какое имеет значение, что наш дом будет тесен. Я могу много работать. Я привыкла насаживать приманку, разделывать рыбу и делать всякую другую работу, связанную с рыбой. Да, я могу еще и грести. Могу также ходить за овцами, коровами и даже лошадьми. Могу мыть и стирать что угодно, а также знаю любую работу с шерстью, могу даже прясть тонкую пряжу, хотя, к сожалению, мне редко приходилось в этом упражняться. Могу выполнять и любую работу на сенокосе, я косила много лет подряд. На всяких земляных работах я тоже работала: резала торф, рыла канавы и таскала камни. Все эти работы я выполняла между страшными припадками падучей и с тяжким грузом греха в моем сердце. Но отныне я всю работу, которая выпадет на мою долю, буду выполнять с радостной улыбкой, лишь бы ты мог сочинять бессмертные псалмы о милосердии и спасении избавителя нашего Иисуса Христа. Здесь в Гиле я уже отказалась от места, так что жди меня после сенокоса, я хочу прийти к тебе через горы как можно скорее, пока не началась непогода».

Неспокойное море, порыжевшие болота, волны увядшей травы под порывами дождя и ветра, пастбища, объеденные до корня, ни цветочка, два ворона. Скальд ходит взад и вперед под дождем, и письмо в руке жжет его, как наказание. Весенний ручей разлился и стал коричневатым от осенних дождей, и лужок вокруг маленькой весенней овчарни объеден скотом, сена в овчарне больше не хранят, и кто-то сорвал навес и стащил стропила, остались лишь стены, негде было укрыться от осеннего дождя и ветра.

Жил-был в углу под крышей бедный скальд, и хотя его даже не считали за человека, иногда его просили сочинить стихотворение, если дело было особой важности, например если требовалось победить чье-нибудь неприступное сердце. Сам скальд даже не попал на те торжества, которые состоялись только благодаря его стихам; человек отнес его стихи своей возлюбленной, завоевал с их помощью ее сердце, а когда праздновали свадьбу, никто и не вспомнил о живом покойнике, что лежал в углу под скошенным потолком. Но когда свадебное веселье было в самом разгаре, на чердаке появилась, наконец, одна живая душа, такая же несчастная, как и он сам, и они с ней нашли друг друга. Бедные благословенные птицы, – и она села на край его кровати. Спустя некоторое время он воскрес из мертвых – новый человек для новой жизни. Соломинка дорога, когда человек тонет, а не тогда, когда он уже стоит на берегу; она была такой соломинкой. Да, нечего отрицать, он сочинил для нее псалом, он написал ей письмо, в котором посватался к ней, да-да, он даже женился на ней сверхъестественным образом – она ведь тоже считала, что день их свадьбы уже состоялся. Но как бы там ни было, не успев жениться на ней, он уже позабыл про нее. Выходит, надо любить всех женщин, на которых женишься? «Нет, благодарю», – думал он. За все лето он даже не вспомнил о ее существовании. Человек увидел определенную женщину на определенном месте и в определенное время. Он и любит ее прежде всего за это время и за это место, потому что женщина – прежде всего! – время и место. Это как шквал, который однажды обрушивается на берег, закрыв даже звезды на небесах. А наутро снова тихо. Волны набегают на берег уже с меньшей силой и с большими промежутками. Наконец море затихает и в нем опять отражаются звезды.

Лето прошло, никогда ни один человек еще не пережил подобного лета. Природа подарила ему счастье цветения. Она дала ему и любовь, и замок и вложила в его уста прекрасные стихи, все было одной нескончаемой сказкой. А теперь все потеряно – и стихи, и любовь, и замок, они увяли, сгорели; без всякой надежды на спасение скальд глядит навстречу зимней пустоте.

«Если бы Хоульмфридур поцеловала меня той ночью, она спасла бы меня, – думал он. – Она бы оставила в моем сердце зернышко, которое пережило бы зиму, весной оно дало бы ростки и стало самым прекрасным цветком на земле».

Но она не захотела поцеловать его. Ее глаза были одинаково неразрешимой загадкой и во мраке осени и светлой весенней ночью. Но хотя у нее не было души, как у русалки, о которой где-то писал Йоунас Хатлгримссон, скальду казалось, что лишь она одна могла бы защитить его от той осенней возлюбленной, которая вместе с непогодой приближалась к нему через горы.