Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

Глава двадцать вторая

А в это же время один человек бродил по поселку с пятьюдесятью кронами в кармане и знать ничего не знал, это был скальд Оулавюр Каурасон. В конце концов он так и не выбросил деньги в окно. Правда, у него было чувство, что тут что-то не так – целое лето он трудился до седьмого пота, но никто даже и не заикнулся о вознаграждении, а тут он вдруг получил такие огромные деньги в виде возмещения за унижение и надругательство. Но, как бы там ни было, он твердо решил приобрести сапоги. Ибо, если человек будет покупать себе обувь только в соответствии со справедливостью, кто же тогда будет ходить обутый?

Управляющий склонился над столом, стоявшим около прилавка, и внимательно изучал необыкновенно серьезные документы. Лавка занимала небольшую комнату в противоположном конце замка государственного советника, вход в нее был через боковую дверь довольно неказистого вида. Ни на двери, ни на окне не было никакой вывески, говорившей о том, что здесь осуществляется какая-либо деятельность, поэтому Оулавюр Каурасон лишь в самом конце лета обнаружил в своем собственном замке это непритязательное торговое заведение. До сих пор он еще ни разу не переступал его порога.

– Добрый день, – сказал он.

Большая часть полок была пуста, видимый запас товаров ограничивался помятыми рулонами заплесневелой сыромятной кожи, пакетами с пятидюймовыми гвоздями, несколькими кофейными чашками с яркими выпуклыми цветами, грязно-белыми нитяными чулками для покойников, сваленными в кучу на прилавке – впрочем, их могли носить и живые женщины, – да тремя соломенными мексиканскими шляпами с невероятно широкими полями. Судя по запаху, больше всего в лавке торговали керосином и карболкой.

Прошло некоторое время, но вот управляющий с трудом оторвался от своей важной работы, глотнул так, что его кадык сделал большой скачок, поправил очки в поржавевшей оправе, съехавшие на кончик носа, пристально поглядел на скальда и сказал:

– М-м… добрый день.

– Могу я купить здесь сапоги? – спросил скальд.

– М-м… о сапогах я ничего не слышал, – сказал управляющий.

– Мне бы очень хотелось купить пару сапог, – сказал скальд и виновато улыбнулся.

– М-м… так, – сказал управляющий. – Это, безусловно, несколько странное желание. Я, во всяком случае, вижу, что на тебе есть башмаки. М-м… у нас есть выделанная кожа для тех, у кого нет обуви…

– А одежду можно купить в этой лавке? – спросил скальд.

– Одежду? – переспросил управляющий. – Что ты, собственно, имеешь в виду, молодой человек, позволь тебя спросить?

– Мне нужна новая одежда, – объяснил скальд.

– Новая одежда? – повторил управляющий. – В жизни не слышал ничего подобного.

– И шейный платок тоже нельзя купить? – спросил скальд.

– Шейный платок, – сказал управляющий. – Не знаю, что это такое. У меня никогда не было шейного платка. М-м… как видишь, у нас есть светлые чулки. М-м… и где-то должны быть еще ремешки для ботинок, если только они не сгнили. Не будем больше об этом говорить. Хорошо, что я тебя встретил, у меня есть к тебе поручение от директора.

Дело заключалось в том, что, поскольку другие поэты еще не вернулись с полевых работ или с лова сельди, не считая тех, которые одержимы истерическими припадками и навязчивыми идеями, правление Научного Общества по Исследованию Души единогласно решило поручить Оулавюру Каурасону сочинить к будущему воскресенью погребальный псалом. Если псалом получится удачный, управляющий собственноручно размножит его с помощью восковки, сделает много копий и позаботится о том, чтобы распространить его среди прихожан, дабы люди могли спеть его во время торжественной церемонии в церкви.

– Как-то летом я сочинил одно стихотворение, но оказалось, что никто не захотел его слушать, – сказал скальд.

– Так распорядился судья, – объяснил управляющий. – Но ты не жалей, то событие было незначительное по сравнению с тем, которое должно произойти в ближайшее воскресенье. Весь исландский народ следит за тем, что произойдет в Свидинсвике в предстоящее воскресенье. Вполне возможно, что этим событием заинтересуются и другие народы, например Великобритания.

– Угу, – заметил скальд без особого воодушевления.

– М-м… что значит твое «угу», молодой человек? – спросил управляющий. – Это, безусловно, несколько странный ответ. Могу я узнать, что ты подразумеваешь под этим словом?

– Я имел в виду, что я слишком незначительный скальд и недостоин того, чтобы мне поручали сочинять стихи, – скромно ответил Оулавюр Каурасон.

Управляющий посмотрел на него строгим испытующим взглядом и сказал:

– Не понимаю я современную молодежь. Сдается, что для нее нет ничего святого. Похоже, что у нее нет других забот, кроме как швырять деньги на бесполезные вещи. Но, к счастью, это невозможно. Взять хотя бы тебя, молодой человек, про тебя идет молва, что ты поэт, и кое-кто даже утверждает, что ты довольно умен, а ты отвечаешь только «угу», когда тебе предлагают принять участие в торжествах, которые возвестят начало новой эпохи в религиозной, научной и нравственной жизни нации.

– У меня слишком ничтожное образование, – сказал скальд.

– Для того, чтобы понять радостный призыв прощения, образование не требуется, молодой человек, – сказал управляющий. – «Не судите, да не судимы будете» – эти слова обращены не к образованным людям, а к человеческому сердцу. Вообще-то для того, чтобы понимать науку о загробной жизни, не требуется никакого образования, душа – вот единственное, что для этого требуется.

И тогда, не успев опомниться, этот юный скальд брякнул по своему невежеству и беспечности самые роковые и непростительные слова, какие только могли прозвучать в Свидинсвике:

– По правде говоря, я сильно сомневаюсь в том, что у меня есть душа.

Казалось, что кадык человека, стоявшего за прилавком, вдруг опустился чуть не до пупка, очки снова съехали на кончик носа. Сперва он оцепенев смотрел на Оулавюра Каурасона, потом быстро отвернулся, словно хотел убежать прочь, потом открыл рот и заморгал, как будто увидел, что звезды посыпались с небес, и наконец болезненно закашлялся, прикрыв рукой рот. Он напоминал перепуганную гагару, которая, чтобы спасти жизнь, пытается сделать одновременно три вещи, уплыть, улететь и нырнуть. Но вот он придал своему лицу деловое выражение и спросил сухим тоном:

– Скажи, пожалуйста, разве директор Пьетур Паульссон не является твоим благодетелем?

– Является, – сказал скальд.

– А известно ли ему о твоих м-м… особых и, безусловно, в высшей степени странных взглядах на важнейшие вопросы?

– Не знаю, – ответил скальд.

– Ты, разумеется, не считаешь, что ты должен быть благодарен директору? – спросил управляющий.

– Нет, считаю, – сказал скальд. – И я с удовольствием сочиню о нем стихотворение, самое прекрасное, какое только смогу, когда угодно, к дню его рождения, например, или к Рождеству. Но слагать хвалебные песни о таких привидениях, как Сатана и Моса, – нет, для этого я недостаточно великий скальд.

– М-м-м… можешь не продолжать, – сказал управляющий. – Уже второй раз за сегодняшний день я слышу такой ответ. Сначала точно так же ответило одно лицо, которое, как и ты, живет благодаря щедрости Пьетура Паульссона. Не в первый раз Пьетур Паульссон пригрел змею на своей груди. Но, к счастью, ему не надо долго объяснять, до чего материализм может довести человека.

В лавку вошел несчастный крестьянин и со слезами в голосе попросил продать ему щепотку табаку. Но управляющий не слышал, чтобы в лавке имелся хоть какой-нибудь яд, правда, где-то на чердаке еще со времен государственного советника оставалось немного папиросной бумаги, но «боюсь, что она давно сгнила». Юноша воспользовался случаем и незаметно ушел.

Оказалось, что в этой лавке не торгуют ничем, кроме души и того, что к ней относится – прощением грехов, загробной жизнью и тому подобным. Юноша стоит, зажав в кулаке теплую пятидесятикроновую бумажку, и совесть его неспокойна, словно после убийства. Он чувствует, что произошло событие, которое вынесет неотвратимый приговор его дальнейшей жизни. Он не только произнес ужасное слово «угу», но посмел усомниться в существовании души и назвал святых привидениями.

Оулавюр Каурасон постепенно начал понимать, что быть скальдом в том мире, в котором мы живем, гораздо труднее, чем многие думают. Так можно смотреть, а так – нельзя, так можно говорить, а так – нельзя: все зависит от того, кто тебя кормит. Как вели себя Йоунас Хатлгримссон и Сигурдур Брейдфьорд, ведь они тоже были скальдами в этом мире? Что они отвечали, если их просили написать хвалебную песнь в честь привидений? «Скальдов надо поить, чтобы они теряли рассудок, – сказал владелец баз и уселся скальду на грудь с бутылкой в руке, – а кормить их не надо». Как обстояло с этим у Йоунаса Хатлгримссона и Сигурдура Брейдфьорда? Достаточно ли их кормили? Или их тоже заставляли главным образом пить?

Предчувствуя гнев директора Пьетура Паульссона и других добрых людей, скальд уже сожалел о тех необдуманных и легкомысленных словах, которые сказал управляющему. Может, он все-таки должен был состряпать хоть какое-нибудь стихотворение о блаженной памяти Сигурдуре Натане и Моуэйдур, чтобы купить себе покой: с волками жить – по-волчьи выть. Скальд уселся на берегу и начал обдумывать эту тему, но сколько он ни бился, он не мог отыскать ничего возвышенного в этой недостойной паре, Сатана и Моса так и остались для него двумя мерзкими привидениями. Неужели он не мог простить Сатане и Мосе, как это сделали директор, пастор и управляющий, как все добрые люди, включая, очевидно, и самого судью, поскольку те умерли двести лет тому назад и нельзя же бесконечно их наказывать? Почему он не может быть добрым, не может полюбить, понять, простить и прижать к своей груди эти две несчастные заблудшие души? Почему ему так противно?

Глава двадцать третья

Черный осенний безлунный вечер.

Скальд сидит возле лампы в кухне Хоульмфридур и читает книгу. Муж Хоульмфридур сидит сегодня дома совершенно трезвый и читает газету. Все молчат. Так проходит вечер. Оулавюр Каурасон поднимается и желает хозяевам доброй ночи. Но не успевает он выйти за дверь, как кто-то, притаившийся у стены, бросается к нему навстречу, крепко хватает его за руку и, задыхаясь, едва слышно произносит его имя: это женщина, она охвачена страхом, ему кажется, что он слышит, как в темноте неестественно быстро бьется ее сердце, он ощущает ее смятение и тревогу.

– Мне надо о многом поговорить с тобой, – сказала она. – Я уж боялась, что не встречу тебя.

– Что тебе надо от меня так поздно? – спросил он.

– Почему ты больше не веришь в меня? – спросила она напрямик.

– И это все? – сказал он.

– Ах так? «И это все»! Значит, то, что я весною воскресила тебя из мертвых, пустяки? Ты уже забыл ту ночь, когда мы с тобой сидели среди овец и прекрасно понимали друг друга, хотя прежде никогда не виделись?

– Нет, Тоурунн, – сказал он. – Я уже говорил тебе, что этого я никогда не забуду.

– Должна тебе сказать, Оулавюр, это был единственный раз, когда я всей душой чувствовала, что Иисус Христос прав. Верить. Верить. Верить. Скажи, ты считаешь, что все на свете ложь?

– Я не могу думать так быстро, как ты, Тоурунн, – ответил он. – Ты думаешь слишком быстро. Я не успеваю следить за твоими мыслями.

– Ты знаешь, я еду в Англию? – спросила она.

– Угу, – сказал он и тут же прикусил язык.

– Вот уж не думала, что человек может так испортиться за одно лето, – сказала она. – Неужели ты больше ни во что не веришь?

Молчание.

– Возможно, конечно, Оулавюр, что не все мои чудеса истинны, но что мне делать, если меня со всех сторон окружают духи с рогами и копытами?

Молчание.

– Почему ты молчишь? Неужели я такая плохая? Проклятый дурак! Имей в виду, я могу разговаривать с тобой, когда мне заблагорассудится, потому что я во много раз старше, чем ты. Я почти могла бы быть твоей матерью.

Молчание.

– Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь, хотя, о чем думаю я, ты не знаешь. Но скажи мне, как можно уважать мир, в котором прав тот, кто лучше обманет и кто больше украдет?

Молчание.

– Ты мне не веришь, тогда позволь спросить тебя о другом: может, ты думаешь, что все пятидесяти– и стокроновые бумажки, которые Юэль Юэль Юэль носит в кармане, принадлежат ему? Ничего подобного, он украл их, все до одной. Плевать мне на то, что ты говоришь. Я своего добьюсь! Я поеду в Англию! Я свинья, по-твоему да?

– Тоурунн, – сказал он наконец, – по-моему, ты чего-то напилась.

– Да, – сказала она, – я напилась воды. Дураки пьют воду. Мерзавцы пьют воду. Свиньи пьют воду. К сожалению, это так.

– Мне очень хочется понять тебя, Тоурунн, – сказал он. – Я знаю, что в тебе есть что-то необыкновенное, и я охотно верю, что ты прославишься на весь мир. Но чем знаменитее ты будешь, тем труднее мне будет понимать тебя.

– Говорят, что человек всю жизнь ненавидит того, кто его однажды спас, и я прекрасно знаю, что ты ненавидишь меня, что бы ты ни говорил. И все-таки, все-таки я оказалась сегодня вечером здесь на дороге, чтобы спасти твою жизнь на веки веков, на веки веков…

– Тоурунн, если бы я только знал, что я должен сказать, чтобы ты перестала так говорить. Во-первых, я не ненавижу ни одного живого человека, во-вторых, я даже не знаю, что такое ненависть, и в-третьих…

– А в-третьих, ты всегда вывернешься, – перебила она. – Но если ты хоть немножко считаешься со мной, почему ты не захотел написать этот псалом? Почему ты так презрительно ответил управляющему?

– Презрительно? – удивился он. – Очень может быть, что я ответил глупо, но разве я виноват, что необразован? И при чем тут презрение, если человек говорит, что он не знает, что такое душа? Это я не в состоянии понять.

– Ты думаешь, я не знаю, что вы сговорились ставить нам палки в колеса и выставить меня на посмешище, ты и твоя коровья королева? Вы заявляете, что у вас нет души. Привидения, – говорите вы. А я говорю: берегитесь! Я наложу на вас такое проклятие, что в один прекрасный день у вас вдруг появятся души. И в тот самый день вы оба станете привидениями и на четвереньках приползете к Тоурунн из Камбара.

Хотя скальд и не боялся ее угроз и проклятий, но все-таки рядом с ней он не чувствовал себя в безопасности и поэтому решил держаться мира и нейтралитета.

– Давай встретимся с тобой завтра, когда будет светло, Тоурунн, – предложил он. – Утро вечера мудренее.

– Нет, – сказала она. – Правду можно услышать только ночью. Днем слова ничего не значат. Я больше не хочу быть злой. Я хочу быть доброй. Мы будем друзьями. Плевать, что ты не захотел писать стихи о привидениях, привидениях, привидениях. Плевать, что и мы тоже сгнием, как любая падаль, когда умрем, умрем, умрем. Бежим скорей отсюда прочь, прочь, прочь!

Она схватила его за руку и потащила за собой, словно убегала от чего-то. Он заразился ее неистовой тревогой и тоже побежал, они неслись в непроглядной тьме по грязной мокрой дороге, грязь доставала им до щиколоток, вокруг летели брызги, они бежали к берегу фьорда, прочь из поселка. Вдруг она остановилась.

– От чего мы бежим? – спросил он.

– Мне страшно, – через силу проговорила она, подошла и обняла его, она задыхалась.

– Бояться нечего, – сказал он храбро.

– Нет, есть, – сказала она. – Все, что человек делает, – грех. Ты ничего не видишь?

– Нет, – ответил он.

– Пошли дальше, – сказала она. Они пошли дальше.

– Все, что человек говорит, – вранье, – сказала она.

Молчание.

– Все, что человек хочет, – мерзко.

– Я многое отдал бы за то, чтобы понять тебя, – сказал он.

– Вся твоя жизнь – преступление и позор, преступление и позор, если ты не можешь красть деньги, – сказала она. – Много-много денег.

– Моя жизнь? – спросил он.

– Все, что ты говоришь, – вранье, если ты не умеешь красть. Деньги – это истина. Все, что ты делаешь, – отвратительно, пока ты не украдешь. Деньги – это красота. Ты плохой человек, если ты не крадешь. Деньги – это любовь. Ах, как я ненавижу эту нищую, проклятую, собачью жизнь, когда человек ценится дешевле, чем рыбьи отбросы и ворвань! Ты ничего не видишь?

Ему показалось, что он увидел, как на одно мгновенье у замка государственного советника блеснул розоватый свет, словно кто-то ходил с фонарем возле дома.

– Идем, – сказала она.

– Куда? – спросил он.

– Я должна что-то показать тебе, здесь, на берегу, – сказала она. – Это касается только тебя.

– Уже за полночь, – сказал он. – Может, мы пожелаем друг другу доброй ночи и пойдем спать в надежде, что, когда станет светло, мы лучше поймем друг друга?

– Нет, – сказала она. – Не уходи от меня. Я так одинока. Директорша запретила детям разговаривать со мной, и если бы она была способна убить человека, она убила бы меня. Мою душевнобольную мать поселили к каким-то голодранцам в Несьятау, а отец, несчастный больной старик, таскался все лето по разным хуторам в поисках работы и ничего нигде не нашел. Вчера я получила от него письмо, он просит меня замолвить за него словечко перед хозяевами Свидинсвика, чтобы ему разрешили таскать камни. Ты помнишь моих сестер? Мы всегда были вместе, мы были неразлучны, а теперь они мотаются из поселка в поселок где-то на юге, одна из них с двухлетним ребенком. И Фридрик, мой друг, который любой день в Камбаре превращал в праздник и сказку, вознесся высоко и больше не желает меня знать. И ты… ты, которого я воскресила из мертвых, даже не хочешь больше со мной разговаривать и заявляешь, что у человека нет души.

– Тоурунн, милая, я готов ходить с тобой всю ночь напролет, если только это хоть немного утешит тебя, – сказал он, и на глаза у него навернулись слезы, все оказалось не таким сложным, как он думал, – просто она была одинокая, бедная девушка и ей было очень тяжело.

– Тебе меня жалко? – спросила она.

– Нет, – ответил он, боясь снова обидеть ее. – Но когда я был маленький, я слышал чудесные звуки над вселенной. Тот, кто однажды слышал эти звуки, никогда их не забудет, он станет понимать все только под знаком этих звуков.

– Я знаю, ты не похож на всех, – сказала она. – Спасибо тебе за то, что ты пошел со мной. Скоро мы уже придем, куда нужно.

– А куда мы идем? – спросил он.

– К дому на берегу, – ответила она.

– К какому дому?

Он не знал, что здесь на берегу фьорда есть еще какой-то дом, ему захотелось узнать, о каком доме она говорит, но ее мысли были уже далеко и она долго не отвечала. Наконец она обняла его за плечи, прижалась к нему и прошептала ему в лицо:

– Ты должен его знать, ведь это голубой замок, который небеса все лето держали в своих объятиях.

Сперва он не понял, о чем она говорит, но, когда она подробнее описала этот дом, он мало-помалу узнал его и вспомнил, что уже видел его, но где видел, на картинке в какой-то книге или во сне, он не мог вспомнить. И в нем заструилась тайная радость, когда он услышал, что она стала рассказывать об этом доме, внезапно девушка заговорила совершенно иначе, ее голос сделался спокойным, низким и горячим, она говорила со скрытой силой, точно человек, который приготовился рассказывать длинную историю.

– Там на перилах стоит фонарь, так что тебе будет светло подниматься по лестнице, – говорила она. – Ты поднимешься по лестнице. Подойдешь к массивной дубовой двери, какие обычно описывают в иностранных романах. И когда ты нажмешь на кнопку в дверной раме, обе половинки двери распахнутся, но ты не увидишь ни одного человека и переступишь через порог. Ты войдешь в большую тихую прихожую, в ней будет гореть только одна лампа. Но ты пойдешь дальше, в следующую дверь, и вдруг окажешься в огромном зале. Он весь обит красным плюшем, а в простенках висят резные драконьи головы. И твои ноги утопают в мягком ковре. И пахнет неведомыми цветами. И ты видишь, что в зале во всю длину стоит стол, застланный скатертью, а на нем всевозможные яства и вина. С моря доносится грозный осенний шум волн, и ты чувствуешь, что в открытую балконную дверь дует холодный сырой ветер, и видишь, как воск на свечах застывает причудливыми сосульками под пламенем, которое сквозняк колеблет то в одну, то в другую сторону. Ты смотришь под ноги и видишь, что пол усыпан темно-красными розами. И ты останавливаешься посреди зала, оглядываешься с восхищением и шепчешь: «Здесь был большой праздник». И старая седая женщина, одетая во все черное, которая сторожит этот дом, кланяется тебе с застывшим лицом и шепчет в ответ: «Да, здесь был большой праздник». И ты слышишь, как эхо шепотом разносит эти слова по всему дому, их повторяет морской прибой, и свежий ветер несет их через балконную дверь: «Здесь был большой праздник».

Скальд вдруг узнал этот дом, он остановился на дороге и сказал:

– Это замок в Царстве Лета.

Но в то же мгновение за их спинами внезапно осветилось все небо, словно вспыхнула молния. Они оба обернулись. Большой дом Товарищества по Экономическому Возрождению, замок государственного советника стоял объятый пламенем. За несколько минут все здание превратилось в громадный костер. Языки пламени яростно вырывались из окон, воздух вокруг казался сплошным огненным месивом. Секунду они в ужасе смотрели на это зрелище, но потом Оулавюр Каурасон Льоусвикинг вспомнил про свои стихи и бросился бежать прочь от девушки прямо к пылающему дому.