Текст книги "Свет мира"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Глава шестая

Подобно большинству людей, оказавшихся в безвыходном положении и лишенных всякой надежды на счастье, скальд питал особую неприязнь ко всякого рода воззрениям, которые отнимают у человека последнюю надежду на счастье и заставляют его признаться, что он зашел в тупик. Скальд не обладал решительным, непримиримым и несгибаемым характером Бродяжки Хатлы, который помог ей, не сломившись, всю жизнь оставаться пессимисткой.

Наступил вечер, и Бродяжка Хатла ушла домой. Скальд стоит один посреди дороги под надзором Провидения, промокший до нитки, и уже жалеет, что на кухне у пастора съел слишком мало. Он дошел даже до того, что перестал ценить невероятное чудо, произошедшее с ним несколько дней тому назад, а ведь благодаря этому чуду он был посвящен в рыцари удивительного вертикального положения, которым человеческое бытие отвечает на земное притяжение; скальд смотрит в небо и вопрошает того, кто совершил чудо:

– Если человека разрубят на куски и засолят в бочке, что для него лучше – чтобы его воскресили или оставили лежать в рассоле?

И Провидение ведет скальда так же, как оно водит всех людей, скальд бредет по поселку под ночным дождем, меж тем как все давно уже спят. Вскоре он оказывается на дороге между двумя домами. Он переводит взгляд с одного дома на другой, не зная, на что решиться, сердце его громко стучит, ему страшно, и он спрашивает себя:

– Быть или не быть?

В третий и в последний раз он должен выбрать между этими домами. В доме по одну сторону дороги его ждет постель, еще не остывшая после унесенного недавно бедняги; там, под сенью смерти, он может получить приют вместе с крупным землевладельцем Гисли и его товарищами, пока в одно прекрасное утро и его тоже не вынесут, куда положено. В доме по другую сторону дороги живет сама земная красота с ее волнующей округлостью, воплощенная в образе юной женщины, сама опасность настоящей жизни таится в ее чарующей улыбке, зовущей к страстной вечной борьбе, может быть, и к вечному несчастию, но зато в этом доме нет места понятию «смерть». И скальд сделал выбор: воспоминание о ее молодом крепком теле и о горячем женском взгляде, каким она посмотрела на него сегодня утром, победило, ему непреодолимо захотелось жить. Он постучал в дверь.

Он стучал долго, наконец в окне появился человек и сердито спросил, когда эти проклятые пьяницы перестанут барабанить по ночам в двери к порядочным людям. Это был отец девушки.

– Вегмей дома? – спросил скальд.

– Вегмей? Дома? Это ночью-то! А где ж ей, по-твоему, еще быть? Ты кто такой? Чего тебе надо?

Скальд объяснил, что хотел спросить у Вегмей, не будет ли она так добра и не разрешит ли ему у них переночевать.

– Напился в стельку, – решил отец девушки.

– Нет, – ответил скальд, – просто мне некуда деваться.

– Здесь тебе не ночлежка, – заявил отец девушки. – Катись к черту!

В ту же минуту в окне появилась заспанная девушка, она хотела узнать, что тут происходит. Оказалось, это вернулся ее тронутый, которого она угощала кофе с баранками.

– Ах, это опять ты! – воскликнула девушка. – Боже мой, мокрый, грязный как собака. Давай быстрей в кухню!

Входная дверь была не заперта, таков уж обычай бедняков, у них ведь нечего красть, поскольку все уже давно украдено. Скальд вошел в кухню. Девушка, зевая, вышла ему навстречу в стареньком, наспех надетом платье.

– Бедненький, ему же негде ночевать, – сказала девушка. – Отец, ему негде ночевать, ха-ха-ха! Давай пустим его к нам.

– Я целый день таскал камни и не собираюсь уступать свою постель первому встречному.

– Он может лечь в кухне на полу, – сказала она. Правда, вскоре оказалось, что гость слишком промок, чтобы спать на полу, к тому же и укрыть его было нечем, он мог схватить воспаление легких. Девушка быстро переменила решение и сказала:

– Придется положить тебя на мою постель. Она втолкнула его в комнату, где все семейство наслаждалось такой изысканной роскошью, как чистая совесть, благодаря которой сон бывает особенно крепок.

– Вот моя постель, – сказала девушка. – Ложись быстро да укутайся потеплее, чтобы не простыть.

Одни люди богаты, другие очень бедны. Но девушка из дома у дороги владела тем истинным богатством, которое ни один вор не смог бы у нее похитить, даже если бы обчистил весь дом. Скальд умылся и забрался под одеяло к двум теплым от сна ребятишкам, лежавшим в ногах кровати, а девушка схватила тонкое одеяльце, пожелала скальду спокойной ночи и ушла в кухню, притворив за собой дверь. Он натянул одеяло до самого подбородка, никогда в жизни он еще не спал в такой мягкой постели. Со всех сторон слышалось равномерное посапывание. Летний дождь тихо и мирно стучал по крыше, юноша быстро согрелся, все невзгоды исчезли, никто не может так остро ощущать счастье, как человек, у которого нет своего дома. Уже засыпая, он восхищался этой благородной девушкой, которая среди ночи уступила свою постель чужому человеку. Чего стоил бы мир, в котором мы живем, не будь в нем таких богатых и великодушных людей?

Когда скальд проснулся, ярко светило солнце и жирные мухи громко жужжали на окне. Детям, очевидно, было велено потихоньку одеться и идти на улицу, в кухне девушка распевала веселую песенку и звенела посудой. Он кашлянул несколько раз в знак того, что проснулся, и девушка появилась в дверях, она пожелала ему доброго утра и засмеялась, она уже успела расчесать свои пепельные волосы, и их мягкие волны блестели в лучах солнца, шея у нее была белая и крепкая, туфли она надела прямо на босу ногу, вся ее фигура была воплощением тех земных линий, которые, без сомнения, являются наиболее непостижимой тайной жизни, а может, и мерилом самой красоты. Словом, юноша и представить себе не мог, что такая богатая женщина может пожелать нищему доброго утра.

– Доброе утро.

Сегодня уже не было ни кофе, ни цикория, неповторимое счастье сегодняшнего дня заключалось в сахарной пудре, которую она поставила перед ним вместе с головой соленой трески и кипятком.

– Лопай пудры сколько влезет, пока детвора не налетела, – сказала она и сама взяла полную горсть пудры.

Никто никогда не угощал юного скальда сразу таким количеством сахара, и он тут же провозгласил девушку королевой всех сладостей на свете; солнечные лучи по-прежнему играли в ее юных волосах, жужжание мух на окне звучало, как сладостный звон струн, солнце с такой безграничной щедростью заливало весь дом, что скальду казалось, будто дом захлебывается от роскоши и изобилия. Неудивительно, что в эту минуту он забыл всех других девушек, все другие влюбленности, только рядом с ней он мог бы спокойно и уверенно прожить всю жизнь. Она протянула ему одежду, высушенную над плитой, и сказала, что выйдет, пока он надевает штаны, когда он их натянул, она снова вернулась; он такой великий скальд, сказала она, что ей очень хотелось бы, чтобы он каждый день сочинял о ней стихи, пусть хоть коротенькие, ха-ха-ха! Они уселись рядом на край постели и стали беседовать, солнце освещало их, а большего счастья, чем двое людей и солнце, и придумать невозможно.

Потом девушка снова стала деловой и серьезной и спросила, собирается ли он и впредь полоть огород у пастора; она положила локоть ему на плечо и испытующе посмотрела в его голубые сияющие глаза.

– К сожалению, в огороде у пастора больше не осталось сорняков, – ответил он.

– А что ты будешь делать следующей ночью? – спросила она.

На этот вопрос он, разумеется, не мог ответить, ему даже показалось странным, что она спрашивает о подобных вещах, ведь еще сверкает весеннее утро, вечер бесконечно далек, не говоря уже о ночи. Зачем ему сейчас думать о ночи, ему семнадцать лет, к тому же он скальд, а скальды всегда живут только одним днем.

– Да, но ведь ты не считаешь, что ты проживешь всего один день, хоть ты и скальд? – спросила она.

– Я сделаю все, что ты мне велишь, – сказал он.

– Ты должен попытать счастья у Пьетура Три Лошади, – предложила она.

– Мне трудно на это решиться, – ответил скальд. – Такие люди, как он, внушают мне страх. Кроме того, одна уважаемая женщина, которую я вчера встретил, сказала мне, что в этих краях нет важных господ, готовых прийти на помощь беднякам.

– Чушь! – заявила девушка. – Поверь мне, если ты наговоришь Пьетуру Три Лошади достаточно пакостей про старосту, он сделает для тебя все что угодно. Видишь ли, каждый из них завидует тому, что украл другой.

Некоторое время он размышлял над ее словами, а потом сказал удрученно:

– Нет, это не для меня. Я не могу заставить себя говорить дурно о людях. Наверно, это оттого, что я вообще не верю, что на свете есть плохие люди. Если человек поступает дурно, я всегда думаю так: «Этот человек не слышал божественного откровения».

– Какого откровения? – спросила девушка.

– Это неважно, – ответил он. – Тебе не обязательно понимать такие вещи, ведь ты сама – частичка солнца.

– Ты необыкновенно великий скальд, – сказала девушка, – такой великий, что и не замечаешь человеческой жизни, даже своей собственной. Но все равно ты должен жить, хотя бы никто, кроме меня, так не считал.

Протестовать было бесполезно, она решила, что он должен жить, хотя он и великий скальд. Поскольку он не мог говорить дурно о старосте, она сообщила ему другое верное средство, которое безотказно действует на Пьетура Три Лошади даже тогда, когда все остальное уже не помогает: надо громко рыдать, выть, жаловаться и кричать, что умираешь.

– Я всегда так делаю, если его управляющий перестает отпускать нам в кредит, а нам нечего жрать. Пьетур не выдерживает и швыряет мне что-нибудь из своей кухни, вообще-то он в глубине души христианин и неплохой человек и всегда помогает тому, кто причитает достаточно жалобно и воет достаточно громко.

Юношу так восхитила смелость ее образа мыслей и бесцеремонность в выборе средств, что он невольно, словно ища защиты, прижался к ее груди и спрятал лицо у нее на шее.

– Мне ничего не страшно, пока ты мне помогаешь, – сказал он.

– Я никогда раньше не видела живых скальдов, – сказала она. – Но я была уверена, что они именно такие, как ты.

– Теперь уже со мной не может случиться ничего плохого, – сказал он. – Никогда.

Наступило короткое молчание, потом она прошептала:

– Как ты хорошо дышишь.

– Что? – не понял он.

– Ничего, – сказала она. – Просто мне приятно слушать, как ты дышишь.

Прошло еще несколько минут, она наклонилась к его лицу и долго-долго смотрела ему в глаза, пока они не поцеловались. Он еще ни разу не целовался по-настоящему с девушкой, после он долго вспоминал, как это приятно. Наконец он прошептал:

– Вегмей, как ты думаешь, ты могла бы выйти за меня замуж?

Она встала, потянулась и зевнула:

– Да ты спятил, парень! Неужели ты думаешь, что тут же надо и свататься?

Он тоже встал, но был очень серьезен, ведь это была самая торжественная минута в его жизни.

– Прости, Вегмей, – сказал он. – Но я считаю, что должен был сказать тебе это, прежде чем уйду.

– Да ладно уж, иди, – сказала она.

Они продолжали целоваться, идя к двери, и, хотя она несколько раз повторила, что ему пора, и подталкивала его к порогу, нельзя было разобрать, кому из них труднее отпустить другого.

Глава седьмая

Директор Пьетур жил в низком обшитом железом деревянном купеческом доме с островерхой крышей, оставшемся со времен датской торговой монополии, на широкой крыше был пристроен мезонин, выглядевший чужеродным. Трава доставала почти до окон.

– У тебя что-нибудь срочное? – спросила служанка, когда Оулавюр Каурасон, придя в себя после утренних переживаний, уже около полудня отважился, наконец, спросить директора Пьетура Паульссона.

– Да, – ответил юноша, прогуляв по поселку несколько часов в любовном угаре, он проголодался и хотел, чтобы директор помог ему немедленно.

Через минуту служанка вернулась и сказала:

– Можешь войти и объяснить директору, что тебе надо, только побыстрей, он сейчас обедает.

Она провела его через кухню, благоухавшую запахом вареного мяса, и оставила в открытых дверях, откуда ему было видно все директорское семейство, сидевшее за обедом: на столе рагу из соленой баранины, огромная брюква и жирный суп, а вокруг шумная орава детей и подростков, худая молчаливая женщина и сам Пьетур в пиджаке, в целлулоидном воротничке, восседавший во главе стола и взиравший на все сквозь свое директорское пенсне.

– Чего тебе надо? – рявкнул директор, как только заметил в дверях юношу; этот грубый окрик лишил гостя остатков смелости, он тут же забыл, что ему нужно, и растерянно остановился на пороге. Молодежь за столом утихла на мгновение, ожидая ответа гостя, но не дождавшись, разразилась громкими криками, которые обрушились на пришедшего, словно морской прибой.

– Заткнитесь, вы, болваны! – крикнул директор. – Я даже не слышу, что этот человек говорит.

– Да он ничего и не говорит! – закричали дети. – Он ненормальный, у него даже рот не раскрывается!

После такого выпада скальд набрался храбрости, открыл рот и сказал:

– Я ищу работу.

Директор, казалось, впервые видел этого юношу, но еще хуже было то, что он, по-видимому, совершенно не понимал языка, на котором тот говорит.

– Ищешь работу? – удивленно прошепелявил он, словно повторяя слова какого-то незнакомого, диковинного языка. – Что это значит?

– Ну… ну, мне ведь надо что-то есть и где-то спать, – сказал юноша.

– Есть? И спать? – снова изумленно повторил директор, он был до того поражен, что позабыл про кусок, который поднес было ко рту, и в недоумении оглянулся на своих детей, которые надрывались от хохота независимо от того, молчал гость или говорил. Наконец директор взглянул вопросительно на жену в слабой надежде, не объяснит ли она ему, что все это означает.

– Есть и спать? Чего ему нужно?

– Не знаю, – сказала жена.

– Кто ты и откуда ты взялся? – спросил директор. Гость назвал себя, и дети уже просто взвыли от смеха, так им стало смешно, что у человека есть имя и что он откуда-то приехал.

– Да я вовсе не об этом тебя спрашиваю, – сказал директор. – Я хочу знать, под чью дудку ты пляшешь? Кто здесь тобой распоряжается?

– Я состою на попечении прихода, – ответил юноша.

– Ах вот как, ну и скотина этот староста! – сказал директор. – Иди сейчас же к нему и передай ему от меня, чтобы он провалился ко всем чертям! Диса, доченька, закрой за этим человеком дверь! Я не выношу сквозняка в доме!

Нескладная долговязая девчонка, которой уже, наверное, пора было конфирмоваться, вся перепачканная жиром, встала, чтобы закрыть за юношей дверь, но он все не уходил.

– Староста прогнал меня раз и навсегда, – сказал он.

– Что? Староста прогнал тебя? Это на него похоже, на этого болвана и крысу.

– Он велел мне идти таскать камни, – сказал юноша.

– Велел таскать камни? Так и сказал? Да как он смеет! Насколько мне известно, это я решаю, кто здесь в поселке будет таскать камни, а кто не будет.

– Ну иди же, чего встал! – сказала девчонка, которая все еще стояла у двери, готовая захлопнуть ее.

– Какого черта ты гонишь из дома незнакомого человека, дуреха? – рассердился директор Пьетур. – Входи, дружок, раз староста тебя выгнал, и расскажи мне о себе поподробнее.

Юноша перешагнул порог и начал рассказывать свою историю, но едва он дошел до того места, как его отправили на воспитание к хозяевам хутора Подножье, дети подняли такой вой, что даже приказание отца заткнуться не смогло утихомирить их.

– Плюнь на них, пусть эти болваны дерут глотки! – крикнул директор, стараясь перекричать шум. – Здесь так принято, этим бандитам больше делать нечего, как высмеивать чужих людей да гоготать. Но слава Богу, никто не обращает на них внимания. Продолжай!

Однако юноша потерял нить рассказа и никак не мог снова найти ее, ему казалось, что все окутал белый туман, он вспотел и беспокойно мял в руках шапку.

– Есть ли у тебя какие-нибудь таланты? – спросил директор, убедившись, что с историей жизни больше ничего не получится.

Этот вопрос спас юного скальда. Он умел удивительно быстро уловить даже самую незаметную нотку сочувствия и тут же воспользоваться ею, поэтому он поспешил ответить «да». Он сказал, что всегда чувствовал в себе особую склонность ко всему духовному.

– Что, что? – удивился директор, перестал жевать и свысока взглянул на юношу, а дети опять разразились дружными воплями.

– Жена, выгони отсюда детей. Я не желаю, чтобы эти болваны торчали здесь, пока я разговариваю с людьми.

К счастью, болваны уже наелись, но, прежде чем покинуть столовую, они, пробегая мимо гостя, строили ему длинные носы и душераздирающе вопили.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя есть склонность ко всему духовному, дружок? – спросил директор, когда стало тихо.

– Поэзию и науку, – ответил юноша.

Директор мгновенно преобразился, он сказал:

– Присядь, пока я поем, нам надо поговорить. Дело в том, что, если б я не стал директором, я непременно стал бы скальдом и ученым. У меня есть к этому способности. Но такова уж судьба человеческая, дружище, теперь мне приходится довольствоваться лишь сочинением небольших стихотворений к случаю, то есть я подыскиваю темы для стихотворений и поручаю одной знакомой женщине написать их за меня. А ты пробовал когда-нибудь сам сочинять стихи?

– Да, – ответил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, – я сочинил всего восемьсот шестьдесят пять стихотворений, они все записаны у меня в тетрадях, которые мне прислал отец. Кроме того, я написал много поздравительных куплетов и шуточных четверостиший, но они у меня не сохранились.

– Послушай, дружок, – сказал тогда директор. – Разреши мне, как старшему, сделать тебе одно замечание: ты ничего не достигнешь тем, что будешь стараться написать как можно больше. Я никогда не писал слишком много. Одно-два стихотворения, когда необходимо; стихи по поводу разных торжественных случаев или внезапных несчастий – этого довольно. Но писать сотни стихов без особых причин – это, как правило, кончается нытьем и жалобами на всякие несуществующие беды, потому что человеку начинает казаться, что он живет недостаточно хорошо. Так я никогда не пишу. Надеюсь, и ты тоже не из тех, кто пишет подобным образом. Скальд должен быть здоровым и в радости и в горе. Я признаю только здоровую поэзию. Я не признаю современных так называемых реалистических поэтов, вроде этого голодранца из Скьоула, которые роются по помойкам, потому что копаться в грязи присуще их свинской натуре. Скальд должен воспевать «страну, где мир царит и равенство живет». Ты меня понимаешь?

– Да, – сказал юноша, понимая, что сейчас ему больше всего пригодился бы тот талант, который чудом перенес бы остатки директорского обеда в рот талантливого скальда.

– Ну, тогда все в порядке, – заявил директор. – Все молодые скальды должны привыкнуть писать о прекрасном и добром. Как только я кончу есть, ты сможешь послушать мое последнее стихотворение. А что касается науки и разных исследований, мы здесь ими тоже весьма интересуемся, ибо они помогают поднимать простых людей на более высокую ступень и приучают их думать не только о желудке. Я давно уже мечтаю организовать у нас в поселке небольшое научное общество во главе с моим управляющим, доктором, пастором и, может быть, судьей, хотя он живет и не здесь. Этой зимой я сам провел несколько опытов вместе с одной молодой девушкой, но, честно говоря, пока еще не получил убедительных результатов, правда, мне кажется, что в конце концов все будет в порядке. Надеюсь, она все-таки согласится на необходимый эксперимент. Я поклялся, что с ее помощью я получу неопровержимые доказательства. Как видишь, дружище, и мы здесь в Свидинсвике тоже интересуемся духовными проблемами.

– Да, – сказал скальд, – но мне еще нет и восемнадцати и я не получил должного образования, чтобы понять все, о чем ты говоришь.

– Ну, никто на это и не рассчитывает, – сказал директор Пьетур, великодушно прощая юноше его необразованность. – Никто и не ждет, чтобы какой-то несчастный подопечный прихода, заброшенный в глухой фьорд, разбирался во всех тонкостях современной науки. Но одно-то, я надеюсь, ты понял, если только ты действительно интересуешься духовными вопросами, а именно то, что современная наука должна иметь лишь одну цель, и эта цель – загробная жизнь. Я не признаю других наук и исследований, кроме тех, которые своим главным объектом считают загробную жизнь. Мой девиз – разумное христианство. Надеюсь, тебе это понятно?

– Да, – сказал юноша.

– Ибо какой смысл был бы в этой земной жизни, если бы за ней не следовала жизнь небесная?

– Это верно, – согласился юноша. – Если человеку живется хорошо, он хочет жить вечно. А почему людям живется плохо? Да потому, что им недостает правильного взгляда на жизнь, им не хватает разумного христианства. – С этими словами директор, насытившись, вытер рот рукавом и тыльной стороной ладони, заботливо стер все пятна супа с отворотов пиджака, вынул верхнюю челюсть, насыпал табака на ту часть, которая прилегает к нёбу, и вставил челюсть на прежнее место.

– А что такое правильный взгляд на жизнь, дружище? – спросил он.

Этого дружище не знал.

– Тогда я тебе объясню, – сказал директор. – Правильный взгляд на жизнь, скажу я тебе, – это прежде всего любовь. Любовь, невзирая ни на что, – вот цель жизни. Любовь – это единственное, что в конце концов окупается, хотя в данный момент тебе может казаться, что ты потерял все. Бог – это любовь. Поэтому я и говорю, что нашему чертову старосте должно быть стыдно. В глубине души я всегда был социалистом, так это называется на иностранном языке. Мы, люди, должны стремиться походить на невидимые существа, витающие в небесных просторах. Мы должны видеть свет. Вот что я называю разумным христианством.

Юноше показалось, что директор даже расчувствовался, провозгласив эту чудесную торжественную тираду, ибо после нее ему пришлось снять пенсне и протереть стекла. Юноша тоже был слегка взволнован не только потому, что вновь услыхал возвышенные слова о невидимых существах, витающих в небесных просторах, но и потому, что ему была непонятна таинственная связь между директором и великой исцелительницей из Камбара, которая воскресила его из мертвых.

– Я сыграю тебе псалом, – сказал директор, встал и погладил Оулавюра Каурасона по щеке тыльной стороной ладони, словно тот был ребенком. – Псалом после обеда удивительно хорошо действует на человека, он согревает душу до самого вечера.

Директор сел за фисгармонию, поправил пенсне, заиграл и запел псалом «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних». Оулавюр Каурасон окончательно уверился, что директор действительно прекрасный человек, хотя с виду несколько грубоват. Стоило узнать его немного поближе, и сразу становилось ясно, каков он на самом деле. Голос у него был громкий и звучный, дом дрожал от звуков фисгармонии, приход скальда превратился в торжественную церковную церемонию. Но сколько скальд ни боролся с собой, он никак не мог оторвать взгляд от жирных кусков мяса, оставшихся на блюде; нет, все-таки он не был великим скальдом, духовное недостаточно занимало его, он думал о преходящих сторонах земной жизни в то время, как директор Пьетур Паульссон был погружен в размышления о смысле всего сущего – загробной жизни.

Но вот псалом кончился, директор встал с просветленным лицом и снова похлопал скальда по щеке тыльной стороной ладони.

– Хочешь понюхать табачку, дружок? – спросил он и, закинув голову и с шумом втягивая воздух, сунул горлышко табакерки, сделанной из рога, сначала в одну ноздрю, потом в другую.

– Нет, спасибо, – ответил скальд.

– Может, угостить тебя сигарой? – спросил директор, снял с полки коробку с сигарами и закурил.

– Нет, спасибо, – сказал скальд.

– И совершенно правильно, дружок, – сказал директор. – Табак – это чертово зелье, люди не должны употреблять табак. Поэтому наше Товарищество по Экономическому Возрождению табаком и не торгует. Я тоже не употреблял табака, когда был простым человеком. А сейчас мы с тобой пойдем к Хоульмфридур с Чердака и посмотрим, готово ли у нее мое последнее стихотворение. Я уверен, что любителю писать стишки в твоем возрасте будет полезно послушать стихи образованного и умудренного опытом человека. – И он заорал на весь дом: – Жена, где моя шляпа?

– Там, где ты се оставил, – ответила жена из кухни.

– Что тебя ни спроси, никогда ты ничего не знаешь, – сказал директор.

Наконец он нашел свой черный котелок, и они отправились к Хоульмфридур с Чердака слушать стихи.