Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

Глава двадцать третья

Оулавюр Каурасон всегда был сдержанным человеком и не вмешивался в чужие дела. Случалось, что и к своим собственным делам он относился как посторонний. Вернувшись домой из столицы, он редко сидел дома в Малом Бервике. По целым дням его вообще не было видно, он скрывался в ложбинах и ущельях, на плоскогорье или бродил около ледника. Если с ним заговаривали, он отвечал невнятно, он жил среди людей, но они больше не понимали его. Прибыл новый учитель. В приходском совете обсуждали, может ли Оулавюр Каурасон лечить собак, но Тоурдур из Хордна наотрез отказался доверить ему свою собаку, ибо скальд так и не сочинил стихотворение о его теще. Тоурдур сказал, что никакой он не скальд, а просто убогий малый, и единственное, на что он годен, это помогать учителю обучать новичков христианству и арифметике. Пастор сказал, что самым большим несчастьем, какое свалилось на их приход, было то, что они отправили этого парня в столицу, потому что он, побывав в руках властей, так изменился, что теперь не годен ни обучать христианству, ни лечить собак.

Случалось, скальд отправлялся еще до рассвета через Кальдурское плоскогорье в Кальдсвик. Когда поинтересовались, что он там делает, оказалось, что он отправляет по почте письма. Выяснили также, что все его письма адресованы одному и тому же лицу, на конвертах было обозначено женское имя, адресат жил в пасторской усадьбе в дальней округе. Даже осенью, в самую ненадежную погоду, скальд иногда выходил на дорогу встречать почтальона. Говорили, что однажды он получил письмо.

В начале зимы стало известно, что скальд Реймар Вагнссон всю зиму будет работать почтальоном в другой округе. Узнав об этой новости, Оулавюр Каурасон тут же отправился в город. Он нашел своего бывшего провожатого и собрата по ремеслу в кальдсвикской лавке, где тот с несколькими покупателями, стоявшими возле прилавка, обсуждал тонкости поэзии и практическую жизненную философию. Реймар сердечно приветствовал своего друга и предложил ему прогуляться, они не встречались с позапрошлого года, когда однажды зимним утром ехали вместе с Адальфьорда.

– Благодарю тебя за то, что ты отвязал меня тогда от лошади, – сказал скальд.

– Не стоит говорить о таких пустяках, – сказал скальд Реймар. – Будем надеяться, что ни с кем не случится такого несчастья, чтобы он был не в состоянии даже отвязать приятеля. А теперь расскажи мне о себе что-нибудь интересное.

– Обо мне можно сказать только одно, хотя многие считают, что об этом и вообще говорить не стоит, – сказал Оулавюр Каурасон с той отсутствующей улыбкой, которая понемногу вошла у него в привычку. – А как ты считаешь, я не знаю. Но все-таки ты скальд и поэтому должен понять меня. Я видел Красоту.

Скальд Реймар захохотал и проговорил:

– Ну, парень! Ты просто меня убил!

– И произошло чудо, – продолжал Льоусвикинг, – в тот день, когда я увидел Красоту, я понял, что такое бессмертие.

– Вот черт побери, старина, – сказал скальд Реймар, почесал в затылке и уголком глаза взглянул на своего друга.

– Если человек видел Красоту, все остальное перестает существовать, – сказал Льоусвикинг.

– Да, внутренний огонь жжет сильней всего, – сказал скальд Реймар. – Это женщина?

– Я долго верил, что Красота– это лишь сон скальда. Я верил, что Красота и человеческая жизнь – это двое любящих, которые никогда не смогут встретиться. Пока так думаешь, все сравнительно просто. Можно вынести любое обращение, любую тюремную камеру, темнота и холод не принесут тебе никакого вреда: ведь Красоты все равно нет на земле. Но однажды летним вечером в белом тумане На берегу журчащей реки, при свете молодого месяца, ты встретишь чудо, которое не имеет ничего общего ни с материей, ни с духами, хотя оно и является в человеческом облике, и все слова умирают: отныне ты чужой на земле.

В первый раз скальд Реймар своим глубоким проницательным взглядом серьезно посмотрел на друга: он вез этого скальда, страдавшего тридцатью болезнями, на носилках через горы, он вез его как преступника, привязанного к хвосту лошади, из одного города в другой, и вот сейчас он заметил, что с этим человеком не все обстоит благополучно.

– Послушай, дружище, ты должен получить эту женщину, и чем раньше, тем лучше, а не то тебе будет плохо, – сказал он.

Оулавюр Каурасон сунул руку в карман, вытащил блокнот, а из него маленькое письмо, написанное красивым, хотя и не очень уверенным почерком, но писала она без ошибок. «Льоусвикинг, – стояло в письме, – спасибо за стихи, которые ты мне прислал. Я спрятала их в укромном местечке. Но не пиши слишком часто, а то тете и дяде трудно это понять. Прости, что я пишу так коротко. Я неважно себя чувствую. Единственное, что я хочу тебе сказать, это что я часто думаю о тебе. Ты сказал однажды, что я равнодушная. Это неправда. Забери свои слова назад. Бера».

– Бывают письма и погорячее, – сказал скальд Реймар, пробежав глазами письмо; да, совершенно верно, нынешней зимой он будет ездить мимо этой пасторской усадьбы, вскоре он отправляется в ту округу, будет работать там почтальоном, очевидно, и в будущем тоже, весной он вернется сюда ненадолго, чтобы забрать семью. Оулавюр Каурасон попросил скальда Реймара взять письмо и несколько стихотворений и в случае, если ей почему-либо нельзя будет написать ему, быть его доверенным и посредником.

Пришла зима, и скальд Реймар заступил на новую должность в дальней округе. Оулавюр Каурасон еще несколько раз побывал в Кальдсвике, но писем больше не получал. С каждым днем он становился все более подавленным, все более молчаливым, а потом и вовсе перестал разговаривать, он не вставал с постели и только отворачивался к стене, когда к нему обращались. Он изменил этой привычке лишь в Новый год, когда староста пришел проведать его от имени прихода.

– У меня есть одно странное подозрение, и основано оно на снах, – сказал скальд.

– А что ты подозреваешь? – спросил староста.

– Что Красоте угрожают плохие поэты.

– Вряд ли эти поэты хуже тебя, – заметил староста.

– Меня мучит страх, что один знакомый поэт убил Красоту, – сказал скальд.

– Помоги, Боже, бедному приходу, у которого на шее висит такая обуза, – сказал староста. – Ведь парень может прожить еще лет тридцать – сорок.

Для общества настали тяжелые времена.

Скальд все не вставал. Проходил месяц за месяцем, но скальд остерегался подавать признаки жизни в присутствии свидетелей. Однако поздним вечером, и только в тех случаях, когда поблизости никого не было, он съедал ту пищу, которую его жена Яртрудур ставила ему у края кровати. А глубокой ночью, если он был уверен, что никто не проснется, он иногда зажигал коптилку у своего изголовья, доставал блокнот и с долгими передышками записывал несколько слов. Если ему казалось, что жена или сын зашевелились, он гасил свет. Так прошла зима.

За неделю до Пасхи в округе снова объявился скальд Реймар, он приехал, чтобы забрать семью и перевезти ее на место своей новой службы. Он заехал в Малый Бервик побеседовать с Льоусвикингом; Реймар попросил всех выйти из комнаты, чтобы они могли поговорить наедине. Он должен был сообщить своему другу скальду, что девушка, которую скальд называл Берой, умерла. Сообщив эту новость, скальд Реймар хотел рассказать подробности ее смерти, но Льоусвикинг лишь коротко рассмеялся, как будто хотел сказать:

– Нет, скальд Реймар, на этот раз тебе не удастся меня одурачить. – И не пожелал больше ничего слушать.

– Зимой мне снилось, что ты убил ее, – сказал он и виновато улыбнулся. – Но теперь меня больше не мучит этот сон. Нет такого стихоплета, который мог бы убить Красоту небес. Красота небес не может умереть. Она будет вечно властвовать надо мной.

Скальд Реймар простился со своим другом, собратом по ремеслу и спутником, в первый раз он не знал, что сказать, и, возможно, был даже немного удручен. Любое преступление – забава, любое горе – пустяк по сравнению с постижением Красоты, ибо это одновременно и преступление, которого нельзя искупить, и рана, которую нельзя вылечить, и слеза, которую нельзя осушить.

Глава двадцать четвертая

 
Взяла могила твой прекрасный лик,
Глаз синеву навек покрыла мгла —
В них прежде красота небес жила.
О звездный взгляд, о чистоты родник!
Похолодели губы, что смогли
Замерзшего согреть и воскресить,
И руки, что смогли освободить,
Недвижные лежат в плену земли.
Но ты во мне, как в самом ясном сне;
Навек нетленны нежность и покой.
Навек во мне пребудешь ты такой.
Какой ты в первый раз пришла ко мне.
Такой же ты исчезла в немоте,
Печать тоски оставив на мечте.
 

Глава двадцать пятая

На страстной неделе разнеслись слухи, что хозяин хутора, расположенного по соседству с ледником, доживает последние дни. Даже до Малого Бервика долетело эхо разговоров, занимавших весь приход: тяжкое испытание выпало на долю старой женщины, которая осталась на склоне дней одна с Беднягой. К тому же стало известно, что Бедняга разбила свое зеркальце и теперь больше не видит ледника.

Погода стояла тихая, с морозами по ночам и ясными солнечными днями.

В субботу перед Пасхой, ближе к вечеру, скальд встал и попросил свое лучшее платье.

Его жена Яртрудур Йоунсдоухтир молила воскресшего Хатлгримура Пьетурссона не искушать Господа Бога.

– Я слышал, что Бедняга разбила свое зеркальце, – сказал он. – Я обещал ей подарить новое.

– Но ведь уже вечер, – сказала жена. – Подожди до утра.

– Час воскресения пробил, – сказал скальд. – Земле подарена новая жизнь.

– Это воскрес Иисус Христос, – сказала жена.

– Нет, – ответил скальд. – Это воскрес я.

– Надень по крайней мере хоть шарф, – попросила жена. – И две пары носков.

Но что бы ни говорила жена, это больше уже не действовало на скальда, в ответ на ее слова он лишь улыбался странной улыбкой, ей стало немного не по себе, и она не осмелилась приставать к нему. Нет, шапку он тоже не наденет.

Он поднимается в гору той неуверенной, скользящей походкой, по которой трудно решить, что произойдет в следующий миг, упадет ли скальд в изнеможении на землю или, может быть, воспарит к небесам, набирая высоту. Река очистилась ото льда, холодное апрельское небо отражается в прозрачной глубине, белощекие казарки с криками летят над землей. Начало смеркаться, скальд останавливается в расселине, прислушиваясь к шуму реки и подняв лицо к одухотворенной тишине ледника. Ветер играет его волосами, которых он не подстригал всю зиму.

Старик испустил дух сразу после полудня, и теперь старуха с помощью незнакомой женщины уже кончала убирать покойника. Бедняга плакала, потому что разбила зеркальце. Мальчик с льняными волосами играл возле дома. Старуха встретила гостя с просветленным лицом, дружелюбно и с большим достоинством. Она родила шестнадцать детей и потеряла их. Она трудилась на них днем и бодрствовала над ними по ночам. И если они улыбались матери, небо становилось безоблачным, а солнце, луна и звезды делались собственностью этой женщины. Она стала туговата на ухо, и когда скальд напомнил ей о небе и его красоте, ей показалось, что он плохо думает о земле, и она поспешила перебить его:

– Если бы Бог был ко всем людям так же милостив, как ко мне, жизнь на земле была бы прекрасной.

И скальду почудилось, что он слышит в доме голос Эхо:

– И прекрасной была бы наша земля.

Когда ее дети испускали последний вздох после тяжкой борьбы со смертью, она одевала их в белый саван, заботливо расправляла складочки, словно наряжала к празднику. Она плакала, стоя у их могил, а потом возвращалась домой к тем, кто еще был жив. С некоторыми она простилась у калитки, когда они, подрастая, отправлялись искать счастья по свету. Кости ее дочери Хельги река вынесла на песчаную отмель через год после того, как Хельга пропала. Старуха сама пошла на отмель и собрала кости дочери, были там еще и маленькие косточки, она зашила их все в холст, положила в гроб, проводила до могилы и снова вернулась домой любить тех, кто еще был жив. В этом доме царила любовь. От века человеческая жизнь в том и состояла, чтобы улыбаться своему ребенку, когда он смеется, утешать его, когда плачет, провожать до могилы, когда умрет, и, утерев слезы, снова улыбаться и снова повторять все это, не спрашивая ни о чем; жить, всех дарить добротой.

– Когда я оглядываюсь на свою прошедшую жизнь, – сказала старая женщина, – мне кажется, что она была одним долгим солнечным утром.

– Мы и во сне чувствуем запах леса, – сказало Эхо.

– Я всего лишь скальд, – виновато сказал Оулавюр Каурасон.

Он попросил разрешения прикрепить зеркальце к спинке кровати так, чтобы Бедняга могла снова видеть ледник и перестала плакать.

– В этом зеркальце видно Всё и видно Одно, – сказал он.

Потом он попросил разрешения переночевать у них, но еще до рассвета он встал, поцеловал старуху и сказал:

– Больше я не могу задерживаться, скоро встанет солнце. Прощай, добрая женщина.

Спящую Беднягу он тоже поцеловал в лоб.

– Когда она проснется, она увидит, как над ледником сияет солнце, – сказал он.

Погода была тихая, на юге стояла луна, все заливал холодный голубоватый свет. Скальд поднимался по горной тропе. Внизу громоздились длинные откосы, выше пошли заросшие мхом скалы, потом морены и наконец чистый снег. Луна побледнела, начало светать. С моря надвигалась черная туча, предвещавшая непогоду. Скальд поднимался все выше к леднику, прямо на сигнальный огонь рассвета, с уступа на уступ, по глубокому снегу, не обращая внимания на непогоду, которая могла застать его здесь. Когда он был ребенком, он стоял на берегу Льоусавика – Светлого залива – и смотрел, как волны бьются о берег, но теперь он уходил прочь от моря. Думай обо мне, когда светит солнце. Скоро солнце воскресения вспыхнет над теми светлыми дорогами, где она ждет своего скальда.

И Красота будет властвовать безраздельно.

Рейкьявик и его окрестности, зима 1939–1940 гг.

Речь на торжестве по случаю вручения Нобелевской премии в Стокгольмской ратуше 10 декабря 1955 года

Ваши Величества, дамы и господа!

В тот день, несколько недель тому назад, когда я впервые заподозрил, что решение Шведской Академии, которого все с нетерпением дожидались, может иметь прямое

отношение ко мне, я находился в заграничной поездке на юге Швеции. Оставшись один в отведенной мне комнате в доме, где я в ту пору гостил, я невольно задумался над тем, какая участь уготована мне, скромному скитальцу, автору нескольких книг с неведомого, затерянного где-то на краю света острова, если учреждение, наделенное правами награждать почестями и славой плоды духовной деятельности, вдруг попросит меня покинуть свое место

в зале и выйти к рампе перед всем миром.

Стоит ли удивляться тому, что мысли мои унеслись, точно так же, как они уносятся и сейчас, в эту торжественную минуту, к родным и близким мне людям, к тем из них в особенности, которые окружали меня в юные годы, к тем, кого давно нет в помине. Но даже при жизни они больше напоминали сказочных эльфов – имена их были известны лишь немногим, и еще меньше осталось тех, в чьей памяти они до сих пор сохранились. Но именно эти люди, находившиеся возле меня, заложили основу моему отношению к миру.

Я стал вспоминать людей из самых глубин жизни народной, тех удивительных мужчин и женщин, которые меня воспитали и вырастили. Я вспомнил отца, вспомнил мать. Но больше всех вспоминалась мне моя старая бабушка, от которой я узнал множество старинных стихов и песен еще до того, как научился читать.

Я стал вспоминать, как вспоминаю и сейчас, в эти минуты, заповеди, которые она внушала мне, ребенку: живому существу не причиняй зла, веди себя так, чтобы

те, кого называют убогими и несчастными, не могли подумать, будто ты гнушаешься ими, навсегда запомни: если с человеком случилась беда, если с ним поступили несправедливо, если от него отвернулась удача и все его покинули, никто другой в Исландии так не нуждается в сочувствия, уважении и любви хорошего и доброго мальчика, как этот человек. Все мое детство, прошедшее в Исландии; я был совершенно уверен, что те, кого называют великими или же большими людьми, всякого рода важные господа существуют лишь в сказках, что они всего лишь игра воображения – единственной моральной доктриной, признаваемой в местах, где я вырос, была любовь к обиженным и слабым, уважительное

отношение к ним.

Мне вспомнились мои ничем абсолютно не знаменитые друзья, которые во времена моей молодости, да и потом, когда я уже стал взрослым, всегда готовы были мне помочь советом по поводу книги, которую я намеревался написать. Среди них встречались люди с тончайшим художественным вкусом, несмотря на то, что они отнюдь не были профессиональными писателями. Они указывали мне на такие наиважнейшие моменты литературного творчества, которые порой даже для большого мастера так навсегда и остаются тайной за семью печатями. Некоторые из этих одаренных людей продолжают

жить во мне, хотя их давно уже нет на белом свете. Кое-кто жив даже настолько, что я иногда спрашиваю себя, кому из нас принадлежит та или иная строчка – мне или одному из них.

Конечно же, я не мог не вспомнить и о семье, состоящей из более полутора сотен тысяч человек, об исландском народе-книголюбе, неизменно проявлявшем ко мне

пристальное внимание и интерес, начиная с моих первых серьезных шагов в литературе – либо в виде критики, либо в виде моральной поддержки. Я всегда ощущал его рядом, он отзывался мне, словно эхо или высокочувствительный музыкальный инструмент. Родиться в стране, народ которой в течение веков живет, овеваемый духом поэзии и является наследником богатейших литературных сокровищ, доставшихся ему из прошлого, – что

может быть большим счастьем для художника?

И думаю, никто не сочтет удивительным, что я перенесся мыслями в глубь веков, к сочинителям саг, создавшим классическую исландскую литературу. Эти писатели древности столь неразрывно срослись с глубинными корнями народной жизни, что написанные ими сочинения даже не донесли до нас их имена. Лишь их произведения жили и продолжают жить в веках, несокрушимо и незыблемо, как сама страна. Эти безвестные люди сидели

в своих хижинах, мало чем отличавшихся от жилищ каменного века, окутанные многовековым мраком, в одной из самых бедных и нищих стран на свете и сочиняли книгу за книгой, не ведая о таких понятиях, как писательский гонорар, премии, почести, слава. Скорее всего, в большинстве хижин, где сидели эти люди, не было теплого очага, у которого они могли бы согреть закоченевшие во время долгих ночных бдений пальцы. Несмотря на это, им удалось создать столь замечательный литературный язык, что во всей мировой литературе до сих пор не удается найти сколько-нибудь нового выразительного средства, пусть самого замысловатого и великолепного, которое уже не было бы опробовано ими. Мало того – им удалось создать на этом языке книги, которые причисляют к шедеврам мировой литературы. Хотя у них порой и стыли пальцы, они не бросали перо, пока их согревал жар собственного сердца.

В тот вечер я спросил себя: «А что может дать писателю успех? Что может принести с собой слава?» Конечно, материальное благополучие, которое достигается деньгами. Но если исландский писатель забудет о том, что он вышел из глубин народных, где живет сага, если он утратит связь с гонимыми и несчастными людьми, забудет о своем долге перед теми, кого моя старая бабушка учила меня уважать превыше всех других, то успех такого писателя, равно как и материальное благополучие, основанное лишь на деньгах, не будет стоить ровным счетом ничего.

Ваши величества, дамы и господа. Наиболее волнующим из происходящего представляется мне то, что столь высокоавторитетное учреждение, каким является Шведская Академия, упомянула мое имя рядом с великими творцами прошлого, безымянными создателями исландских саг. Мотивы, которыми руководствовалась Шведская Академия, принимая свое столь лестное для меня решение, будут служить мне пожизненным стимулом в моем дальнейшем творчестве. Полагаю, что изложение этих мотивов доставило глубокое удовлетворение также и моему народу.

За все это я прошу Шведскую Академию принять мою глубокую благодарность и мое самое глубокое почтение. Хотя я и принял сегодня премию по литературе из рук

самого короля, мне кажется, будто она присуждена не мне, а тем, которые были моими духовными отцами и наставниками, создателями литературного наследия Исландии.

С. Неделяева-Степонавичене. Скальд с острова саг

Халлдоур Лакснесс – один из самых самобытных и значительных писателей XX века. Он родился, вырос и живет в Исландии. Многое в его книгах может показаться странным, чуть ли не экзотичным, читателю, воспитанному на иных литературных традициях или мало знакомому с историей и культурой Исландии.

Суровый климат, географическая изолированность от остальных европейских стран, многовековая борьба за независимость, наконец, особая роль национальной литературы в общественном сознании – все это наложило особый отпечаток на образ жизни и характер жителей этой страны.

Халлдоур Лакснесс – писатель подлинно национальный, обладающий при этом своим видением мира и яркой индивидуальной манерой письма. Многие герои его книг (к слову сказать, всегда – исландцы) давно живут своей собственной жизнью, их имена стали нарицательными, как имена персонажей Гоголя или Достоевского в России. Нет ни одного исторического периода, ни одной возрастной или социальной группы, которые так или иначе не занимали бы писателя. На страницах его книг мы встречаем рыбаков и крестьян, коммерсантов и философов, древних викингов и членов современного парламента, взрослых и детей, жителей Рейкьявика и глухих деревень. Неудивительно, что у себя на родине Лакснесс давно стал человеком легендарным. Еще со времен викингов литература имеет огромное влияние на жизнь общества, книги Лакснесса люди цитируют целыми страницами, наряду с древними сагами и национальным эпосом – Эддой.

Его творчество примечательно и тем, что при всех, казалось бы, сугубо исландских атрибутах, оно обращено к проблемам общечеловеческим, планетарным. Лакснесс и сам говорит: «Если читателю наскучит представлять местом действия исландскую провинцию, он может вообразить, что оно происходит в английском поместье или где-нибудь в Китае, в башне из слоновой кости». Эта черта была свойственна и Брехту, с которым Лакснесс познакомился в 30-е годы, он высоко ценил творчество немецкого писателя и много переводил его на исландский.

Вторым важным ключевым моментом, особенностью его произведений следует назвать отношение писателя к категории времени. Лакснессу важна не столько эпоха (хотя подчас мы видим у него очень достоверное изображение конкретного исторического периода), сколько человеческая суть как таковая, глубинные проблемы бытия, от времени не зависящие. Порой он достигает такой степени художественного обобщения, что его произведения обретают черты притчи, образы становятся символами. Колоритные, сугубо реалистичные картины точно невидимой дымкой когда окутаны очарованием мифа, саги, точно в волшебном тигле Лакснесс сплавляет в одно целое реальность и сказку. Его книги рассчитаны на вдумчивого, пытливого читателя, готового к сотворчеству с автором. Это примета искусства нашего времени. Читая Лакснесса, нужно уметь читать между строк, додумывать. Типичная его скупая, короткая фраза насыщена емким смыслом, который не так легко уловить. Читателю вое время приходится быть начеку, поскольку излюбленный прием Лакснесса – ирония, подчас тщательно скрываемая. Каждый сам волен понимать, когда писатель его разыгрывает, а когда говорит серьезно.

Итак, Халлдоур Гвюдйоунссон – таково настоящее имя писателя – родился 23 апреля 1902 года в Рейкьявике, в семье дорожного мастера, который вскоре после рождения сына Халлдоура стал фермером-хуторянином. На отцовском хуторе, расположенном к югу от

Рейкьявика, прошли детство и ранняя юность будущего писателя. У хутора было название «Лакснесс» – «Лососий мыс». Имя родного дома и стало псевдонимом писателя, он подписал им свой первый же юношеский роман. Его теперешний дом, Глюврастейдн («Камень ущелья»), расположен среди дикой каменистой равнины, неподалеку от отцовского хутора. Здесь, в этом белом двухэтажном домике, в котором он поселился после второй мировой войны, прошла большая часть его жизни, написаны почти все книги.

Летом 1992 года, когда вся Исландия торжественно отмечала 90-летие писателя, автору этих строк довелось во второй раз побывать в Глюврастейдне, удивительно теплом, гостеприимном доме. Участников юбилейной конференции, устроенной университетом Исландии, пригласили на чашку кофе. Кажется, за двадцать пять лет, прошедших с момента последней встречи, Лакснесс ни капельки не изменился: все такой же высокий, прямой, на нем все тот же твидовый пиджак, в котором он заснят на многих фотографиях. Для своих лет писатель выглядит просто великолепно, и все то время, пока маленькая, но дружная интернациональная группа лакснессоведов находилась в доме, с лица хозяина не сходила такая знакомая, добрая и приветливая улыбка. Прощаясь, он долго махал нам рукой, стоя у дверей дома, и не собирался кутаться в теплый шарф, заботливо наброшенный ему на плечи женой Ойдур, – июньский день был по-исландски ветреный и прохладный.

Творческий в жизненный путь его достаточно сложен. Он рано осознал свое писательское призвание. Первые стихи появились в одной из столичных газет еще до конфирмации, первый роман «Дитя природы» – когда автору минуло 16 лет. Не дождавшись выхода своего «первенца», он бросает училище в Рейкьявике, где охотно посещал лишь уроки музыки, и едет за границу. «Бежал, убоявшись провала», как потом признается Лакснесс. С этого отчаянного побега начинается многолетняя юношеская одиссея, прерываемая редкими возвращениями домой. В своем отечестве, как известно, пророков нет, и он, исколесив основательно Скандинавию, потом всю Европу, отправляется пополнять писательский багаж в США, а оттуда а в Канаду.

И действительно, где бы он ни оказывался, он с азартом впитывает все достижения культуры и интеллектуальной жизни той или иной страны. Он стремится постичь всевозможные философские и эстетические концепции, вникнуть в суть литературных и художественных школ и течений, приобщиться к религиозной и политической жизни современной Европы и Америки. Будучи натурой цельной я увлекающейся, он на какое-то время безоговорочно принимал постулаты того или иного учения. Его мировоззрение и эстетические взгляды менялись неоднократно, причем менялись порой радикально. Эти необъяснимые, на первый взгляд, перемены для Лакснесса вполне органичны. Ему всегда были отвратительны рутина, самоуспокоенность, он всегда в поиске нового, пусть даже ценой самоотрицания.

В двадцать лет он принял католичество, взяв себе имя ирландского католического святого – Кильян. Вознамерившись посвятить свою жизнь Богу, чуть было не постригся в монахи. Конечно же, это был юношеский бунт против официозной протестантской религии, он не желал быть таким, как все, он искал свой идеал. По словам самого писателя, католицизм оказал серьезное влияние на его становление.

Америка конца 20-х годов накануне великого экономического кризиса сделала из него, по его собственному признанию, ярого социалиста. Этому способствовало близкое знакомство с Эптоном Синклером и Теодором Драйзером. Сам Лакснесс не видел особой разницы между христианством и коммунизмом, переход от одной религии к другой ее разновидности произошел естественно и плавно. Позже словом «религия» Лакснесс будет обозначать всякое духовное влияние, оставившее след на его мировоззрении. «Я – еретик семи религий» – эта очень точная и емкая характеристика имеет в виду не только католицизм или идеи социализма, которые были дороги ему почти тридцать лет, но и восточный даосизм, близкий в интерпретации Лакснесса к конфуцианству, и фрейдизм, и сюрреализм, в прочие «измы», так или иначе его увлекавшие.

То, что предметом его творчества должна стать родная Исландия, Лакснесс понял далеко не сразу. Лишь в 1929 году, вернувшись домой окончательно (хотя путешествия так и остались его страстью на всю жизнь), он увидел свою страну иными глазами: жизнь здесь не лучше, и не хуже, чем в иных краях, простая и великая человеческая жизнь. И самое главное, это его дом, его страна, его народ, с на редкость богатой многовековой культурой и яркой историей. Отныне он беззаветно служит своему народу.

Первые произведения, написанные главным образом за границей, были очень экзотичны романы «У подножья Святой горы», 1924; «Великий ткач из Кашмира», 1927; первые рассказы), они грешили подражательством и чрезмерным морализаторством. В них нет пока ни малейшего намека на знаменитую лакснессовскую иронию, нет даже мягкого юмора, без которого Лакснесса невозможно и представить. И однако уже в этих книгах ощущается та искренность, свежесть, то редкое умение сопереживать, которые станут отличительными чертами зрелого мастера. Одно было вне сомнения: в литературу пришел большой писатель.

В первых произведениях очень значителен автобиографический элемент, потом этот автобиографизм ослабнет, с тем чтобы снова зазвучать в позднейших произведениях. Героями первых романов стали молодые интеллектуалы, которым интересны лишь сами они, им нет дела до их родины, они не знают ее, хотя они исландцы по рождению, как не знает ее пока и сам автор.

И вот грянули тридцатые годы. Точно вихрь врывается проза Лакснесса в самую гущу народной жизни, открывая ее самые сокровенные пласты, показывая слабые ростки новой жизни. Это романы «Ты, чистая лоза» (1931) и его продолжение «Птица на берегу» (1932), объединенные во втором издании (1950) под общим названием «Салка Валка»; это роман «Самостоятельные люди» (1934). В этих книгах на широком историческом фоне показано зарождение новых для исландского общества социальных отношений, первые робкие шаги кооперативного и рабочего движения, нравственное пробуждение народа, народа, у которого никакими невзгодами нельзя истребить чувство собственного достоинства. Юная рыбачка Салка Валка и «тысячелетний крестьянин» Бьятур, эти образы, яркие, самобытные, словно сошли со страниц древних саг, но были при этом такими полнокровными и естественными – живыми. Эти образы по праву входят в ряд хрестоматийных в современной скандинавской литературе. Подобно великим норвежцам Ибсену и Гамсуну, Лакснесс создает целую галерею незабываемых образов, в особенности пленительных женских образов, как бы продолжив традицию саг: вслед за Салкой Валкой и Аустой Соуллильей появится Угла, за ней – Снайфридур – Солнце Исландии, наконец, Уа, в которой воплотилась «вся Вечная Женственность».