Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

– Твои оладьи, – сказал скальд, вновь овладев собой, – их есть – это все равно что есть ореол.

– Вряд ли это ореол святой, – заметила девушка.

– Да, к счастью, – согласился он. – Послушай, а что это за женщина у тебя там на открытке?

– Это я, – сказала она.

– Не может быть, – удивился скальд. – Я не верю, чтобы ты могла так высоко задрать юбку в присутствии посторонних.

– Перед скальдом можно и выше, – ответила она. – перед скальдом все нагие.

– А кто эти трое над ней?

– Ты думаешь, они настоящие?

– По крайней мере они хорошо подстрижены и причесаны, – сказал он.

– Хочешь, я подстригу тебя? – предложила она. Он немного подумал и сказал:

– Нет, я не смею.

– Налить тебе еще кофе? – спросила она и засмеялась. – А чего ты боишься?

– Я могу простудиться, если останусь без моей шевелюры, – ответил он. – А почему у тебя нет фотографии Йенса Фарерца?

– Опять ты со своим Йенсом Фарерцем! – сказала она, усмехнувшись, и в ее глазах мелькнул дерзкий огонек, скорее вызывающий, чем озорной, и скальду показалось, что теперь он лучше понимает эту фотографию девушки на стене.

– Однако же вы вместе гуляли осенью по склону, – сказал он.

– По какому склону? – удивилась она.

– Ну… просто по склону, – ответил он.

– Я встретила его возле дома, – сказала она.

– Возле дома? Какого дома?

– Ну… просто возле дома, – ответила она.

Некоторое время она задумчиво дула на стекло в морозном узоре, потом вдруг спросила:

– Как это так получилось, что ты, который пишет стихи для Пьетура Три Лошади, не богат и не счастлив?

– Все мое счастье в том, что я беден, – ответил он. – Я бесконечно благодарен Богу за то, что он не дал мне ничего, кроме меня самого. Пока у меня ничего нет, я имею право считать себя человеком.

– Это странно, – заметила она.

– Но это чистейшая правда, – сказал он. – Человек только тогда становится человеком, когда лишается всего. К тому же я пишу стихи вовсе не для директора Пьетура Паульссона. Я пишу их для тех, кто родится после моей смерти. Моя жизнь – это случайность. Но народ, который владеет духом поэзии, вечен.

При виде его волнения ее взгляд потеплел.

– Когда ты говоришь, мне всегда кажется, что у тебя на плечах сидят птицы, – сказала она. – Тебе бы следовало жить в высокой башне на заросшей лесом горе, сидеть у окна, и смотреть на весь мир, и жить вечно, и пускать птиц летать.

– Птиц? Летать? Куда? – спросил он.

– Ко мне.

– А что сказал бы на это Йенс Фаререц?

– Ты насмехаешься над ним, – сказала она, – а не имеешь на это права, хотя ты и очень талантлив. Но раз уж ты снова вспомнил о нем и жаждешь о нем что-нибудь услышать, то могу тебе сообщить, что, хотя ты и великий скальд и на твоих ладонях сидят птицы, Йенс обладает одним огромным преимуществом перед тобой, и оно все решает. Он ненавидит несправедливость и готов сражаться за правду.

Щеки у нее вдруг запылали, глаза метали молнии.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что оно все решает?

Она опустила глаза и прикусила губу. Она была слишком порывиста. Ее часто подхватывала горячая волна, тогда она плохо владела собой и не успевала оглянуться, как проговаривалась.

– Я хотела сказать… я хотела сказать, что в один прекрасный день ты вдруг обнаружишь, что Эрдн Ульвар – больший друг Йенса Фарерца, чем твой.

– Может быть, – сказал скальд. – Но я знаю одного человека, который еще больший друг Эрдну Ульвару, чем мы с Йенсом Фарерцем, вместе взятые.

– Диса – умная девушка, – сказала Йоуа. И образованная. Она понимает, что справедливость стоит больше, чем дом и семья, как сказано в Писании. Она готова бороться с несправедливостью, даже если ей придется бороться с собственным отцом. Так же как и Йенс Фаререц. У него есть дом, есть бот, есть и деньги в банке, и все же он готов бороться против несправедливости. Да и сам Эрдн Ульвар, который так умен, что мог бы стать кем угодно, всегда видит лишь одну звезду, звезду справедливости. Поэтому он всю свою жизнь никогда не ел досыта, разве что в туберкулезном санатории, и я убеждена, что мы еще увидим, как он умрет за дело бедняков. Я люблю Пьетурову Дису за то, что она любит его.

– Я тебя хорошо понял, – сказал скальд и перестал есть. – Удар хлыстом нельзя не понять. Ты нарисовала тут портреты этих великодушных людей, чтобы в сравнении с ними еще отчетливее выделился портрет ничтожества, и даже больше – портрет подлеца, портрет человека, не имеющего мужества прожить жизнь, одним словом, мой. Сердечно благодарю тебя за угощение, милая Йорунн. Таких вкусных оладий я не ел с тех пор, как меня воскресили из мертвых. А теперь я вынужден покинуть эту уютную теплую комнату, этот рай, где нет ни в чем недостатка, в том числе и в любви к справедливости, и вернуться к себе домой.

Поняв, что обидела его, она подошла к нему совсем близко, назвала его по имени, не поднимая глаз, и сказала:

– Почему я обращаюсь с тобой хуже, чем с другими? Можешь ты мне это объяснить?

– До свидания, – сказал он.

– Подожди, не уходи, – попросила она. – Я прекрасно знаю, что нужно обладать мужеством, чтобы жить твоей жизнью, даже непостижимым мужеством, прости, что я была так несправедлива, и посиди еще.

– У меня есть дела, мне уже давно пора бы уйти, – сказал он. – Я, собственно, зашел совершенно случайно.

– Спасибо, что пришел. – сказала она. – Но ты меня не совсем понял, а может быть, даже и вовсе не понял. Слышишь, Оулавюр? Я знаю, что я не умею выбирать слова, но прошу тебя: не казни меня за это, я не вынесу, если ты уйдешь от меня обиженным в тот единственный раз, когда ты забрел сюда. Оулавюр, я часто мысленно повторяю твои стихи, и мне всегда хочется чем-то отблагодарить тебя. Что мы здесь можем сделать для тебя, в чем ты нуждаешься?

– Спасибо, у меня есть все, что нужно, – прервал он ее, выдернул руку, которую она обхватила двумя руками, и пошел к дверям. – Моя больная дочка плачет там дома и зовет меня, если я ухожу надолго.

Он снова очутился среди метели и натянул на уши свою старую шапку.

Глава двенадцатая

А тем временем директор Пьетур Паульссон спешным порядком собрался в столицу. Сначала в этом не видели ничего особенного, директор частенько разъезжал по всяким местам. Но вскоре поползли слухи, что с поездкой директора не все чисто. Обнаружилось, что директора вызвали в столицу власти, дабы он предстал перед судом. Был назначен особый следователь в связи с этим делом о широкой сети шпионажа, в котором, как выяснилось в последнее время, оказались замешаны многие видные деятели страны: они помогали иностранным браконьерам грабить источник народного существования. По этому случаю было проведено строжайшее расследование состояния здоровья фру Софии Сёренсен, бабушки директора Пьетура Паульссона. Следствие показало, как стало известно из столичных газет, что центр шпионажа в пользу иностранцев находился в столице у депутата альтинга Юэля Ю. Юэля и что на всех крупнейших рыболовных отмелях страны действовали его помощники. Было установлено, что Пьетур Паульссон является агентом иностранцев в Свидинсвике. Всех без исключения шпионов присудили к штрафу, а главаря, разумеется, к самому большому. Пьетура Паульссона тоже присудили к штрафу, который составлял изрядную сумму, однако при данных обстоятельствах она скорее способствовала поднятию его акций, чем наоборот, ибо это как-никак была внушительная пятизначная цифра.

Но, с другой стороны, в Свидинсвике начали действовать силы, которые старались использовать все возможности, чтобы подорвать всеобщую веру в человека, присужденного к огромному штрафу. Эти люди утверждали, что Юэль Ю. Юэль находится на краю банкротства и что его последняя ржавая посудина-душегубка непременно пойдет в уплату штрафа. Союз Трудящихся Свидинсвика выразил вотум недоверия и директору и депутату альтинга и заявил во всеуслышание, что они оба остались без гроша в кармане. Одно время казалось, что даже кое-кто из свободных исландцев заколебался в своих убеждениях. Конечно, Союз Истинных Исландцев тут же принял резолюцию, в ней говорилось, что грязные выпады против директора и депутата альтинга есть не что иное, как звено в цепи выпадов, с которыми всякие люди, оторвавшиеся от народа, выступают против народа, всякие безродные – против родины, но, несмотря на это, день ото дня росло число Истинных Исландцев, которые начали сомневаться в том, что у Юэля и директора так уж много денег. Конечно, все Истинные Исландцы выразили соболезнование Пьетуру Паульссону, ставшему жертвой такого более или менее безродного учреждения, как, например, современное правосудие, но втайне они спрашивали себя, можно ли быть уверенными, что люди, которые за деньги выполняли опасные задания для других, в состоянии сами выплатить свой штраф? Можно ли верить в богатство человека, который выполняет опасные задания для других вместо того, чтобы работать на самого себя? Иными словами, уже нельзя было скрыть того, что вера в столпов общества и Провидение поселка пошатнулась именно там, где этого меньше всего можно было ожидать; а что произойдет, если последняя ржавая посудина Юэля пойдет с молотка? Как быть тогда с независимостью страны? Если Юэлю не удастся доказать, что у него достаточно денег, то вполне вероятно, что весной он не пройдет на выборах в альтинг. Словом, для общества наступили тяжелые времена. В эти дни несколько свободных граждан потихоньку перебрались из Союза Истинных Исландцев в Союз Трудящихся.

Люди с нетерпением спрашивали себя: интересно, как будет выглядеть наш любвеобильный благодетель и отец поселка, когда он сойдет на берег после своего славного путешествия? Без сомнения, на этот счет высказывалось множество самых разных предположений, каждый делал эти предположения, как ему подсказывала совесть, ибо люди обычно меряют других на свой аршин, но все-таки никто не мог предугадать, что его приезд будет именно таким, каким он оказался; подобного мужества в своем ближнем в этом уголке земного шара никто не мог заподозрить. Вот тут-то сразу стало понятно, насколько директор Пьетур Паульссон превосходит всех остальных людей.

В один прекрасный день во фьорд вошло грузовое норвежское судно и взяло курс прямо на Свидинсвик, оно даже не потребовало лоцмана, ему были известны все опасные места. Немного не дойдя до берега, норвежец бросил якорь. Это прибыл директор Пьетур Паульссон, на нем была шляпа с полями более широкими и тульей более высокой, чем когда-либо прежде, не иначе это была одна из шляп самого Юэля. Директора окружала пышная свита из образованных людей, все они были в шляпах, с тросточками и в очках, точно так же, как сам директор. Торжественная процессия прошествовала по поселку.

Что же это, черт побери, могло означать? Только одно: у Юэля Юэля Юэля оказалось достаточно денег. Акционерное общество «Гримур Лодинкинни», которое весной обанкротилось и задолжало государственному банку несколько миллионов, получило в том же банке миллионный кредит, чтобы построить в Свидинсвике долгожданную рыболовецкую базу, вот Пьетур Паульссон и прибыл на судне, нагруженном строительными материалами, вместе с инженерами и подрядчиками; строительство причалов и заводов должно было начаться незамедлительно. В тот же день в Союзе Истинных Исландцев Свидинсвика было устроено собрание, которое радостно приветствовало сообщение о базе, напомнив в какой-то степени евангельского расслабленного, который встал, взял постель свою и пошел в дом свой; люди наперебой выражали желание работать на строительстве базы по низким расценкам. Интересы Исландии в Свидинсвике были подняты на должную высоту.

А над постелью больного ребенка сидит Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, и вести о внешних событиях доносятся до его ушей, как отдаленный шум ветра. Больше всего его волнуют сейчас страдания девочки, за последние сутки они усилились, словно океанские валы обрушиваются они на это маленькое тельце, в промежутках девочка впадает в забытье, а он сидит возле нее бледный, измученный бессонницей и ждет новой волны, горячо моля того, кто послал ей эти страдания, чтобы новая волна вместо этого ребенка обрушилась на него. Было испробовано все, что только в человеческой власти: даже вызывали врача.

Ночь накануне возвращения в поселок Пьетура Паульссона была особенно тяжелой, отец и мать, не раздеваясь, бодрствовали над девочкой всю ночь, но к вечеру следующего дня она впала в полудрему, ее дыхание, которое до того было слишком частым, теперь стало чуть слышно, и время от времени по телу пробегали слабые судороги. Под вечер невеста скальда крепко заснула, но Оулавюр Каурасон еще продолжал дежурить у кровати, свесив голову, охваченный той усталостью, которая сковывает тело ноющей, горькой болью и гонит мысли и чувства прочь, в пьяный мир видений и грез.

Внезапно скальд вздрогнул, ему показалось, что в дверь просунул голову лев и осматривает комнату с тем решительным выражением, которое наряду с полным отсутствием какого бы то ни было сочувствия и жалости сделало льва всемогущим царем зверей, с тем выражением, по которому сразу видно, что лев знает, что значит господствовать над всеми, потому это выражение и было самым совершенным на земле и самым чуждым человеку.

Скальд выпрямился, пытаясь пошире открыть глаза, чтобы посмотреть, не исчезнет ли это видение, не сменит ли его другое, которое сможет объяснить первое. Львиная голова в дверях постепенно превратилась в лицо более понятное – это было прекрасное лицо друга, который, прежде чем войти, как принюхивающийся зверь, осторожно озирался кругом.

– Ты один не спишь?

– Да, – прошептал скальд. – Я один не сплю.

– Можно мне переспать эту ночь у тебя на полу? – шепотом спросил Эрдн Ульвар.

– Не спрашивай ни о чем в этом доме. Это твой дом, – сказал скальд.

– Я снимал комнату у одного истинного исландца, за которую уплатил вперед. Но сегодня вечером меня вышвырнули, заявив, что национальные силы победили. Как у тебя дела?

– Близок конец, – ответил скальд.

– А ты пробовал вызвать врача?

– Да, он был утром.

– И, конечно, ничего не сделал?

– Он выпил все лекарства, которые его жена прописала девочке на прошлой неделе, все, что оставалось в трех пузырьках. И съел всю мазь, которой мы смазывали ей пролежни.

Эрдн Ульвар молча подошел к постели и с минуту смотрел на девочку; на его лице невозможно было ничего прочитать.

– Она уже не узнаёт ни мать, ни меня, – сказал Оулавюр Каурасон. – Последние три дня она не могла даже улыбаться мне.

– Ты не хочешь прилечь?

– Нет, я буду сидеть, я немного вздремнул днем. А вот Яртрудур, моя невеста, не спала всю ночь и весь день, так что кровать, к сожалению, занята, но я могу дать тебе одеяло, ты сможешь в него завернуться.

– Если ты не ляжешь, я тоже не лягу, – сказал Эрдн Ульвар. – Чем я хуже тебя? Я могу сесть на этот ящик с другой стороны ее кроватки и прислониться к стене, может, мы сможем с тобой побеседовать.

– Как я рад, что ты пришел ко мне, – сказал скальд. – Я тут сижу так долго, что мне уже всякие видения мерещатся. Сейчас я сварю нам кофе. А ты расскажешь мне новости.

Сначала керосинка немного покоптила, потом вода зашумела, наконец запахло кофе. Двое друзей уселись по обе стороны детской кроватки и начали медленно пить кофе, и гость рассказывал обо всем, что произошло в поселке. Он рассказал все о поездке Пьетура Паульссона и о деле, в котором тот оказался замешан, о банкротстве и богатстве Юэля Ю. Юэля, об исландском капитале и о том, кому он служит, о народе, страдающем от безденежья, об этих надрывающихся на работе или безработных, но в то же время добросердечных потребителях цикория и маргарина, которые к тому же лишены права называться исландцами в своей собственной стране, их называют либо безродными, либо именами различных народов, от кельтов до славян, о которых они никогда и не слыхали, и все для того, чтобы оправдать финансовую политику правительства. Потом гость рассказал, что, сойдя сегодня на берег, Пьетур Паульссон первым делом созвал собрание своего союза, где у него все подкуплены, и пообещал людям работу по расценкам, установленным им самим, на этой мошеннической базе, на которую перед выборами собираются швырнуть сто тысяч крон. Союз Трудящихся Свидинсвика также собрал сегодня вечером собрание и постановил ни на шаг не отступать ни от расценок, принятых весной, ни от своего требования, чтобы представители Союза принимали участие в распределении работы в поселке, а если их условия не будут приняты, они объявят забастовку. Это решение уже сегодня вечером предъявили Пьетуру Паульссону, на что он тут же ответил, что каждый, кто слушается Эрдна Ульвара, не только противник Души, но и враг Исландии и в соответствии с этим к нему и будут относиться; к тому же Длинноногая посажена под домашний арест – ее дверь заперта снаружи, а под окном стоит стража.

Скальд рассеянно слушал этот рассказ, который был очень длинен, полон сложных переплетений и драматизма, сдобрен яркими словечками, пестрел отступлениями, а также определениями, заключениями и характеристиками, которые были страшно далеки от той деловой и беспристрастной манеры повествования, которой придерживался скальд. Этот взволнованный рассказ гостя, произнесенный приглушенным голосом, почти шепотом, над умирающим ребенком скальда, придал человеческое содержание холодной песне ночного ветра и проложил скальду путь сквозь чащобу жутких видений, жертвой которых он стал бы нынешней ночью, пока угасал огонек в этом драгоценнейшем светильничке. Скальду было неважно, что именно говорит его друг, он был рад, что голос друга звучит под его крышей именно в эту ночь. Так гость проговорил большую часть ночи, а скальд слушал, неподвижно уставившись в одну точку, наконец он сказал:

– Я бесконечно благодарен Всевышнему за то, что он дал мне услышать речь благородного человека именно в эту ночь и позволил забыть, что человек – это всего лишь прах.

Эрдн Ульвар с новой силой впился глазами в своего друга и сказал уже совсем другим тоном:

– Любой простой человек благороден, только не я. И человек вовсе не прах.

– Ты всегда пытаешься изобразить себя хуже, чем ты есть, Ульвар, а это черта хороших людей, им всегда не нравится, когда говорят, что они делают добро для других. Любить ближних так же естественно для них, как есть и пить.

Эрдн Ульвар долго сидел погруженный в свои мысли, ничуть не польщенный высокой оценкой, которую дал ему его друг. И когда он наконец ответил, его ответ никак не вязался со спокойным шорохом ночного ветра:

– Я не верю в любовь. Я даже не знаю, что такое любовь.

– Любовь, – сказал скальд, немного растерявшись от того, что ему приходится вдруг определять словами такую простую вещь, в замешательстве он повторил это слово еще раз, – любовь – это чувствовать страдания другого человека, ну вот, как я чувствую страдания моей девочки, когда ей плохо.

– Человек обладает лишь одной чертой, которую можно сравнить с целенаправленными инстинктами зверей, этой благородной черты нет даже у богов: стремлением к справедливости, – сказал Эрдн Ульвар. – Тот, кто не стремится к справедливости, не человек. Я мало ценю то сострадание, которое трусы называют любовью, Льоусвикинг. Что такое любовь? Если любвеобильный человек видит, как другому человеку выкалывают глаза, он вопит, как будто это ему самому выкалывают глаза. Но если он видит, как лжецы, облеченные властью, ослепляют целый народ и к тому же лишают его рассудка, он остается равнодушным. Если любвеобильный человек видит, как собаке наступили на хвост, ему кажется, что у него самого есть хвост. Зато у него в груди не дрогнет ни одна струна, если обезумевшие преступники у него на глазах втопчут в грязь половину человечества.

– Однако из сострадания к людям Господь позволил распять своего единственного сына, неужели ты не видишь ничего замечательного в этой старой сказке, Эрдн?

– Конечно, вижу, – ответил Эрдн Ульвар, – что сострадание к людям принесло Богу смерть.

– Значит, я не прав, испытывая сострадание к этому умирающему ребенку, который лежит между нами? – спросил скальд.

– Жизнь ребенку должна обеспечивать справедливость, а не любовь, – ответил Эрдн Ульвар. – Борьба за справедливость – вот единственное, что дает человеческой жизни разумный смысл.

– Эрдн, – сказал тогда скальд, – а тебе не приходило в голову, что борьба за справедливость может длиться до тех пор, пока на земле уже не останется ни одного человека? «Пусть мир погибнет, лишь бы справедливость восторжествовала», – говорит известная поговорка. По-моему, эта поговорка лучше всех остальных подходит, чтобы быть девизом для безумцев. А если борьба за справедливость приведет к светопреставлению, Эрдн, что тогда?

– Да, борьба за справедливость приведет к гибели мира, – согласился гость.

– Справедливость – это бездушная добродетель, – сказал скальд, – и если победит она одна, то не останется почти ничего, ради чего стоило бы жить на свете. Человек живет прежде всего своим несовершенством и благодаря ему.

– Человек живет своим совершенством и благодаря ему, – сказал Эрдн Ульвар.

– Не станешь же ты отрицать, Эрдн, что человек от природы беден, – сказал скальд.

– Человек от природы богат, – сказал его гость.

– Взгляни на ребенка, что лежит между нами…

Эрдн Ульвар не взглянул на ребенка, но быстро сказал:

– Нет ничего более естественного и понятного, чем смерть. Человек должен встречать смерть так же радостно, как и все другое, что приходит в свое время. Нормальный человек даже не боится смерти. Христианские циники, которые утверждают, что человек грешен, используют смерть, чтобы с ее помощью пугать адом; это пропаганда человеконенавистничества. Только что ты сказал, что человек – прах, но ведь это всего лишь христианский предрассудок, искаженный, порочный образ мышления. Человек – это существо, которое возвышается над землей. Обычай погребать людей в землю произошел вовсе не потому, что человек будто бы сотворен из праха, а потому, что человеком гнушаются и сравнивают его с самым низшим, что только есть на свете. С физической точки зрения человек прежде всего состоит из воды, хотя в нем двадцать процентов других веществ, в известном смысле человек – это вода, несмотря на то, что свои жизненные силы он черпает в основном из воздуха. Но главное не это, главное, что человек – это огонь. Человек – это существо, которое вырвало огонь из рук богов, и тем, чем он стал, он стал только благодаря огню.

В щелях и стрехах шепчет ночной ветер, как бы издалека доносится похрапывание невесты, девочка по-прежнему лежит в глубоком забытьи, скальд склоняется над ее ложем, и его длинные золотисто-рыжие волосы падают ему на лоб и на щеки. И когда он смотрит усталыми глазами на своего друга, сидящего по другую сторону кроватки, ему кажется, что друг говорит с ним из какой-то бесконечной дали, расстояние между ними сказочно, невероятно и неизмеримо, и все-таки они оба – непременное дополнение друг друга, два полюса. Скальд говорит:

– Сегодня ночью, когда я слушаю наши голоса в этой необычайной ночной тишине, отмеченной близостью смерти, хотя ветер так невинно стучит в крышу и в дверь, мне кажется, что мы с тобой два бога, сидящие на небесных облаках, а между нами – умирающее человечество.

Тут скальд заметил, что девочка открыла глаза и смотрит на него. Она очнулась. Жизнь и здоровье снова заиграли на ее лице, губы зашевелились, он понял, что она хочет что-то сказать ему. Он низко наклонился к ней и поцеловал ее в лоб.

– Папа, – сказала она неожиданно звонким и чистым голосом, который, словно луч солнца, блеснул в комнате, пробуждая все к жизни, осветив сумерки после долгого шепота друзей, глухого бормотания ветра. – Папа и Магга пойдут на берег…

– Радость моя, скоро в окно заглянет весеннее солнышко, – сказал ее отец. – Тогда мы встанем с тобой пораньше и пойдем на берег собирать ракушки, большие и маленькие, плоские и витые, розовые и перламутровые.

Она радостно улыбнулась отцу и больше ничего не сказала, теперь все было прекрасно и замечательно. Она была бесконечно богата и счастлива, у нее был он, и она знала, что он тут, рядом с ней, ласковый и чудесный, чувствовала на лбу его мягкую добрую руку, видела над собой его любящие глаза и радовалась предстоящей веселой прогулке солнечным утром вместе с ним. Веки ее снова опустились, но улыбка не сошла с губ. Воцарилась долгая тишина. Эрдн Ульвар сидел неподвижно по другую сторону кровати и с каменным лицом глядел вдаль, словно все это его совершенно не касалось или, наоборот, касалось так близко, что он не мог смотреть на это. Вскоре едва заметная дрожь снова пробежала по телу девочки, и больше ничего. Скальд снял руку с ее лба. Глаза ее были прикрыты лишь наполовину, на губах еще играла улыбка. Некоторое время скальд смотрел на нее, на ее улыбку и прошептал самому себе, кивнув головой, точно в подтверждение своих слов:

– Пусть войдет. Я всегда знал, что она добрый друг. Потом он закрыл девочке глаза своими тонкими пальцами скальда.