Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

Глава тринадцатая

Утром Магнина сидит на чердаке неумытая, непричесанная, разглядывая морозные узоры на стекле, она грустна, веки у нее красные, может быть, она не выспалась, однако она не зевает, а лишь изредка шевелит губами, как будто хочет что-то сказать. Вошла серая кошка, выгнула спину, подняв хвост трубой, замурлыкала и стала тереться о ее ноги. Магнина вздрогнула от неожиданности, но вдруг увидела, что это всего-навсего кошка.

– Брысь ты, тварь! – крикнула она.

Кошка испуганно покосилась на хозяйскую дочку и начала тереться о ножку кровати. Девушка топнула ногой. Кошка испугалась и прыгнула к ней на кровать. Хозяйская дочь рассердилась, в это утро ее раздражала любая мелочь. Ей не хотелось видеть около себя эту тварь, она взяла кошку за шиворот и швырнула на лестницу. Потом она снова уселась на кровать, Оулавюру были видны ее затылок и жирные плечи.

– Тяжело быть одиноким.

Он и сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, но было уже поздно. Иногда во сне летишь с высокой скалы и не знаешь, куда упадешь, вот и теперь он тоже не знал, куда упадет. Долго царило молчание, и все это время ему казалось, что он летит в бездну. Наконец она взглянула на него и коротко спросила:

– Что?

И ничего больше.

– Я сказал, что тяжело быть одиноким, – сказал он и вздохнул как можно естественнее, чтобы скрыть волнение.

– Меньше всего об этом знают те люди, у кого нет иных забот, как валяться в постели и заставлять других ухаживать за собой.

– Это ведь делается не для собственного удовольствия, дорогая Магнина, – сказал он. – Так что кое-кто напрасно завидует другим людям.

– Кое-кто? – она повернулась к нему всем телом и посмотрела ему прямо в глаза. «Кое-кто» – это был ее язык, это она понимала.

– Эти «кое-кто» считают, что другие не так больны, как притворяются, – сказала она. – Но пока мы получаем за тебя деньги, нас это, конечно, не касается.

– Очень горько зависеть от людей только потому, что ты беден, – сказал юноша чуть не плача. – Еще горше, если ты болен и душой и телом и не видишь ни одного радостного дня. Да, да, Магнина. Но самое горькое – это когда люди не понимают тебя.

– Не понимают люди? – переспросила она. – Тебя? Ребенка?

– Я давно уже не ребенок, и у меня есть душа, Господь Бог знает об этом, и я докажу это в день Страшного суда.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– А ведь верно, тебе уже восемнадцатый год, – сказала она и тоже вздохнула. – Тяжело быть молодым. Но это еще ничего по сравнению с надвигающейся старостью.

– Ну что ты, Магнина, тебе далеко до старости, – сказал он, пытаясь утешить ее. – Многим столько же лет, сколько тебе, и даже гораздо больше.

– Никто не знает, какая я старая, кроме меня самой, – сказала она. – Я очень состарилась. И если меня хорошенько обследовать, то окажется, что я еще хуже больна, чем ты. Да-да, гораздо хуже, только я никогда этого не показываю. Нет такого врача на свете, который бы понял, что со мной, и никогда не будет. Нет.

– Болезнь – это пустяки, когда у человека есть кто-то, кто всегда готов утешить его. Не иметь никого – вот что значит быть больным, Магнина. А у меня никого нет.

– А разве у меня кто-нибудь есть? – спросила она. – Разве меня кто-нибудь утешает? Нет у меня никого и никогда не было. Я не считаю, что у меня кто-то есть, только потому, что меня кормят. Тебя ведь тоже кормят.

По сути дела она его не понимала, он чувствовал это по тому, как она сопела и шмыгала носом.

– Ты не понимаешь меня, – сказал он.

– Это верно, я не понимаю, о чем думают люди, когда начинают жаловаться, – сказала она. – Я не жалуюсь.

Она спустилась с чердака, и он не знал, рассердилась она на него или нет. Лестница скрипела под ней, но ее запах не исчез. Вскоре она вернулась, держа в одной руке кошку, а в другой – бурый сахар. Она отломила от него большой кусок и протянула Оулавюру, сказав при этом:

– Много сахара есть вредно.

Все же она хоть немножко поняла его, правда, на свой лад.

Глава четырнадцатая

На другое утро Магнина снова пришла на чердак, она уже не была грустной, настроение у нее было обычное. Она занималась чулками; никто столько не возился со своими чулками, сколько Магнина, она постоянно то вязала чулки, то штопала, но подвязок она не признавала, поэтому чулки все время сползали у нее с ног. Оба молчали. Магнина изредка посапывала, Оулавюр считал: раз, два, три – так он досчитал до пятисот семидесяти трех. Но вот Магнина отложила чулки в сторону и тупо уставилась в пространство. Пару раз ему показалось, что она смотрит в его сторону.

– Ты, кажется, о чем-то говорил вчера, Оулавюр? – спросила она наконец.

– Да нет, ничего особенного.

– Неправда. Ты о чем-то говорил вчера, – настаивала она.

– Нет, – сказал он. – Я сказал только, что мне тяжело. Но это неважно.

– А мне помнится, ты говорил, что ты очень одинок и что никому нет до тебя дела.

– Это неважно, – повторил он.

– Странно, – сказала она. – А почему ты не попросишь меня, как прежде, почитать тебе «Фельсенбургские повести»?

– Но ты же не хотела читать их. – Все же его сердце забилось сильнее, когда он услышал название этой книги. Было время, он думал, что именно в этой книге и таится то неведомое утешение, по которому люди начинают тосковать так рано. Уже давным-давно он вырвал из своей груди надежду прочитать когда-нибудь эту книгу. Боже, как же затрепетало его сердце, стоило ему вновь услышать произнесенные шепотом слова этой старой и забытой надежды, – неужели его мечта наконец исполнится?

– Но ведь ты сказала, что мне нельзя читать ее?

– Я никогда не говорила, что тебе нельзя читать ее, – возразила Магнина. – Зачем ты врешь? Я говорила, что ты еще слишком молод. Что тебе не хватает благочестия и жизненного опыта, чтобы понять, о чем говорится в этой книге.

– А теперь ты мне ее почитаешь? – спросил юноша, с трудом сдерживая радость.

– Этого я еще не сказала. Во всяком случае, не сегодня. И не завтра. И не послезавтра. Может быть, и вообще никогда. Не думаю, чтобы чтение пошло тебе на пользу, пока ты так болен. Но я еще подумаю об этом, когда наступит весна и дни станут длиннее.

Юноша уже давным-давно тысячи раз пересчитал все доски в полу и на потолке и все щели между ними, он знал, какие доски светлее, какие темнее. Знал каждый сучок на потолке и в полу, каждый гвоздь и наблюдал, как ржавчина с гвоздей проникает в дерево, он знал все подушки и все одеяла, какие только были на чердаке, и за время своей болезни пересчитал на них все полоски и клеточки. Мало что пугало его так, как мысль о бессмертии души, она казалась ему необыкновенно жестокой. Этот примерный христианин лежал день за днем, месяц за месяцем, и не было для него впереди утешения даже в смерти, ибо, согласно христианскому учению, этого последнего утешения не существует. Как часто он напряженно прислушивался к тому, что рассказывали редкие гости, питая слабую надежду услышать хоть словечко о том, к чему так стремилась душа – правду, неведомое утешение, что-то самое важное. Но вот неожиданно все переменилось. Книга, о которой он давно мечтал, стала вдруг реальной надеждой. На другой день он с нетерпением ждал, не покажется ли сегодня на скошенном потолке тоненький лучик северного солнца немного раньше, чем вчера. Время уже подходило к десяти, а луча все еще не было видно и заснеженное окно было синим. У Оулавюра невыносимо разболелась голова, и его снова сковал страх перед тем, что жизнь будет длиться бесконечно. Вдруг без всякого предупреждения на чердаке появилась Магнина, вынула из-под фартука растрепанную книгу и уселась к нему на край кровати.

– Так и быть, прочту тебе начало, – сказала она.

Ему страстно хотелось прижать к себе книгу, поцеловать ее и оросить счастливыми слезами, но, увидев, как он потянулся к книге, Магнина заявила, что эта книга – ее собственность, что она досталась ей в наследство от покойного отца и что Магнина сама знает, кому можно трогать книгу, а кому нельзя.

– Ведь книгу можно порвать, – объяснила она, – только я одна умею с ней обращаться. Кроме того, это особенная книга. Ты должен быть мне благодарен, что я хочу почитать тебе вслух мою собственную книгу.

– Конечно, Магнина, – сказал юноша, глубоко взволнованный. – Да благословит тебя Бог!

И она торжественно начала читать вступление к этому известному с давних времен замечательному произведению знаменитого христианина:

– «Я, Эберхард Юлиус, увидел впервые свет мира в году 1706 во время великого солнечного затмения, которое как раз тогда началось…»

При этих словах юношу охватило странное благоговейное чувство – так удивительно они напомнили ему начало Священного Писания. Было что-то таинственное и знаменательное, может быть, даже было божественное откровение, в том, что кто-то первый раз увидел свет мира в тот самый день, когда он погас и для Бога и для людей; у Бога, несомненно, было что-то на уме, если он подарил жизнь этому человеку… Только бы Магнина читала дальше и не захлопнула книгу сразу же после этого торжественного вступления, как она сделала когда-то.

Она продолжала читать.

И хотя эта книга была прежде всего христианской и в ней, как в Библии, было много божественного и в содержании и в стиле, Оулавюр быстро убедился, что она, кроме того, обладает такими качествами, которые никогда не встречаются, а если и встречаются, то очень редко, в божественных книгах, несмотря на то, что именно их больше всего жаждет душа. Они сразу же проявились в письме капитана Вольфганга к Эберхарду Юлиусу, в котором капитан просил этого благочестивого сына солнечного затмения разыскать его в Гамбурге, еще заметнее они стали, когда Эберхард начал поиски Вольфганга, и достигли высшей точки, когда рассказ перешел к нравоучительному описанию приключений отважного капитана, примерного и воздержанного лютеранина, в далеких благословенных кофием странах южного полушария. Короче говоря, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг впервые в жизни окунулся в чарующую атмосферу романа. Прошло совсем немного времени, а он уже успел познакомиться со множеством молодых привлекательных представительниц прекрасного пола, которые, как известно, нигде не описываются так добросовестно, как в названном выше литературном жанре. Когда капитан Вольфганг, укрывшись в беседке на мысе Доброй Надежды, подсматривал за молодой прелестной танцовщицей, а потом через несколько минут уже оказался рядом с ней и между ними завязалась умная, свободная и откровенная беседа, неудивительно, что у мечтательного подопечного прихода, терпевшего во имя Иисуса Христа свои муки здесь, под скошенным потолком, на берегу самого дальнего северного моря, захватило дух. Это было удивительное переживание.

– «Вы говорите, что я вам нравлюсь, – говорила танцовщица, – а сами ни разу даже не поцеловали меня, хотя мы с вами здесь одни и опасаться нам некого».

После таких слов капитан Вольфганг осмелел и поцеловал ее, и она вознаградила его десятью или двенадцатью поцелуями. Прелестная танцовщица оказалась дочерью короля Явы. Ее привез сюда один шестидесятилетний наместник и держал здесь под надзором старухи. Старуха, не в пример наместнику, была честная и правдивая, она не могла не пожаловаться капитану Вольфгангу, как грешно и жестоко лишать этого бедного невинного ребенка общества мужчин.

Словно зачарованный слушал Оулавюр неестественно благоговейный, точно читающий рождественскую молитву, голос хозяйской дочки, и хотя горькие сетования на то, что грешно лишать этого бедного ребенка мужского общества, очевидно, были ему понятны не настолько, чтобы можно было говорить о полном сочувствии и симпатии с его стороны, все-таки он исполнился гнева и печали, услышав, какое обращение со стороны шестидесятилетнего старца приходится терпеть этой юной танцовщице, и вместе с тем ему страстно хотелось, чтобы ее окружали толпы учтивых, поэтически настроенных мужчин, которые не причиняли бы ей зла, а состязались в сочинении в ее честь стихов с замысловатыми кеннингами или даже настоящих духовных гимнов.

Восхищение Оулавюра благородной женской натурой, а также колдовской силой поэзии не уменьшилось и тогда, когда на следующий день прелестная танцовщица без всяких церемоний преподнесла капитану Вольфгангу кошелек, набитый золотом, в благодарность за его поцелуи. Что может быть в этом мире приятнее золотых монет, подаренных прекрасной девушкой в благодарность за несколько невинных поцелуев в беседке, и что могло сильнее разжечь фантазию юного скальда? Когда капитан Вольфганг спрятал монеты в карман, молодая девушка, восхищенная его скромностью, чуть не задушила его в своих объятиях и поклялась священным именем Иисуса Христа и своего бога Томми в безграничной любви к добропорядочному капитану. Но тут капитан несколько смутился, ибо, по его собственному признанию, «его пугала мысль влюбиться в язычницу». Как выйдет капитан из этого затруднительного положения? Но эти заботы испарились, словно роса на солнце: «Когда я начал задавать ей интимные вопросы, оказалось, что она сгорает от нетерпения перейти в христианскую веру».

На другой день Магнина снова явилась с книгой, не говоря ни слова, уселась на край постели больного и начала читать. Благословенная, волшебная книга! Чистая, искренняя преданность лютеранству была неотделима от поучительного и неподдельного отвращения к страшной распущенности, в которой погрязли дурные люди. Теперь в книге рассказывалось о благородном и в высшей степени занимательном приключении Вольфганга с дочерью наместника Испании. Эту девушку звали донна Саломея, ей было семнадцать или восемнадцать лет. Правда, это приключение не было столь привлекательно, как предыдущее, в беседке на мысе Доброй Надежды, но оно было, если только это возможно, более назидательным, более благочестивым и более серьезным, о чем свидетельствует то, что Вольфганг честно взял донну Саломею в супруги и брак их был безупречным и незапятнанным, несмотря на сильное тяготение донны Саломеи к католической вере. К сожалению, донна Саломея тихо и мирно скончалась от родов через девять месяцев после свадьбы. И хотя потеря была тяжела, у капитана Вольфганга все же осталось одно утешение в жизни, и заключалось оно в том, что за несколько недель перед смертью донна Саломея «имела с пастором беседу религиозного содержания, из которой явствовало, что лютеранское учение пустило глубокие корни в ее сердце».

Глава пятнадцатая

То, чего раньше не случалось почти никогда, теперь стало обычным: каждое утро юноша просыпался в радостном ожидании нового дня. Он с нетерпением ждал, пока все разойдутся по своим делам. Когда наконец все уходили, Магнина являлась на чердак, вытаскивала из-под фартука книгу, усаживалась к нему на постель и без всяких предисловий начинала читать. Кончив чтение, она уходила, не сказав ни слова. Иногда, если ей чудилось, что внизу кто-то ходит, она переставала читать и выглядывала в лаз, но тревога обычно оказывалась ложной. Во время чтения Магнина никогда не смотрела на юношу. Она все читала одинаково ровным голосом, точно молитву, независимо от того, шла ли речь о распущенности Лемели или о добродетелях Конкордии, – на нее все производило одинаково благоговейное и необъяснимое впечатление. Часто ему казалось, что Магнина читает исключительно для себя, она никогда не спрашивала, как ему нравится книга, казалось, девушка всегда не в духе, и он часто пытался понять, чем же он не угодил ей. Словно какая-то враждебная сила заставляла ее читать ему вслух против собственного желания. Прежде Магнина иногда беседовала с ним, но с тех пор как начала читать ему книгу, совсем перестала с ним разговаривать. За чтением она теряла всякое представление о времени. Внизу кто-то приходил, работницы возвращались из хлева, а она даже забывала приготовить обед. Оборвав чтение на полуслове, она прятала книгу под фартук и убегала. Кто бы мог подумать, что эта толстуха умеет так быстро бегать!

Жил человек по имени Левен, это был весьма почтенный господин. Его женой была Конкордия Добрая, которую знали все, от мала до велика, ибо она была не только красива, но обладала к тому же всеми добродетелями, какие украшают женщину, память о ней не умрет, пока не погибнет мир. Их спутником по морскому путешествию оказался достойнейший молодой человек по имени Альберт Юлиус. Возле Фельсенбургских островов они потерпели кораблекрушение. Четвертым спасшимся был негодяй Лемели, при первом же удобном случае он не замедлил убрать с дороги замечательного, порядочного человека Левена, надеясь добиться со временем благосклонности Конкордии. Но спустя несколько дней после убийства Левена Лемели постигло несчастье – он напоролся на клинок, который держал в руках достойнейший молодой человек Альберт Юлиус. Перед смертью Лемели успел, однако, исповедоваться в грехах перед вдовой Конкордией и Альбертом Юлиусом, и в перечне его грехов было мало преступлений менее значительных, чем насилие, кровосмешение и детоубийство. Дойдя до места, где рассказывалось о том, как Лемели сжег в тигле двоих своих внебрачных детей, Магнина вдруг остановилась. Она опустила книгу на колени и с растерянным видом уставилась прямо перед собой. Оулавюр Каурасон тоже был растерян. Он понимал, что сердце Магнины потрясено распущенностью, царящей в мире, и ему захотелось как-то утешить ее, сказать, чтобы она не принимала все так близко к сердцу.

– Милая Магнина, – ласково сказал он, – а тебе не кажется, что все это немного преувеличено?

Как всегда, он попал впросак.

– Ты что ж, считаешь, что я сижу здесь и читаю тебе чертовы небылицы? – спросила она, сердито глядя на него.

– Нет, что ты, – испугался он. – Я этого вовсе не думал. Я только хотел сказать, что кое-что кое-кому может показаться преувеличенным, даже если об этом написано в книге.

– Нет, вот уж воистину ты не заслуживаешь, чтобы я читала тебе вслух свою собственную книгу. Я должна была сразу понять, что таким никчемным созданиям, которые с ранних лет принялись строчить непристойные стихи и строчат их до сих пор, бесполезно читать вслух истинное и правдивое лютеранское сочинение, описывающее мужское злодейство таким, каково оно есть на самом деле.

Она захлопнула книгу, спрятала ее под фартук и быстро спустилась вниз.

– Эти мерзавцы просто не могут слушать правду о самих себе, – проворчала она, уже идя по лестнице, но достаточно громко, чтобы он слышал.

Весь остаток дня он мучился угрызениями совести, в нем одном вдруг воплотились все мужчины мира, и все грехи этого несчастного пола, совершенные с незапамятных времен, каким-то непостижимым образом пали на его плечи, отняв у него душевный покой. Ночью юноша спал очень плохо, ему казалось, что его ожидает страшное наказание. Поэтому неудивительно, что ему сразу стало легче, когда на следующее утро Магнина явилась на чердак и начала читать вслух ту самую книгу, которую, как она недвусмысленно говорила, он недостоин даже слушать. Страшная исповедь Лемели продолжалась, но на этот раз Магнина не поддавалась впечатлению от прочитанного; почитав немного, она сказала:

– Хочу предупредить тебя раз и навсегда, если ты прервешь меня, пока я читаю, больше я читать тебе не буду. Эта книга – против греха, принадлежит она мне, и поэтому я не желаю слышать ни единого слова, пока я читаю!

Весь в поту, с бешено стучащим сердцем слушал юноша исповедь Лемели, не смея произнести ни слова. Наконец Лемели скончался.

Теперь рассказывалось о том, как Альберт Юлиус и вдова Конкордия остались вдвоем на пустынном острове Фельсенбург.

Любовь, которая не жаждет ничего, кроме красоты, и довольствуется лишь самозабвенным обожанием, таким, с каким он смотрел на Гвюдрун из Грайнхоутла, любовь, которую не могут победить никакие разочарования, а может быть, даже и смерть, если только она существует. Именно такая любовь описывалась в главе о юном Альберте и прекрасной добродетельной вдове Конкордии. Этот рассказ о любви пробудил в душе Оулавюра давно забытые звуки. Вновь после долгого перерыва он услышал прекраснейшие звуки высшего откровения, которые редко звучат в литературе и которые природа таит только для того, кто умеет слушать. И он слушал.

Долгое время Альберт Юлиус довольствовался самозабвенным обожанием этой прекрасной добродетельной женщины. При виде ее красоты и благородства сердце его взволнованно билось, но, несмотря на горячее желание, он не смел вымолвить ни слова. Однажды, думая, что Конкордия находится далеко, он, не сдержавшись, прижал к сердцу прелестную маленькую дочку вдовы и осыпал ее поцелуями, приговаривая как безумный:

– О мое милое, прелестное дитя! Если б тебе было пятнадцать лет! Господь справедливый, дай мне силы подавить желание вступить в брачный союз, которое заложено в каждом из нас! Ты знаешь, что творится в сердце моем, знаешь, что моя любовь чужда похоти.

Но Конкордия находилась неподалеку и слышала все, что говорил Альберт ее прелестной дочурке. На другой день молодой человек получил от Конкордии письмо, помеченное восьмым января 1648 года. Письмо звучало так:

«Любезный друг! Я слышала почти все, что Вы вчера говорили моей дочери у подножия северных гор. Ваше желание вполне естественно и разумно, оно отвечает Божьим и людским законам. Я вдова, которой выпала тяжкая доля, и я знаю, что всякое счастье и всякое несчастье от Бога; несмотря на то, что я сейчас свободна и ни от кого не завишу, я едва ли решилась бы снова выйти замуж, если б меня не тронула Ваша чистая и горячая любовь. Ваше неизменно добродетельное поведение побуждает меня предложить Вам себя в жены. От Вашего желания зависит, чтобы завтра в день Вашего рождения мы с Вами вступили в брак, но поскольку здесь нет пастора, чтобы обвенчать нас, попросим Бога и его святых ангелов не покидать нас и будем жить по-христиански, как муж и жена. Я знаю, Вы честный, добродетельный и справедливый человек и не сочтете за распущенность мое предложение стать Вашей женой.

Итак: берите себе в супруги горячо любимую Вами вдову ван Левена и с этого дня живите с нею в любви и согласии. Да не оставит нас Господь. По прочтении этих строк Вы найдете меня, немного смущенную, на берегу реки. Конкордия ван Левен».

Голос Магнины никак не соответствовал ее чувствам, он нисколько не смягчился, когда она читала это трогательное послание. Но прочитав его, она умолкла и долго сидела молча. Оулавюр Каурасон тоже молчал. Звучала лишь безмолвная музыка восторга. Наконец девушка закрыла книгу, вздохнула и сказала:

– Да, бывает же такое. Но это случилось очень далеко. И много-много лет тому назад.

Ему захотелось утешить ее, и он сказал:

– Я убежден, Магнина, что истинная любовь может жить в каждом христианском сердце даже и в наше время, если человеку улыбнется счастье.

– Нет, у нас это невозможно, – ответила Магнина словно во сне, она продолжала неподвижно смотреть в пространство. – Вокруг столько людей, и каждый плохо думает о ближнем. А два человека на пустынном острове, когда кругом нет ни души, это совсем другое дело. Ведь именно так и задумал Господь с самого начала, создав двух людей и повелев им жить друг с другом.

Но ничто не могло омрачить счастье, рожденное литературой, царившее в этот миг в душе юноши; наступил новый день – добро уже не было так бесконечно далеко от него, как прежде. Гвюдрун из Грайнхоутла, думал он, она была только радужным облачком, мелькнувшим на весеннем небе в лучах восхода, сказочным видением на берегу прозрачно бегущей реки. Такой юности, красоты и смелости на самом деле и не существует, а если и существуют, то это может быть лишь полуправдой, а вовсе не правдой, лишь иллюзией и чудесным откровением – когда же, наконец, он станет мужчиной и отправится на поиски своих иллюзий и откровений? Единственная женщина, на которую он мог бы возложить свои надежды, была мудрая Конкордия, вдова ван Левена, она смотрела бы на него с материнской нежностью, приходила бы на помощь, когда мужество изменяло ему, всегда была бы готова вознаградить его за добродетели и заботилась бы о нем.

– Я верю, – прошептал он, – что живая Конкордия победит в моей жизни.

При звуке собственного голоса он очнулся от забытья и понял, что молчание длится уже очень долго. Магнина все еще сидела на краю его кровати, ее толстые плечи были бессильно опущены, забытая книга лежала у нее на коленях. Но больше всего его поразили слезы, ручьем текущие по ее жирным щекам, она плакала молча, не всхлипывая. Он долго смотрел на нее, спрашивая себя, о чем она плачет. Были ли ее слезы просто обычной влагой, скопившейся в уголках глаз? Или они были вызваны каким-то новым охватившим ее чувством? Понимала ли она, что такое духовная жизнь? Может быть, они все-таки способны понять друг друга? Может быть, души их встретились, охваченные восторгом перед истинным искусством, для которого самой высшей человеческой ценностью после христианского брака является чистый период обручения?

Магнина еще долго плакала, словно погруженная в сладкое благодатное безумие. Потом она встала, смиренно разгладила фартук на бедрах и ушла. Через некоторое время она опять поднялась на чердак и принесла ему оладьи с маслом, а ведь с тех пор, как он вырос, она ни разу не угощала его. Так поэзия способна растопить скованные льдом родники любви в сердце человека. Оулавюр был благодарен Богу за то, что он открыл сердце этой толстой девушки для высших духовных ценностей.