Текст книги "История всемирной литературы Т.7"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 102 страниц)

Эта задача требует реалистической поэтики. Уитмен коренным образом перестраивает поэтическую систему романтизма, вводя свободный стих, ритмы, передающие движение самой жизни, «каталоги», бесконечно расширяющие поле общения авторского «я» и действительности путем освоения множества ее феноменов, традиционно считавшихся далекими от мира поэзии. Он стремится выработать такую поэтику, которая позволила бы дать поистине панорамный образ времени и страны, вместе с тем органично донося владеющее автором чувство кровной связи со всеми проявлениями жизни.

Свободный стих Уитмена оказался одним из магистральных путей, на которых происходило становление реалистической поэтики; достаточно назвать таких его восприемников, как Э. Верхарн или К. Сендберг. Стиховое новаторство Уитмена было предопределено многими его философскими и художественными увлечениями. Уитменовский свободный стих вобрал в себя ритмику английской Библии и прозы Эмерсона, синтаксический параллелизм, отличавший речь проповедников и ораторов Америки той эпохи, отдельные поэтические приемы индейского фольклора, метрические новшества Блейка в «Пророческих книгах». Но прежде всего он стал новаторской поэтической концепцией самого Уитмена, отвечавшей потребностям содержания, выраженного в «Листьях травы».

Во многом это было уже содержание, не укладывающееся в рамки романтизма: пристальный интерес к повседневной действительности, богатство и разнообразие конкретных жизненных деталей, вторжение в «непоэтичные» области бытия – все это предвещало реалистическую поэтику. Но Уитмен, чье наследие стало для американской реалистической поэзии отправным пунктом, сам все же остался великим романтиком, хотя и далеко отходившим от многих эстетических канонов романтизма. Перевоплощения, претерпеваемые его поэтическим «я» в «Песне о себе», «Песне большой дороги», «Песне о топоре», «Песне радости», поэмах «На бруклинском перевозе», «У берегов голубого Онтарио» и других шедеврах Уитмена 50-х годов, – в сущности, только внешние отождествления одной и той же личности с многоликой «массой», а не то органичное слияние индивидуальной и народной судьбы, которое станет фундаментальным принципом реалистической поэтики. Стихи Уитмена, в которых, кажется, звучат все голоса земли – голоса прерии, города, океана, леса, голоса сапожника, лодочника, каменщика, плотника, – на самом деле не были полифоническими, поскольку в действительности все эти «голоса» оказывались лишь модуляцией одного голоса – самого Уитмена.

Литературными противниками поэта (включая впоследствии и К. Гамсуна, посвятившего творцу «Листьев травы» несколько уничижительных по тону страниц в «Духовной жизни Америки») подобное условное «многоголосие» его стихов было истолковано как апология безличности, отвечающая сущности американской цивилизации. «Я», о котором говорят «Песня о себе» и «На бруклинском перевозе», названо было общеличностью, лишенной зримых и своеобразных примет, духовного облика. Такие обвинения несправедливы: «Уолт Уитмен» разных редакций «Листьев травы» – характерный романтический герой, находящийся в самом центре мироздания и несущий на своих плечах все заботы, тревоги, радости и надежды времени и страны, которые, согласно эстетическому кредо Уитмена, призвана воплотить поэзия. Этот герой, разумеется, условен, как всякий протагонист, в котором воплощена прежде всего определенная идея, а не конкретная личность, но в то же время он наделен чертами своей эпохи и нации. «Все вращается вокруг меня, концентрируется во мне, исходит из меня самого, – пояснял Уитмен принципы поэтики «Листьев травы». – У меня есть лишь один центральный образ – всеобщая человеческая личность, типизированная через меня самого. Но моя книга заставляет... каждого читателя поставить себя на главное место, сделаться живым источником, главным действующим лицом, переживающим каждую страницу, каждое чувство, каждую строчку».

Последнее утверждение Уитмена недоказуемо, ибо сознание, раскрывающееся в «Листьях травы», – это и в самом деле обобщенное романтическое сознание, типичное для Америки кануна Гражданской войны, но отнюдь не мироощущение «каждого читателя». В предстающем читателю «Листьев травы» сознании «Уолта Уитмена» воплотились трансценденталистские идеи «доверия к себе», духовной независимости, божественности человеческого «я», природного равенства людей и пантеистического приятия жизни, а вместе с тем нашли в нем глубокий отклик и идеи утопического социализма, страстность аболиционистских убеждений и вера в торжество Демократии. Такой синтез был возможен лишь в условиях той эпохи огромных исторических сдвигов и широкого демократического подъема, какой были для Америки десятилетия, предшествовавшие столкновению Севера и Юга, и годы самой войны.

В первых изданиях «Листьев травы» противоречие еще очень явственно. Оно дает себя почувствовать и в том содержании, которым наполняется здесь столь важное для Уитмена понятие Демократии. Издание 1855 г. содержало большое авторское предисловие, декларирующее, что «Соединенные Штаты – величайшая из поэм. Самое могучее, самое мятежное, что можно отыскать во всемирной истории вплоть до наших дней, кажется тихим и благонравным рядом с их могуществом, их мятежностью... Вот пример открытой души, которая всегда будет создавать героев...»

Назвав своих соотечественников «народом народов», Уитмен провозглашает, что Америки достойна лишь великая поэзия, отвечающая «тем всеобщим связям в мироздании, которые породили и будут порождать такие деяния». Тем самым «сверхдуша» и буржуазная демократия американского образца для Уитмена ранней поры его творчества – явления одной и той же природы. Слагаемые им гимны Демократии – это, в сущности, прославление идеализируемой Уитменом Америки.

«Листья травы» оказались, быть может, самым гармоничным и ярким художественным свидетельством веры в исключительность исторической миссии США, в «американскую мечту», опирающуюся на идеалы 1776 г. Однако в ранних редакциях книги такие мотивы вступают в резкий конфликт со столь же последовательной неприязнью Уитмена к «высокомерию богатых» и с его горячим сочувствием «нищим – рабочим и неграм и всем, кто делит их жребий». В предисловии к первому изданию «Листьев травы» также сказано: «Для того чтобы появились великие мастера, совершенно необходима идея политической свободы... Великие поэты – те, кто ободряет угнетенных и внушает ужас деспотам». И хотя Уитмен, без сомнения, имеет в виду европейскую ситуацию после разгрома революций 1848 г., мысль об истинной и всеобщей свободе как необходимом условии Демократии, а стало быть, и великой поэзии, объективно обращена им и на ситуацию американскую, находит конкретное подтверждение в мощном аболиционистском пафосе стихотворений 50-х годов и непримиримости поэта ко всем посягательствам на подлинно демократические принципы жизнеустройства.

Так сталкиваются в разных редакциях «Листьев травы» разнородные идейные и художественные начала, сообщая противоречивость всему образу мира, созданному поэтом.

Вера Уитмена в перспективы Америки начинает колебаться в стихотворениях книги «Барабанный бой», созданных в период Гражданской войны. Он провел многие месяцы санитаром в тыловых госпиталях, побывал и на фронте, и в его творчестве заметно усилились реалистические тенденции. Всеобщность и известная абстрактность содержания теперь уже не так заметны; образы Народа и Демократии конкретизируются. Появляются (как в стихотворении «Иди с поля, отец») тщательно выписанные портреты реальных людей на войне. Аболиционистские убеждения поэта, выразившиеся уже в таких ранних его поэмах, как «О теле электрическом я пою», «Salut au Monde», и других произведениях «Листьев травы» 1855 г., окрепли, создав предпосылки и для нового истолкования самого понятия Демократии.

Вершиной творчества Уитмена этих лет стал реквием памяти Линкольна, убитого наемником южан через несколько дней после Аппоматокса, «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» (1865). Хосе Марти сказал, что, «может быть, самое прекрасное в современной поэзии – это плач Уитмена о Линкольне... К концу его песни кажется, что вся Земля – в трауре, от моря до моря». Реквием Уитмена – сложное переплетение образов смерти и весны, символов «большой звезды», закрытой «черным туманом», и расцветающей сирени, чей «каждый листик есть чудо», повторяющееся от века и бесконечное, как сама вечно возрождающаяся жизнь, – стал песнью памяти всех борцов за свободу, павших на полях войны, и декларацией непоколебимой верности делу Демократии.

Поэтика этого выдающегося произведения вбирает в себя все лучшее от романтической традиции, обогащенной Уитменом 50-х годов: космичность поэтического видения, масштабность обобщений, напряженность противоборствующих тем умирания и возрождения, философскую насыщенность символики и музыкальность художественной организации поэмы. Уолт Уитмен, каким он является в этом произведении, представительствует уже от имени всего американского народа, для которого выстрел в Линкольна – это попытка убить саму Демократию. И Демократия здесь – уже не та осуществленная «американская мечта», какой она выступала в «Песне о себе», а подлинно народный идеал справедливости, равенства и гуманной этики. В стихах памяти Линкольна всего нагляднее движение поэта от индивидуализма к социализму.

Последний период творчества Уитмена ознаменован растущим разочарованием в американской общественной системе, резким усилением социальной критики и вместе с тем стойкой приверженностью идеалам свободы, которые были провозглашены в поэме о Линкольне. Уитменовская поэтика остается в целом романтической – об этом говорят такие его поздние произведения, как «О, Франции звезда» (1871), поэма, навеянная размышлениями о французских событиях 1870—1871 гг. и выражающая твердую веру в неистребимость революционных устремлений масс, и «Таинственный трубач» (1872). В «Таинственном трубаче» звучат горькие ноты («Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду»), которые появились в поэзии Уитмена, потрясенного всевластием «дракона наживы» в послевоенной Америке, но в целом эта поэма – прежде всего пророчество о великом будущем, когда восторжествует «ликующая жизнь» и «мудрость, невинность, здоровье» станут нормой общества, навеки покончившего с социальной несправедливостью. Уитмен не уставал призывать «гордую музыку» революционных бурь, в которых родятся отношения братства между людьми.

Поэтическое «я» Уитмена по-прежнему носит романтический характер, однако в его творчестве усиливаются черты реализма. Одним из важнейших элементов поэзии позднего Уитмена становится урбанизм. Уитмен наряду с Бодлером был первооткрывателем города как поэтической темы. «На бруклинском перевозе», а в особенности «Песня о выставке» (1871), «Локомотив зимой» (1876) и другие стихотворения последних лет – явление совершенно новой по образности и языку урбанистической лирики, пробужденной к жизни индустриально-технической эпохой. Воспевая «черное цилиндрическое тело» паровоза и чудеса «пресвятой индустрии», поэт отдал дань техницистским иллюзиям своего времени. Но город, запечатленный Уитменом в многоликости и контрастности его напряженной жизни, принес в его поэзию россыпи жизненно достоверных образов и помеченных печатью времени художественных наблюдений, из которых складывался портрет стремительно развивающейся и сотрясаемой социальными антагонизмами буржуазной Америки «позолоченных» послевоенных десятилетий. Для реалистической поэзии XX в. урбанистическая лирика позднего Уитмена сохраняет значение одного из важнейших источников.

Социальное и критическое начало становится в творчестве Уитмена 70—80-х годов доминирующим. В 1871 г. он опубликовал книгу публицистики «Демократические дали», в которой открыто говорил о том, что «демократия Нового Света... потерпела банкротство в своем социальном аспекте, в своем религиозном, нравственном и литературном развитии». Уитмена глубоко возмущала политическая коррупция в его стране, экспансионистские устремления американского капитализма вызывали его недвусмысленное осуждение. Он отверг «материализм и вульгарность», ставшие нормой жизни в США тех лет, призывал литературу противодействовать всеобщей продажности, пошлости и бездуховности, воспитывать людей на гармонических идеалах и не допускать духовного оскудения нации.

Уитмен верил, что такие задачи по силам истинной поэзии, горько упрекая тогдашнюю американскую литературу за то, что она отступила от своего долга. Это была еще одна иллюзия создателя «Листьев травы». Но конфликт поэта со своей эпохой оказался неизбежным. Последние его годы прошли в одиночестве и бедности.

Уолт Уитмен был известен далеко за пределами США: в Англии его поддерживали и пропагандировали прерафаэлиты, в Германии еще с 60-х годов публиковались переводы из «Листьев травы», сделанные Ф. Фрейлигратом, в России имя Уитмена узнали в 1861 г., когда появилась первая статья о нем в «Отечественных записках», а первые попытки перевода были сделаны Тургеневым. Однако на родине Уитмен не находил ни понимания, ни интереса. В сущности, он был «открыт» только поэтическим поколением 10-х годов XX столетия, которое назвало его своим учителем.

Уитменом были заложены основы реалистической поэтики, указан путь, по которому впоследствии шло развитие реалистической поэзии и в США, и во многих других странах. Он вошел в историю литературы как великий новатор и непоколебимый приверженец демократических и революционных идеалов своего времени. Он явился подлинно национальным американским поэтом, крупнейшей творческой индивидуальностью, которую выдвинула литература США XIX столетия.

Глубокое своеобразие поэзии Уитмена было предопределено уникальным синтезом романтического пафоса и элементов реалистического художественного мышления. Этот синтез был порожден эпохой наивысшего подъема демократического движения за всю историю США XIX в.

После Гражданской войны перед литературой США возникли уже иные творческие задачи, главной из которых было создание объективной и всесторонней картины национально-исторического бытия в период коренной ломки всего традиционного уклада американской жизни. Уитмен первым осознал насущность такой задачи и многое сделал для ее творческого решения. В целом его наследие принадлежит романтизму, однако в нем явственно обозначилась та новая художественная проблематика, которая должна была получить осмысление уже в рамках новой эстетической системы – реализма.

ПОСЛЕДНИЕ РОМАНТИКИ

Несоответствие романтической поэтики новым потребностям, выявившимся в литературе после Гражданской войны, стало ощущаться уже к концу 60-х годов, когда воодушевление и героика недавних битв сменились прозаичными буднями буржуазного мира. Тем не менее романтизм сохраняет значение одной из двух ведущих тенденций литературного развития по меньшей мере еще два десятилетия. Здесь одна из важнейших специфических особенностей американской литературы второй половины XIX в.

Конечно, пора расцвета романтизма к этому времени уже давно позади: она завершилась вместе с Гражданской войной. В романтизме 70—80-х годов очевидны эпигонские черты и приметы усиливающегося упадка. Но и поздний романтизм знает свои звездные часы: «Билли Бад» (1891) Мелвилла, «Таинственный трубач» и «О, Франции звезда» Уитмена, лирика Эмили Дикинсон принадлежат к числу самых выдающихся творений американского гения в прошлом столетии.

Своеобразие литературного процесса в США, предопределившее значительно более позднее, чем в Европе, становление реализма и бо́льшую временну́ю протяженность романтической эпохи, объясняется прежде всего двумя факторами: во-первых, сравнительно поздним формированием национальной американской литературы и той чрезвычайной ролью, которую при этом сыграл романтизм, и, во-вторых, сопутствующими литературному развитию на протяжении всего XIX в. явлениями регионализма.

Литература США как единая национальная литература складывается в 20—30-е годы XIX в. В эстетике американского романтизма исключительное значение приобретает идея национального культурного самосознания, духовной и художественной обособленности от Англии.

Романтизм, явившийся для важнейших европейских литератур определенным звеном в цепи исторического развития, для литературы США сыграл роль первоистока национальных художественных традиций. Этим объясняются и специфический характер американского романтизма, и его существенно более широкие, чем в Европе, хронологические границы.

Фактически романтизм охватывает в литературе США весь XIX век. Даже в 1895 г. Твен, самый выдающийся представитель нового направления и глашатай его принципов, вынужден взяться за перо, чтобы в памфлете «Литературные грехи Фенимора Купера» подвергнуть осмеянию напыщенную риторику романов о Кожаном Чулке, схематичность их персонажей и безжизненность коллизий. Причем сам ядовитый стиль памфлета свидетельствует, что автор видит перед собой живого и достаточно сильного противника.

Никого из крупнейших американских романтиков к этому времени уже не осталось в живых, однако продолжали жить их эстетические идеи, на которых воспитывались новые литературные поколения. Твен восставал против ходульных романтических сюжетов и героев, поставленных на котурны, издевался над мелодраматизмом и патетикой куперовских кульминаций, но подлинной его мишенью был не столько творец «Последнего из могикан», сколько сами устремления романтиков к «идеальному» и их отказ изображать «действительное». В своих конкретных оценках Твен резок и несправедлив, однако при столкновении старой литературной школы и той, что бросает ей вызов, это неизбежно. Сама же сущность эстетической полемики, которой ознаменовались в США завершающие десятилетия века, была выражена Твеном безошибочно. Он понимал, что приверженность «идеальному» была не просто литературным анахронизмом, а объяснялась некоторыми специфическими обстоятельствами американской жизни, общественной и художественной.

Здесь давал себя знать не один лишь непререкаемый авторитет Лонгфелло, Эмерсона и других виднейших представителей романтической литературы. Не менее ощутимо сказывались и те особенности литературного процесса, которые были порождены регионализмом. Неравномерность развития отдельных регионов США (Новой Англии, Запада, Юга), исторически предопределила специфику формирования каждой из таких областей, где переплавка принесенного из разных концов Европы духовного наследия и зарождавшихся уже в Америке черт быта, психологии, культуры давала всякий раз своеобразный результат. Все это оставило глубокий след в американской истории, наложив свой отпечаток и на литературу.

После Гражданской войны региональные различия начинают быстро сглаживаться в сфере экономической и социальной жизни, но в литературе они очень отчетливы до самого конца столетия. Более того, в позднем американском романтизме, как и в реализме на раннем этапе его становления, региональные особенности выступают с особой наглядностью.

Последними цитаделями романтизма после войны становятся Новая Англия и отчасти Юг – регионы, где романтическая традиция особенно богата и влиятельна. Перестройка всего американского общества на капиталистический лад здесь протекает особенно болезненно. Она сталкивается с сопротивлением сравнительно старых форм цивилизации, сложившихся в добуржуазную эпоху. Приверженность «идеальному», свойственная последним романтикам Новой Англии и Юга, оказывается формой протеста против буржуазной действительности. Романтизм 70—80-х годов, становясь все более архаичной эстетической системой, тем не менее еще способен выдвигать крупные дарования, потому что сохраняется проблематика, отвечающая романтическому видению мира.

Романтиком был крупнейший поэт послевоенного Юга Сидни Ланир (1842—1881). Он воевал на стороне Конфедерации, оказался в плену у северян, провел несколько месяцев в военной тюрьме, откуда вышел с туберкулезом, В 1868 г. он напечатал «Дни стервятников» – первое из цикла своих стихотворений о «Реконструкции», как принято именовать процессы, происходившие на Юге после Гражданской войны. В стихах Ланира нашли выход горечь и возмущение людей, убедившихся, что подлинными победителями в братоубийственной войне были «стервятники» – коммерсанты, забравшие власть по всей территории южных штатов.

Отвергая «торгашеский интерес», пленивший его современников, Ланир стремился обрести душевный покой в общении с природой. Памятником уже исчезающему патриархальному Югу стали «Глиннские топи» (1878) – большая поэма, снискавшая Ланиру репутацию американского Китса. Сходство и в самом деле бросается в глаза: Ланир передал знакомое читателям Китса ощущение духовной просветленности, которой озаряет человека близость к природе, прекрасной в самой своей будничности. Сквозная тема поздних американских романтиков – тоска по идеальному, которое уже никогда не осуществится и тем не менее остается единственным прибежищем духа, – в «Глиннских топях» воплотилась с особенной выразительностью: элегические образы и тонкие музыкальные ритмы Ланира сохранили его имя в истории американской поэзии.

После смерти Ланира Юг на многие десятилетия оказался глухой провинцией американской литературы. В Новой Англии продолжалась активная литературная жизнь. Но приметы упадка романтизма наиболее ясно проступили в творческой практике и литературных убеждениях тех писателей Новой Англии, которые выступили приверженцами «изысканной традиции». Так называла себя последняя романтическая школа, которая включила Томаса Бейли Олдрича (1836—1907), Эдмунда Кларенса Стедмена (1833—1908) и еще нескольких литераторов.

Сущностью их позиции является решительное неприятие реализма, который объявлен отвратительным порождением эпохи «вульгарности» и «заурядности», наступившей вслед за Гражданской войной. В трактате «Природа и элементы поэзии» (1892) Стедмен формулирует принцип «изысканности» как критерия подлинного искусства: оно должно руководствоваться понятиями красоты и истины, которые в конечном счете синонимичны. Реалист передает лишь «истину» в ее поверхностных проявлениях, но он лишен чувства красоты, а стало быть, истина в полном значении слова оказывается такому художнику недоступна.

Попытки Олдрича и Стедмена вдохнуть новую жизнь в угасавшую романтическую традицию привели лишь к тому, что в литературе стали насаждаться схематизм и безжизненность, а все «грубые» стороны действительности были признаны недостойными внимания истинного художника. Самому Стедмену было ясно, что его эстетика не встречает широкого отклика среди американских писателей. За подтверждением своих идей ему приходилось обращаться к классике: современники предпочитали другие пути. А между тем он мог бы подкрепить отдельные свои мысли, черпая из источника, лежавшего рядом, но не замеченного ни им, ни его приверженцами и противниками. В Амхерсте, неподалеку от Бостона, почти безвыездно жила Эмили Дикинсон (1830—1886), создавая стихотворения, принадлежавшие к числу шедевров романтической лирики. Но лишь восемь из них появились в печати при ее жизни. Первый сборник был издан в 1890 г. и не привлек особого внимания. Слава пришла уже в XX в.

Биография Эмили Дикинсон по сей день таит в себе немало загадок. Внешне это будничная, однообразная жизнь, в которой почти нет событий. Дочь адвоката, служившего казначеем амхерстского колледжа, Дикинсон посвятила себя заботам о доме, и немногочисленные гости этого дома долгое время не догадывались, что она пишет стихи. Замкнутость отличала ее с юности, и внутреннее одиночество оказалось уделом Эмили Дикинсон на всю жизнь.

Лишь трое людей сумели установить с нею душевный контакт, и каждый оставил свой след в ее творчестве. Один из них помогал ее отцу Эдварду Дикинсону в судейских делах и познакомил семнадцатилетнюю студентку духовной семинарии с литературой середины века, в которой ее особенно привлекли романы сестер Бронте. Другой был священник пресвитерианской церкви, семейный немолодой человек, к которому, по предположениям исследователей, обращена любовная лирика Дикинсон. И наконец, с 1860 г. ее другом, постоянным корреспондентом и редактором стихотворений стал бостонский литератор Т. Хиггинсон (1823—1911), человек, в какой-то мере связывавший амхерстскую затворницу с интеллектуальной и литературной жизнью эпохи.

Впрочем, роль Хиггинсона в поэтической судьбе его подопечной была далеко не однозначна. Он старался придать стихам Дикинсон ту худосочную «изысканность», о которой хлопотали Олдрич и Стедмен, и, готовя посмертный сборник, не только не включил в него многие из лучших стихотворений (они шокировали редактора напряженностью переживаний, экстатической страстностью, как и у близких Дикинсон английских поэтов-метафизиков XVII в. Донна и Херберта), но своевольно выправлял тексты, чтобы придать им благозвучие и гладкость.

Монотонное провинциальное житье и нелюдимый, замкнутый характер Дикинсон оставили глубокий след в ее поэзии. Для нее как будто не существовало движения истории. Даже Гражданская война отозвалась в ее стихотворениях только опосредованно – размышлениями о превратности судьбы, выхватывающей из жизни людей, полных сил и надежд. Духовные ее интересы были широки. Но почти не менялся ни круг поэтических тем Дикинсон, ни характер проблем, которые ее волновали. Когда в дефинитивном издании 1955 г. был восстановлен хронологический порядок написания стихов, выяснилось, что 35 лет поэтической работы Дикинсон отмечены углублением мотивов, наметившихся уже в первых ее произведениях.

Эти мотивы очень далеки от тогдашней злобы дня. Дикинсон была воспитана в пуританском духе, с детства глубоко усвоив те понятия греха, вины и искупления, на которых вырастало в Новой Англии поколение за поколением, начиная с первых переселенцев. Библейская образность занимает исключительное место в ее поэзии, но никогда не носит признаков иллюстративной реминисценции – за нею неизменно ощущается непосредственность и глубина собственного опыта, естественно выражающего себя на языке Писания, полном для Дикинсон живого смысла. Ее, как правило, короткие стихотворения обычно посвящены природе родных мест или каким-нибудь незаметным будничным происшествиям. Но в этих стихах всегда присутствует второй план – философское размышление о душе, мироздании,

красоте, смерти и бессмертии, и каждая мелкая подробность бытового обихода, передаваемая с наивозможной достоверностью и точностью, приобретает особый смысл и вес, участвуя в том бесконечном споре веры и сомнения, который является тематическим центром поэзии Дикинсон.

Вера и сомнение выступают здесь не только в религиозном содержании этих категорий, как оно ни важно для поэтессы. Почти ни с кем не видевшаяся последние 25 лет своей жизни (именно тогда было создано большинство ее стихотворений), словно бы подчеркивавшая отчужденность от окружающей жизни даже монашески строгим, в любое время года непременно белым платьем, замкнувшаяся в скрытых от всех переживаниях, Дикинсон, однако, необычайно остро чувствовала драматизм эпохи, разрушающей вековые связи личности с естественной жизнью и поколебавшей в человеке сознание своей необходимости и незаменимости среди тысяч других людей, уникальности каждого индивидуального бытия, в котором просвечивает закон духовной связи всех людских поколений. Единство высоких духовных традиций и конкретного бытия распалось даже в Амхерсте, этом оплоте пуританства, и возникшая на его месте разделенность была мучительна для Дикинсон:

Я узнаю – зачем? – когда кончится Время —

И я перестану гадать – зачем.

В школе неба пойму – Учителю внемля —

Каждой муки причину и зачин.

(Перевод В. Марковой)

Стихотворение, написанное около 1860 г. и уже отмеченное характерным для Дикинсон пульсирующим ритмом (она никогда не ставит запятых, широко используя тире, чтобы выделить ритмические сегменты внутри строки), можно рассматривавь как программное. Вера и сомнение окажутся важнейшими мотивами Дикинсон, придавая ее поэзии дуализм, не свойственный никому из поздних американских романтиков. Как и они, Дикинсон – певец идеального, но ее меньше всего способна удовлетворить «изысканность», достигаемая умолчанием о «неприятном». Ее поэзия предельно откровенно изображает тягостные минуты, столь частые в этом дневнике одинокой души, не признающей никаких компромиссов в познании истины.

Эмоциональная гамма Дикинсон чрезвычайно богата: страстное воодушевление сменяется подавленностью, счастье слитности с природой – отчаянием от невозможности в ней раствориться, приливы надежд – приступами безверия.

Всматриваясь в этот калейдоскоп противоборствующих настроений, критики нередко пытались их объяснить фактами биографии Дикинсон. Эти усилия ни к чему не привели: дневник души отнюдь не замкнут границами индивидуального опыта. Муки, чью причину и зачин она стремится понять, – это муки пуританского сознания, столкнувшегося с повседневными противоречиями между идеальным и действительным в Америке последних десятилетий века и ощутившего дисгармонию как собственную судьбу.

Дикинсон выразила этический и духовный конфликт, характерный для послевоенной Америки. Но к этому далеко не сводится содержание ее творчества. Специфически пуританская в своих истоках, ее поэзия наполнена настолько масштабными противоречиями, такими исступленными (при всей кажущейся сдержанности тона и лаконизме строк) борениями духа, что сами исходные понятия приобретают в ней значение общечеловеческое, и речь, собственно, идет о способности или бессилии личности достичь целостности веры, этики и поступков и о тех неисчислимых препятствиях, которые человеку приходится преодолевать на пути к духовной гармонии. Среди своих литературных наставников Дикинсон особенно ценила Эмерсона, не только разделяя основные принципы его толкования природы, но и переняв некоторые особенности поэтического творчества главы трансценденталистов: пристрастие к символике, передающей незримый философский смысл пейзажа, вольную рифму, синтаксические нарушения как способ акцентировки ключевых строк. Но строй поэтического мышления Дикинсон выдает родство скорее не с Эмерсоном, а с Блейком и Китсом, а также с «метафизическими» английскими поэтами, почти забытыми в ее время,

Как и у этих ее предшественников, у Дикинсон частное перерастает во всеобщее, из глубоко индивидуальных переживаний рождается величественный образ человека в борьбе с драматическими обстоятельствами и собственными слабостями и создается особый художественный космос: