Текст книги "История всемирной литературы Т.7"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 102 страниц)

Замечательным примером стихотворной полемики, стремительного отклика на любые литературные и политические события, язвительной, остроумной, иногда грубоватой насмешки может служить поэзия Курочкина.

Сын крепостного, отпущенного на волю, В. С. Курочкин был на военной службе. В 1853 г. вышел в отставку, сблизился с революционным движением. В 1859—1873 гг. он редактировал «Искру». Творчество Курочкина – яркое выражение принципов революционно-демократической гражданской лирики. Поэт воспевал труд и неотъемлемое право честного труженика на независимую жизнь («Завещание», «Погребальные дроги», «Весенняя сказка», «Морозные стихотворения»), утверждал революционный путь преобразования действительности («Двуглавый орел», «Долго нас помещики душили» и др.), резко выступал против адептов теории «чистого искусства» («Я не поэт...»). Курочкин мастерски владел искусством пародирования, иносказательными формами осмеяния тунеядства правящих классов, безыдейной обывательщины, тупости цензуры, он был и первоклассным переводчиком, приспосабливая свои переводы к русской социально-политической ситуации. В 1858 г. вышли первым изданием его переводы из П. Ж. Беранже, высоко оцененные прогрессивной литературной критикой.

Ближайшим соратником Курочкина был Д. Д. Минаев, вступивший в литературу в 1859 г. (сб. пародий «Перепевы»); поэт-гражданин некрасовской школы, он откликался на злобу дня, выступал против обскурантизма, произвола. Минаев писал о нищете деревни («Сказка о восточных послах», 1862), высмеивал либеральных болтунов, мнимых «друзей народа» («Насущный вопрос», «Ренегат», 1868),

реакционных поэтов, защитников «чистого искусства», деятелей рептильной печати, бюрократов, чиновных мошенников, царскую цензуру. Минаев славился как мастер хлесткой эпиграммы, пародии, куплета, каламбурной рифмы.

М. Л. Михайлов, начавший печататься в 1845 г., автор ряда повестей, написанных в духе «натуральной школы», в годы первой революционной ситуации в России сблизился с Добролюбовым, вошел в состав редакции «Современника», стал одним из видных деятелей революционного подполья. Как поэт развивал вольнолюбивые традиции поэзии декабристов и Лермонтова. Его стихам-призывам присущи ораторские интонации. Многие из них стали популярными революционными песнями («Вечный враг всего живого...», «Смело, друзья! Не теряйте...» и др.). Известен как блестящий переводчик из Гейне, Беранже, Лонгфелло.

Особым направлением демократической поэзии было творчество крестьянских поэтов: И. З. Сурикова (1841—1880), Л. Н. Трефолева (1839—1905), С. Д. Дрожжина (1848—1930) и др. В их поэзии перекрещиваются влияния Некрасова и Кольцова. Своеобразна тематика этих поэтов, чаще всего их герой – бедняк, так или иначе связанный с деревней, но от нее отторгнутый, затерянный в большом городе («Все убито во мне суетой и нуждой. // Все закидано грязью столицы» – Суриков). Деревня в противоположность городу порой рисуется им утраченным раем, реальные тяготы крестьянского труда окружены поэтическим ореолом.

Самое значительное в наследии этих поэтов – созданные ими песни. Стихи их питались из фольклорных источников и, обогащенные ими, уходили снова в народ. Достаточно назвать «Песню о камаринском мужике», «Дубинушку» и «Ямщика» Трефолева, «Рябину» («Что шумишь, качаясь...»), «В степи» («Степь да степь кругом...») Сурикова.

Своеобразие следующего этапа в истории русской поэзии (речь идет о 80-х годах, называемых иногда эпохой «безвременья») прежде всего в том, что закладывается и оформляется само «чувство традиции». Предшествующий этап поэзии теперь воспринят в целом как великая эпоха цветения поэзии. В творчестве одного автора начинают переплетаться и звучать одновременно отзвуки тех поэтических миров, что были признанными антиподами. Так, у поэтов-восьмидесятников С. Я. Надсона (1862—1887), К. М. Фофанова (1862—1911), С. А. Андреевского (1877—1919) и других явно ощутимы влияния Некрасова и Фета.

Однако были утрачены именно свойства, столь существенные и для Некрасова, и для Фета, и для Полонского: «лирическая самозабвенность», «сжатая сила», «безоглядная преданность чувству»; доверие к миру природному, без всякой попытки метафорической антропоморфизации его; доверие к слову, к его способности выразить предмет точно и адекватно, а кроме того, вместить в прямое определение «тайну», многозначный, далекими кругами расходящийся смысл; трезвость, крепость и «дельность» поэтического мышления.

Это не значит, что не было среди восьмидесятников интересных поэтов: К. К. Случевский (1837—1904), А. Н. Апухтин (1840—1893), К. М. Фофанов, бесспорно, поэты талантливые (в особенности Случевский), но эпоха наложила на них свой отпечаток.

Эпоха 80-х годов не была благоприятной для поэзии. Не было почвы не только для создания цельного жизнеутверждающего миросозерцания, но и для силы и глубины трагического отрицания. Отсутствие «общей идеи», бессилие, уныние, растерянность – основные черты социально-политической, жизненной и поэтической атмосферы. Ее определяло ощущение того, что старый уклад жизни разрушен, а нового не создано. Такое мироощущение не могло породить цельные поэтические личности. Преобладающая нота стихов – усталость, апатия, бессильная тоска:

И наши дни когда-нибудь века

Страницами истории закроют.

А что в них есть? Бессилье и тоска.

Не ведают, что рушат и что строят!

(Фофанов)

Для поэзии восьмидесятников характерно сочетание двух начал: вспышка «неоромантизма», возрождение высокой поэтической лексики, огромный рост влияния Пушкина, окончательное признание Фета, с одной стороны, а с другой – явное влияние реалистической русской прозы, прежде всего Толстого и Достоевского (в особенности, конечно, навык психологического анализа). Влияние прозы усиливается особым свойством этой поэзии, ее рационалистическим, исследовательским характером, прямым наследием просветительства шестидесятников.

Вместе с общим тяготением к факту, к углубленно психологическому анализу у этих поэтов заметно подчеркнутое тяготение к реалистически точной детали, вводимой в стих. При остром взаимном тяготении двух полюсов – реалистического, даже натуралистического, и идеального, романтического, – сама реалистическая деталь возникает в атмосфере условно-поэтической,

в окружении привычных романтических штампов. Эта деталь, с ее натурализмом и фантастичностью, соотносима уже не столько с достижениями предшествующей реалистической эпохи поэзии, сколько с эстетическими понятиями наступающей эпохи декадентства и модернизма. Случайная деталь, нарушающая пропорции целого и частей, – характерная стилевая примета этой переходной эпохи: стремление отыскивать и запечатлевать прекрасное не в вечной, освященной временем и искусством красоте, а в случайном и мгновенном.

Для творчества восьмидесятников чрезвычайно важна сама проблема «грани», разлома, сцепления – это та точка, где сходятся все формо-содержательные связи. Поэтому так важен для них сам момент существования «на грани жизни и смерти» (таково и название повести Апухтина), вообще внимание и пристальный, прямо-таки исследовательский интерес к проблеме смерти (Голенищева-Кутузова современники называли «поэтом смерти»).

А. Апухтин – наиболее «завершенный» из поэтов-восьмидесятников. Его лирика, проникнутая мотивами грусти, недовольства жизнью, соответствовала общественным настроениям «безвременья». Такова поэма «Год в монастыре» (1885) – дневник разочарованного светского человека, пытающегося уйти от мира пошлости и лицемерия.

Основная интонация, которую культивирует Апухтин, – интонация романса. Романс в это время получил широкое распространение. После Полонского, Григорьева он входит в поэзию как равноправный жанр. Он едва ли не единственный давал прямой выход тоске, унынию, подавленному отчаянию.

Все более пристальное внимание к душевной жизни личности идет в поэзии бок о бок с обеднением самой личности, ее раздробленностью. У Апухтина напряженная психологическая драма, неразрешившийся диссонанс обволакиваются и «снимаются» романсовой интонацией.

Многие стихи Апухтина, вообще пользовавшиеся большой популярностью, положены на музыку П. И. Чайковским («Забыть – так скоро», «День ли царит», «Ночи безумные» и др.).

Наиболее «переходный», «взрывной» поэт, богатый и силой, и дерзостью, и диссонансами, – К. К. Случевский. Его творчество протянулось от 60-х годов до начала нового века. Первые его стихотворения вызвали и необычайный восторг, и недоумение, и град насмешек (пародии Б. Минаева, Н. Добролюбова). После долгого перерыва стихи Случевского появились в печати лишь в 70-е годы, в 80—90-х годах вышли четыре книжки его поэзии.

И хоть есть в его образах и сила, и «лирическая дерзость», но они не живут в том свободном и открытом пространстве, как у Фета или Полонского, а как бы прорываются с усилиями сквозь препятствия, теряя легкость и свободу, на ходу утяжеляясь. Тяжкая материальность его образов, даже самых, по существу, бесплотных и духовных, – вот, пожалуй, определяющая особенность его стихов. (У него даже тени «лежат, повалившись одни на других».)

Тот же конкретно-вещественный характер носят отношения Случевского с природой. Его изображения природного мира очень отличны от традиции классической поэзии. Мир его природы населен «обликами», маленькими недовоплощенными существами:

Нет, неправда! То не листья,

Это – маленькие люди;

Бьются всякими страстями

Их раздавленные груди.

На подобных образах лежит уже печать метафорического стиля новой поэтической эпохи. Это мир реализованных метафор; из шума деревьев, из привычно поэтической музыки леса рождается конкретизированный образ «тысячи ротиков», поющих мириады песен в унисон с человеком.

Случевского современники упрекали в «резонерстве»; у него в самом деле можно найти подмену стиха резонерской прозой. Он вводит в стихи такие прозаизмы, которые могли раньше встречаться только в сатирических и пародийных произведениях.

Случевский сам называет себя «кактусом», воспевает красоту нетрадиционную, непривычную; «ветвей изломы и изгибы» ему роднее, чем прямые стволы сосен, а вместе с тем он создает настоящий апофеоз гармонии, гневную филиппику против зарождающегося декадентского искусства:

Но толпа вокруг шумела,

Ей нужны иные трели.

Спой ей песню о безумье,

О поруганной постели,

Дай ей резких полутонов,

Тактом такт перешибая,

И она зарукоплещет,

Ублажась и понимая...

С его трезвостью и рационализмом он вполне отдает себе отчет в том, что эпоха великой поэзии кончилась; наступает новая пора для поэзии – морозы, бури, «скучной осени дожди». Но он твердо убежден, что это только этап, что поэзия бессмертна и неизбежно восторжествует: «Отселе слышу новых звуков // Еще не явленный полет».

«Переходность», «временность» восьмидесятников – не только реальность их места в русской поэзии, но и их живое, непосредственное поэтическое переживание. В особенности же это чувство времени выразилось в их осознанности своего собственного исторического места и в их отношении к только что миновавшей поэтической эпохе.

Это ушедшее искусство, с его цельностью и силой, вызывает восхищение у Случевского:

Где, скажите мне, тот смысл живого гения,

Тот полуденный в саду старинном свет,

Что присутствовали при словах Евгения,

Тане давшего свой рыцарский ответ?

Где кипевшая живым ключом страсть Ленского?

Скромность общая им всем, движений чин?

Эта правда, эта прелесть чувства женского,

Эта искренность и честность у мужчин?

Сожаления о минувшем вышли за рамки поэзии, перешли в обобщенное восхищение самим строем жизни и нравственного чувства.

Отсутствие «цельного миросозерцания», размаха, силы и твердости как предпосылок творчества, растерянность, отвращение к жизни, уныние создают ту неуверенность, разрозненность, неслиянность элементов стиля, которая так характерна для поэтов безвременья.

У них есть определенное недоверие к слову, к его способности выразить чувство прямо и точно. «Невыразимость» ведет к неуверенности поэтической интонации, очевидной затрудненности пути от мысли к слову.

Однако они же были «признанными служителями», ревностными и благоговейными хранителями высокой поэзии. Чувство многозначности, «полисемантизма», уместности поэтического слова, единство его прямого конкретного значения и многочисленных обертонов – наследие русского классического стиха, последними слабыми представителями которого они себя ощущают.

ПИСЕМСКИЙ. МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ. ГЛЕБ УСПЕНСКИЙ И НАРОДНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

К числу крупных писателей-реалистов, широко исследовавших разные сферы русской национальной жизни в дореформенную и особенно в пореформенную эпоху относятся Алексей Феофилактович Писемский (1821—1881) и Павел Иванович Мельников-Печерский (1818—1883).

Живший и служивший долгие годы в провинции, Писемский на своем опыте познакомился со средой провинциального дворянства, бюрократии, а также с положением крестьянства. В его повестях «Виновата ли она?» («Боярщина», 1844—1846; опубл. 1858), «Тюфяк» (1850), «Богатый жених» (1851—1852) ярко и сочно нарисованы картины глубинной жизни России, изображены униженное положение женщины в семье, страдания чистой женской души в животной атмосфере захолустного провинциального быта; выведены фигуры уездного фата, «тюфяка», претендующих на роль выдающихся личностей. Широчайший интерес у читателей и в критике вызвали «Очерки из крестьянского быта» («Питерщик», 1852; «Леший», 1853; «Плотничья артель», 1855), повести «Старая барыня» (1857), «Старческий грех» (1861), выдающаяся народная драма-трагедия «Горькая судьбина» (1859; пост. 1863). Романы «Тысяча душ» (1858), «В водовороте» (1863), «Люди сороковых годов» (1871), «Мещане» (1877), «Масоны» (1880), многочисленные пьесы писателя («Ваал», 1873; «Финансовый гений», 1876; «Поручик Гладков», 1867, пост. 1905) рисуют широкую, многофигурную панораму русской жизни XVIII—XIX вв. Сатирическим искусством Писемского, его языком восхищался А. П. Чехов.

В отличие от Писемского, П. И. Мельников-Печерский вошел в историю русской культуры как несравненный знаток и художественный изобразитель Заволжья, быта раскольничьих семейств, скитов и монастырей. Созданные им поэтические образы сильных, чистых душой русских людей, картины природы, проникнутое глубоким сочувствием изображение борьбы за свое чувство против сурового этического кодекса и самоуправства старозаветного купечества оказали большое влияние на живопись М. В. Нестерова и других русских живописцев конца XIX—XX в. Особый читательский успех и широкую популярность завоевали романы Мельникова-Печерского «В лесах» (1871—1874) и «На горах» (1875—1881) с их лирическим языком, фольклорно-этнографическими элементами и широким эпическим охватом действительности.

Выдающимся продолжателем революционно-демократических традиций в русской литературе на новом ее историческом этапе был Глеб Иванович Успенский (1843—1902). Сын провинциального чиновника (будущий писатель родился и вырос в Туле), он с ранних лет ощутил мертвящую атмосферу крепостничества, бесправия и произвола, лихоимства и жестокости. Студент юридического факультета Московского университета, Г. Успенский вынужден был из-за материальных невзгод прервать учебу и в поисках хлеба насущного пробовать свои силы на педагогическом поприще. Одно время он работал делопроизводителем. Однако уже в 1862 г., с появлением в печати его первого рассказа, и особенно в последующее пятилетие, стало ясно, что в литературу пришел талантливый и самобытный художник, отличающийся редкой наблюдательностью и социальной зоркостью.

Глеб Успенский с первых же шагов заявил о себе как о верном соратнике демократов-шестидесятников. В своих сочинениях он ставил самые наболевшие вопросы действительности. И не случайно начальные главы первого крупного его произведения «Нравы Растеряевой улицы» были опубликованы именно в журнале «Современник» (незадолго до его закрытия, в 1866 г.). С 1868 г. на протяжении шестнадцати лет Глеб Успенский был постоянным и активным сотрудником «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова-Щедрина вплоть до запрещения этого ежемесячника.

Новаторство Глеба Успенского проявилось уже в ранних его публикациях. Начинающий автор решительно порывал с распространенной в очерково-беллетристической литературе 60-х годов натуралистической, «дагерротипической», по слову Достоевского, манерой. В «Нравах Растеряевой улицы», вышедших отдельным изданием в 1872 г., особенно явственно сказалось умение писателя, воссоздававшего предельно правдивую картину социального бытия провинциальной России пореформенной поры, рассмотреть главное за множеством точно схваченных деталей, частностей, будничных фактов, выявить типическое, то, что определяло атмосферу времени.

Чуткость к объективной логике истории отличает это повествование, состоящее из, казалось бы, отдельных, разрозненных и на поверхностный взгляд случайных зарисовок провинциального быта. Либеральная критика настороженно отнеслась к «Нравам Растеряевой улицы». Весьма прохладно она приняла и последующие произведения Успенского.

Пожалуй, впервые в отечественной литературе была развернута такая широкая многолюдная панорама, с потрясающей силой и неумолимостью правды запечатлевшая безотрадную жизнь замордованных, забитых и замученных низов – простых тружеников, мастеровых, мещан, мелких чиновников. Беспощадно, бескомпромиссно, без малейшей тени сентиментальной чувствительности автор «Нравов Растеряевой улицы» рисует духовно нищее, беспросветно скучное, лишенное какого-либо серьезного смысла растительное существование провинциальных заправил, воротил разного ранга, целовальников и чиновников средней руки. Художественным открытием Глеба Успенского явился, в частности, образ Прохора Порфирьевича, родственный щедринскому Дерунову, но вместе с тем отличающийся от своего литературного собрата большей изворотливостью, агрессивностью и психологической изощренностью. Об этом провинциальном «владыке», пауке и кровососе, беспощадном эксплуататоре и ростовщике, сказано: «Особенность Прохора Порфирьевича состояла в уменье смотреть на бедствующего ближнего одновременно с презрительным сожалением и с холодным равнодушием и с расчетом, да еще в том, что такой взгляд осуществлен им на деле прежде множества других растеряевцев, тоже понимавших дело, но не знавших еще, как сладить с собственным сердцем».

Дальнейшее развитие тематика «Нравов Растеряевой улицы» получила в цикле очерков Г. Успенского, напечатанных в «Отечественных записках» за 1869 г. под заглавием «Разорение. Очерки провинциальной жизни. Наблюдения Михаила Ивановича». Образ рабочего Михаила Ивановича – явление в русской литературе тех лет новаторское. До Г. Успенского не было еще столь ярко и художественно убедительно показано пробуждение классового сознания только еще зарождавшегося в России рабочего класса. Михаил Иванович преисполнен гнева и ненависти к угнетателям народа. Однако ему еще далеко до осознания реальных путей преобразования социальной действительности. Тем не менее сила Михаила Ивановича, чьи «наблюдения» и составляют содержание цикла очерков «Разорение», в безусловном понимании невозможности и неестественности примирения с существующим порядком. Сам он решительно порывает с рабской покорностью перед власть имущими.

Весьма плодотворными в литературной биографии Г. Успенского были 70—80-е годы. Неизгладимое впечатление на него произвела поездка за границу (1872), встреча с находившимися в эмиграции революционерами – С. М. Степняком-Кравчинским, Г. А. Лопатиным, Д. А. Клеменцем, а по возвращении на родину – знакомство с лидерами народовольцев Фигнер, Желябовым, Перовской, Кибальчичем. Революционные симпатии писателя отразились в его творчестве.

Под живым впечатлением от поездки в Париж, где все напоминало о мужестве коммунаров и недавней зверской расправе версальцев над героями Коммуны, Г. Успенским был написан очерк «Больная совесть» (1873) – обличение фальшивой антигуманистической сущности буржуазной демократии. В заграничных очерках русского писателя немало сочувственных строк, посвященных бедствующему рабочему классу Франции и Бельгии. Преисполнены гнева и сарказма суждения о прусской военщине, о шовинистах, агрессивно настроенных, кичащихся своим мнимым превосходством над другими народами. В них, по словам автора, «сидит образцовый сознательный зверь». Несомненна близость этих очерков к сатире Щедрина «За рубежом». Близок пафосу щедринской сатиры также и ряд других произведений Г. Успенского – таких, например, как «Наблюдения провинциального лентяя» (1871), «Книжка чеков» (1876), саркастический фельетон «Шила в мешке не утаишь» – беспощадное разоблачение церковников.

На рубеже 70—80-х годов в творчестве Г. Успенского отмечается все усиливающийся интерес к русской пореформенной деревне, к положению крестьянства, сближающий его с народничеством.

Однако в отличие от других народников, лелеявших мечту о переходе к социализму через крестьянскую общину, Успенский-реалист в очерковых циклах «Из деревенского дневника» (1877—1880), «Крестьянин и крестьянский труд» (1880), «Власть земли» (1882) и других объективно вскрыл процесс разложения общины, показал неотвратимость этого процесса. Глубоко проанализировав поэзию крестьянского труда, его неразрывную связь с природой и ее суровыми законами, проникновенно и сочувственно обрисовав «больную совесть» русского интеллигента, исполненного сознания долга перед народом, писатель поведал неприкрытую горькую правду о многообразных формах и приемах эксплуатации, к которым прибегало в русской пореформенной деревне жиреющее кулачество. Что же касается самой общины, то между ее членами, доказывал автор, вопреки утверждениям народнических теоретиков почти полностью отсутствует нравственная связь («Из деревенского дневника»).

В ленинской работе «Развитие капитализма в России», в других сочинениях В. И. Ленина, направленных против народнических теорий, высоко оценивается творчество Г. Успенского, в частности его аналитический очерк «Книжка чеков». Очерки «Из деревенского дневника» упоминаются в связи с анализом фактов, отражающих полное преобразование капитализмом старинного типа патриархального земледельца, полное подчинение последнего «власти денег». Внимание Ленина привлекает и художественно-публицистический очерк Успенского «Живые цифры». Владимир Ильич прибегает к крылатым выражениям писателя – «живая дробь», «господин Купон» (последнее служило синонимом власти капитала).

При всем своем неприятии идей либерального народничества, писатель не избежал его иллюзий. Тем не менее творчество Г. Успенского, исполненное постоянным нравственным беспокойством и глубоким исканием правды, служило объективно развенчанию заблуждений народников.

Одним из шедевров, созданных художником-публицистом на самом зрелом этапе его идейно-творческого развития, явился очерк «Выпрямила», напечатанный в 1885 г. В этом небольшом по объему произведении с огромной эмоциональной силой и убежденностью выражен революционно-гуманистический пафос всего его творчества. В основу очерка положены впечатления самого автора при посещении им в 1872 г. Лувра в Париже, восхищение перед статуей Венеры Милосской. В ней писатель увидел своего рода «идеал, который должен быть в жизни». Встреча героя повествования, сельского учителя Тяпушкина, с этим гениальным произведением искусства позволила ему ощутить связь между воплощенным в нем идеалом совершенства, простой русской крестьянской бабой и героической участницей современной ему освободительной борьбы, понять неразрывные связи Труда, Революции и Искусства.

Тональность очерка определяет неискоренимая и, несмотря ни на что, светлая вера в будущее. По сути, это гимн в честь героев революционного действия, которые ставят своей благородной целью выпрямить человека, высвободить его из-под гнета позорящих его достоинство общественных порядков, создать подлинно человеческие условия существования. Разумеется, пафос этот не мог быть выражен в подцензурной печати открыто, но им проникнут весь подтекст очерка.

Невыносимо тяжелая действительность, мучительные переживания обостренно совестливого, легкоранимого, болезненно чуткого к малейшим проявлениям социальной несправедливости художника и мыслителя сказались на его душевном здоровье. Последние десять лет жизни Г. Успенский почти беспрерывно находился на излечении в психиатрических больницах. Но его произведения продолжали жить активной жизнью, они сыграли свою роль в подготовке первой русской революции 1905—1907 гг.

Высота нравственных идеалов Г. Успенского объединяет его в исканиях правды с Л. Толстым, Достоевским, Щедриным, Гаршиным.

Вместе с тем очевидно и сложное взаимодействие творчества писателя с народнической – и не только народнической – литературой второй половины века. Весьма значительным было и обратное влияние Успенского на всю демократическую, в первую очередь народническую, литературу тех лет.

Наивысшего развития народническая литература достигла в 70-х – начале 80-х годов. Она по-своему отразила и восхождение, и кризис движения в целом и вошла в историю духовной жизни России как явление неоднородное, неоднозначное и во многом противоречивое.

В народничестве различалось несколько течений: одни проповедовали анархизм, бунтарство бакунинского толка; другие – «бланкизм» Ткачева; сторонники Лаврова призывали к объединению критически мыслящих личностей. В 1876 г. создается организация «Земля и воля», которая перешла к индивидуальному террору. В 1881 г. народовольцы убили Александра II, на этом их деятельность угасает. Идеи революции подменяются проповедью спасительности «малых дел».

Вместе с тем само революционное народничество как идеология, как система взглядов крестьянской демократии, как политическая программа, рассчитанная на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, оставило, по утверждению В. И. Ленина, заметный след в истории русской общественной мысли. Прямое или опосредованное воздействие народнических идей нашло отражение в творчестве целой плеяды писателей-демократов конца 60-х – 90-х годов. На это важное обстоятельство указал Плеханов. Он писал, что русское «литературное народничество выражает взгляды и стремления того общественного слоя, который в течение трех десятилетий был самым передовым слоем России». Беллетристы-народники, по словам Плеханова, «писали недаром», «они в свое время умели послужить делу русского общественного развития».

Исторический этап, когда происходил бурный процесс «раскрестьянивания», когда народники переживали духовную трагедию, муки разочарования в лелеемых идеалах, мучительно искали выход из положения, отражен в творчестве писателей, составлявших органическую часть разночинно-демократической интеллигенции. В этой связи можно назвать повести и романы Н. И. Наумова, И. А. Кущевского, А. О. Осиповича-Новодворского, И. В. Омулевского, К. М. Станюковича и др.

Главным содержанием беллетристического творчества писателей народнического толка являлось изображение жизни русского крестьянства в переломную историческую эпоху и духовных исканий разночинной интеллигенции. В жизни крестьянства обнаружилось не только рабское терпение, но и дух бунтарства. «Враг всяких прикрас и искусственности, – писал Плеханов, имея в виду народническую беллетристику в ее лучших образцах, – разночинец должен был создать, и действительно создал, глубоко правдивое литературное направление».

При оценке вклада этого направления в русскую литературу обычно отмечается, что оно обогатило последнюю правдивым изображением народного быта и народного миросозерцания, увиденных как бы с позиции самого трудового крестьянства. Причем писатели-народники, как правило, изображали не судьбы отдельных личностей, а преимущественно масс в целом, создавали своего рода коллективные портреты. Их интересовали конфликты не столько психологические, сколько социальные. Отсюда – усиление публицистического начала в их творчестве, преобладание публицистического романа, а еще чаще – бытового и этнографического очерка, сцен с натуры.

Одной из центральных для народнической литературы проблем была проблема взаимоотношений интеллигенции и народа, нравственного долга интеллигенции перед трудовым народом, поиска путей взаимопонимания. Особенно актуальной эта проблематика оказалась в период «хождения в народ», принесшего разночинной молодежи горькое разочарование.

Герой-разночинец, отличаясь высокоразвитым чувством долга, легкоранимой совестью, был готов идти и шел на жертву во имя своего утопического идеала. По выражению С. Степняка-Кравчинского, летописца революционного народничества, социализм был его верой, народ его божеством. В свою очередь Н. Н. Златовратский (1845—1911), автор «Деревенских будней» (1879), «Очерков деревенского настроения» (1881), «Деревенского короля Лира» (1880), повести «Золотое сердце» (1877) и других произведений, многие из которых посвящены «мирским заступникам» из среды народнической молодежи, имел основание писать: «Нигде, кажется, нет стольких „мечтателей“, как среди нас, русских... И никогда, кажется, не плодилось у нас столько этих „мечтателей“, как в годы, непосредственно предшествовавшие и следовавшие за „освобождением“».

В 1878—1883 гг. Златовратский опубликовал свой программный роман «Устои», положительным героем которого, по замыслу писателя, явился выразитель «мужицкой идеи» Петр Волк. Однако этот персонаж, по справедливому заключению критиков романа, хотя и был идеализирован, предстал как жестокий и предприимчивый делец новой формации.

В творчестве Златовратского, как и других беллетристов-народников, нашел свое специфическое отражение идейный кризис движения. В его сочинениях 80-х годов на первый план выходит герой-интеллигент, который безуспешно ищет сближения с народом и терпит крах, поскольку вся его деятельность основывается на идеалистическом понимании логики исторического процесса. Повести «Скиталец» (1881—1884), «Барская дочь» (1883), «Безумец» (1887) и другие проникнуты пессимизмом.

Наиболее значительный вклад в литературу внесли те писатели, прозаики и поэты народнического направления, которые не приносили правду жизни в жертву догме. В нелегальной прозе активного деятеля революционного народничества С. М. Степняка-Кравчинского (1851—1895), в его романе «Андрей Кожухов» (первоначально опубликован в 1889 г. в Лондоне под названием «Путь нигилиста») и других художественно-публицистических сочинениях запечатлена вдохновляющая правда о рыцарях русского народно-освободительного движения, шедших на подвиг во имя торжества высокого идеала.