Текст книги "Милюков"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Общественные инициативы

Политика всё активнее проникала в университетские корпуса. До студентов доходили сведения о разногласиях в народническом движении, которые привели к расколу «Земли и воли», о повороте части народников к марксизму, а другой части – к непримиримому индивидуальному террору. Если эти сведения о событиях, не представлявшихся студентам столь уж важными, поступали по каким-то неведомым каналам и поначалу воспринимались всего лишь как слухи, то об обращениях к Александру II с призывами дать России политические свободы и парламент было известно вполне достоверно. Более того, университетские профессора знали и передавали студентам, что в окружении царя идет подготовка крупной либеральной реформы управления, а либералы убеждают народников-террористов хотя бы приостановить покушения, чтобы дать императору время для введения реформы.

Студентам стало известно, что в самом конце 1870-х годов земские либералы Иван Ильич Петрункевич и Сергей Андреевич Муромцев выдвинули идею учреждения в России земского представительства при верховной власти. В значительной степени это было связано с тем, что в конце царствования Александра II ключевые посты в исполнительной власти занял харьковский генерал-губернатор граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, в частности возглавивший в 1880 году Верховную распорядительную комиссию с широкими полномочиями, а затем ставший министром внутренних дел.

Основу программы его деятельности составляла идея сотрудничества с либеральными кругами общества, перевод их из оппозиции в лагерь союзников. Демонстрацией благих намерений было отстранение с поста министра народного просвещения графа Д. А. Толстого, который как раз в то время готовился к отмене восстановленной уставом 1863 года университетской автономии.

Двадцать восьмого января 1881 года Лорис-Меликов представил императору доклад с предложением учредить подготовительные комиссии с участием представителей земских органов для обсуждения законопроектов перед их внесением в Государственный совет. Проект реформы был, таким образом, очень ограниченным, о введении в стране конституционного правления, вопреки мнению современных монархистов, речь не шла^{89}.

Правление Александра II вообще было очень противоречивым. Писатель Дмитрий Быков, порой очень точно улавливающий особенности той или иной ситуации прошлого, пишет: «За десять лет реформ многое наверстали и вырвались вперед, хотя стали, в конце концов, палачами Польши и вырастили у себя отчаянных террористов»^{90}. Император в основном одобрил проект реформы, но 1 марта 1881 года был убит народовольцами. Вступивший на престол Александр III отверг предложение Лорис-Меликова и вскоре принял его отставку.

В обстановке явной политической нестабильности всколыхнулось студенческое движение. Неудивительно, что в Московском университете Павел Милюков был в числе его активистов. Впрочем, использовались вполне легальные и даже традиционные формы, в частности студенческая взаимопомощь. Теперь касса взаимопомощи, которая существовала давно, для сбора средств стала использовать не только скудные взносы своих членов, но и выручку от проведения вечеров с участием известных актеров и музыкантов. На приглашения студентов стали откликаться выдающиеся таланты Первопрестольной. С одной стороны, это существенно пополняло фонд кассы взаимопомощи, ибо позволяло устанавливать сравнительно высокие цены на входные билеты, которые могли покупать не только студенты. С другой стороны, участие артистов в благотворительных вечерах носило демонстративный характер, свидетельствуя, что художественная интеллигенция смыкается с либеральными силами в стремлении к реформам. Так деятельность касс взаимопомощи стала приобретать политический оттенок.

Павел Милюков являлся членом кассы от своего курса и уделял немало времени поездкам к приглашаемым, организации их выступлений, а также финансовым делам кассы (пригодился опыт казначейства в санитарном отряде). Приходилось заниматься столь прозаическим делом, как руководство дешевой студенческой столовой. Милюков на старости лет писал, что оно требовало «больших забот и знания дела»^{91}.

Вместе с тем после отставки министра Толстого и назначения на его место Андрея Александровича Сабурова, бывшего до этого попечителем Дерптского учебного округа, где он проявил либеральные склонности, у студентов возникли более широкие планы. Им стало известно, что Сабуров хотел бы услышать мнение студентов об автономии высших учебных заведений. В результате студенты стали по курсам избирать своих представителей, явочным порядком создавая некий орган самоуправления. Милюков, тогда второкурсник, в день выборов не был в университете, и в результате выбрали не его, а другого студента. Звучит это в мемуарах очень примечательно: он уже чувствовал себя лидером, и факт избрания кого-то другого выглядел случайностью. Впрочем, такое же впечатление складывалось и у других людей, включая профессуру. В. И. Герье писал в воспоминаниях о страсти Милюкова к политике, «обнаруженной еще в студенческие годы»^{92}.

Павел был одним из главных организаторов студенческих собраний, на которых шли острые дискуссии между умеренными и радикально настроенными. Последние стремились «внести политику» в университет, тогда как Милюков прилагал усилия, чтобы ограничить самоуправление решением чисто студенческих дел. Впрочем, он, вероятно, уже хорошо понимал, что уклониться от политики было невозможно – речь шла лишь о ее направленности. Милюкова и его сторонников называли «конституционалистами», более левых – сторонниками «суверенитета народа», имея в виду законодательное закрепление возможности проведения университетских сходок как некого студенческого «парламента».

Определенным компромиссом между этими течениями было общее решение о создании университетского студенческого суда, председателем которого выбрали Павла Милюкова. Первое рассматриваемое им «дело» оказалось чуть ли не единственным (было еще только одно заседание) – семейный спор студентов-супругов. Милюкову было стыдно слушать интимные подробности, которые как из рога изобилия сыпались на заседании. Немудрено, что решение суда было однозначным: подобного рода дела ему неподсудны.

Но тем временем всё студенческое движение приближалось к финалу. Убийство Александра II и восшествие на престол его сына вскоре привели к отставке Сабурова и концу либеральных игр власти.

Вначале, в первые дни после террористического акта, Милюков по-прежнему демонстрировал умеренность. В суд под его председательством поступило дело одного из студентов, который при сборе денег на венок почившему императору издевательски бросил в шапку пуговицу. Провинившемуся грозило исключение. Вместо того чтобы взять его под защиту, как настаивали представители левого крыла студенчества, суд вынес решение: оставить нарушителя в университете, но вынести ему порицание с запрещением в дальнейшем участвовать в студенческих делах.

Однако административные и полицейские власти не считались с мнением студенчества, когда речь шла о подозрениях в революционной деятельности. Несколько однокурсников Милюкова были исключены из университета, а один, Яков Лудмер, арестован и без суда отправлен в административную ссылку в Архангельскую губернию. Павел переписывался с ним и в своих письмах не жалел черной краски для характеристики правительственной политики в области образования, одновременно критикуя земские управы за слабость и невнимание к народному просвещению. Он не подозревал, что переписка Л уд мера перлюстрировалась охранными органами, которые в результате взяли на подозрение и его самого и стали вскрывать его письма, о чем сообщалось позже в одном из докладов петербургского охранного отделения, посланном для сведения в Заграничное отделение Департамента полиции (Парижское бюро охранки) в 1897 году^{93}.

Занявший пост министра народного просвещения Александр Павлович Николаи, умеренный либерал, но робкий человек, не противился консервативному давлению, которое теперь оказывали на министерство царь и его окружение. Студенческие сходки были запрещены. Левые настаивали на их продолжении явочным порядком. Милюков, к тому времени уже студент выпускного четвертого курса, со своими единомышленниками решил провести последнюю сходку, чтобы придать прекращению этой формы студенческой активности вид самостоятельного решения его участников, и даже подготовил резолюцию.

Пятого декабря 1881 года студенты собрались в здании анатомического музея, который обычно использовался для такого рода мероприятий. Однако в самый разгар прений в помещении появились жандармы, схватили ораторов и председательствовавшего Милюкова и отвели их в здание Манежа, а оттуда в Бутырскую тюрьму. Правда, нельзя сказать, чтобы жандармы бесчеловечно обращались с арестованными – они даже дали им возможность по дороге в тюрьму подойти к ларькам, чтобы запастись продовольствием.

Большая камера, поначалу полная, в течение ночи постепенно пустела: к начальнику тюрьмы приезжали родственники арестованных, убеждавшие, что их близкие схвачены по ошибке. Вероятно, не обошлось без взяток. Остававшиеся провожали выпускаемых возгласами негодования, хотя некоторые из негодовавших вслед за ними тоже покидали Бутырку. У Павла заступников не оказалось – он просидел в камере до утра, когда оставшихся задержанных отпустили на волю, составив список для предания их профессорскому суду.

Ректор университета Николай Саввич Тихонравов, преподававший Милюкову курс истории русской средневековой литературы и знавший его как хорошего студента, пытался спустить дело на тормозах: вызывал провинившихся, требовал от них заявлений, что они не знали о запрещении сходок, что, по его мнению, автоматически освобождало от наказания (таковым могло быть исключение из университета – окончательное или на определенный срок). Большинство студентов делали такие заявления, чем ректор был удовлетворен. Но Милюков и другие организаторы последней сходки не могли заявить, что не знали о запрещении. «Я был слишком ангажирован перед всем студенчеством… Я решил не уклоняться от правды»^{94}.

Иносказательные уговоры ректора снять с себя ответственность не дали результата. Происшедшее было так описано через много лет: «Следует сакраментальный вопрос: относился ли я к сходке сознательно или пошел случайно? Несколько раз профессор со снисходительной иронией повторил этот вопрос ввиду моего настойчивого ответа. Затем огонек потух в его прищуренных глазах; последовало молчание; дверь затворилась»^{95}.

В итоге Павел Милюков был исключен из университета, но на краткий срок, до 15 июля следующего года, с разрешением подать после этой даты заявление о восстановлении при условии начала занятий с сентября, с зачислением на тот же курс. Таким образом, перерыв в обучении составил один год^{96}. Специально оговаривалось, что Милюков после восстановления лишается именных стипендий, в частности стипендии князя В. А. Долгорукова, которую он незадолго перед этим получил за успешную студенческую научную работу.

Тогдашнюю политическую позицию Милюкова в это время исследователи характеризуют как «левый либерализм с известным балансированием на грани легальности, на которой он в итоге не удержался и рухнул в пропасть»^{97}. Правда, о какой пропасти в данном случае идет речь, не очень понятно. Было бы явным преувеличением считать ею годичную отсрочку получения свидетельства о высшем образовании. Как мы увидим, этот год был использован Милюковым не только плодотворно, но и приятно.

Правда, непосредственным результатом временного отстранения от университета было расставание с девушкой, за которой ухаживал Павел, не исключая возможности жениться на ней. Ее имени и фамилии он в воспоминаниях не называет. Да и чувства, по всей видимости, глубокими не были. Во всяком случае, вопросы девушки о карьерных перспективах молодого человека показались ему оскорбительными, отношения быстро охладели, а затем и прекратились. В уже цитированном письме сыну Павел Николаевич писал: «Несчастная любовь нанесла мне первые тяжелые удары, которые я считал концом своего морального существования… [но] со временем (на самом деле очень быстро. – Г. Ч., Л. Д.) увидел, что всё это – этапы саморазвития и что жизнь не кончается на первых впечатлениях и первых неудачах»^{98}.

Интимную жизнь в то время принято было держать в большом секрете, так что мы не знаем, были ли у Милюкова до женитьбы сколько-нибудь длительные плотские связи (очень трудно себе представить, что полный сил спортивный молодой человек был настолько поглощен академической и общественной деятельностью, что полностью пренебрегал женским полом). Во всяком случае, никакими конкретными данными на этот счет мы не располагаем.

Нужно было как-то провести время до восстановления в университете. Речь шла не об очень длительном периоде – Павел, судя по всему, был исключен в конце марта 1882 года; следовательно, в его распоряжении было пять месяцев, включая летние каникулы. Он ни минуты не колебался, когда приятель брата по Техническому училищу Кречетов, располагавший средствами, да и с повадками, как писал Милюков, «молодого купчика»^{99}, предложил составить ему компанию в поездке по Италии. Поездка предполагалась за счет спутника. Но, опасаясь, что путешествие окажется пустой тратой времени, Павел предложил, что поедет как бы за свой счет – возьмет у Кречетова нужную сумму взаймы на несколько лет. Тот согласился. Такое решение оказалось правильным, ибо уже в самом начале путешествия Кречетов стал задерживаться в том или ином городе, то ли увлекаясь местными случайными достопримечательностями, то ли просто предаваясь загулу. В результате спутники скоро расстались, и с мая по август 1882 года Милюков путешествовал один.

Это была его первая зарубежная поездка, к которой 23-летний молодой человек тщательно готовился по справочникам и путеводителям, а затем и по художественным монографиям, распределяя маршрут по дням и даже по часам. Между прочим, полицейские власти России оказались достаточно снисходительными – вначале выдали Милюкову после отчисления из университета бумаги на право проживания во всех городах России, а затем, 5 мая 1882 года, заграничный паспорт.

Венеция, Падуя, Болонья, Пиза, Флоренция с их великолепными памятниками искусства Средневековья и Возрождения буквально пролетели перед его взором. В Риме (включая Ватикан) Милюков провел целый месяц. Здесь он получил разрешение на занятия в грандиозном Ватиканском музее и даже на выполнение эскизов со скульптур^{100}. Затем последовали Неаполь с развалинами Помпей и, наконец, остров Капри. Завершая путешествие, он оставил в памятной книге на горной вершине Капри запись: «Quid notum neminititis scribam litteris nomen? Ignotus utmaneam, hae solae sufficiunct. P. M., Mosquensis» («К чему писать всеми буквами никому не известное имя? Чтобы мне остаться неизвестным, достаточно и этих одних. П. М., москвитянин»). Запись вроде бы скромная. Но не видится ли за этими словами стремление к тому, чтобы его имя стало известным? Во всяком случае, несомненно, что Павел Милюков при всём пристрастии к художественным ценностям Италии уже подумывал об этом. Видимо, это закономерно – человеку, не стремящемуся к славе, идти в политику не следует.

Но тяга к политике еще не доминировала, хотя и ощущалась. Милюков стремился прежде всего построить основательную научную карьеру, а сделать это наскоком было невозможно. Необходимы были глубочайшие знания в избранной области. Овладение ими, тем более на итальянской земле, доставляло истинную радость. Вообще создается впечатление, что организованность и методичность, жесткое распределение времени сочетались у молодого человека с юношеской романтичностью, увлечением тем, чем он занимался, не замечая времени.

В течение всей заграничной поездки Павел рано поднимался с постели и шел в очередной музей к открытию, проводя там обычно целый день. Был случай, когда он так углубился в созерцание через окно в Капитолийском музее в Риме так называемой Tabula iliaca — каменной доски рубежа нашей эры с изображением эпизодов Троянской войны, что не услышал предупреждающего звонка о закрытии музея и, подойдя к выходу из зала, обнаружил, что дверь заперта. Пришлось через окно звать на помощь. Смотрители, ругаясь, отворили дверь и выпустили нарушителя, предварительно обыскав его.

Павел настолько увлекся итальянской поездкой, что даже опоздал к началу занятий, однако восстановление в университете прошло без проблем. Он поступил на выпускной, четвертый курс, но учился уже с новыми товарищами. Некоторые впоследствии приобрели широкую известность: Матвей Кузьмич Любавский сменил Ключевского на посту руководителя кафедры русской истории, Василий Васильевич Розанов стал видным философом. Своеобразной фигурой был Александр Иванович Гучков, ранее учившийся в Берлинском университете, – он имел репутацию человека скандального, азартного, увлекающегося чем-то необычным. Позже Милюков и Гучков столкнутся на политическом поле в качестве лидеров соответственно леволиберальной (кадетской) и праволиберальной (октябристской) партий.

Особенно сблизился Милюков с однокурсником Дмитрием Шаховским, происходившим из знатного княжеского рода, но уже в студенческие годы воспринявшим либеральные идеи. Они вместе участвовали в студенческих сходках, на которых произносились пламенные речи во имя защиты прав молодежи. Спустя десятилетия Шаховской писал: «Я хорошо помню спокойную и решительную фигуру Милюкова, который рисковал всем своим блестящим будущим во имя убеждения, что права, которым нечто угрожает, необходимо защищать. Эта дискуссия в группе студентов на высоком крыльце Анатомической аудитории во дворе старого университетского здания навсегда осталась в моей памяти»^{101}.

(Когда Михаил Николаевич Покровский прославился как советский партийный и государственный деятель, руководитель советской исторической науки и стала широко известна его попытка «квазимарксистского» (по выражению Милюкова)^{102} истолкования российской истории, Милюков вспомнил, что Покровский тоже был в числе его новых однокурсников, на которого в то время он не обращал внимания. Однако здесь Павлу Николаевичу изменила память – они не были соучениками. Покровский поступил в Московский университет только в 1887 году, по окончании учебы в 1891-м был оставлен в нем «для подготовки к профессорскому званию», причем одновременно на двух кафедрах – русской и зарубежной истории. Можно не сомневаться, что Милюков с Покровским встречались в университете, но уже в качестве коллег.

Пройдет время, и Милюков откликнется на смерть и развенчание Покровского по команде Сталина статьей 1937 года «Величие и падение Покровского (Эпизод из истории науки в СССР)»^{103}. В ней он был значительно точнее, чем в воспоминаниях, в том, что касалось начала университетской деятельности Покровского, хотя в его оценке даже в те годы проявил нескрываемую враждебность (некоторые выражения, употребленные в статье, позже были дословно воспроизведены в воспоминаниях): «М. Н. Покровский – мой младший современник. Он девятью годами моложе меня – по рождению и по окончанию Московского университета (1891). Он, вероятно, слушал мои первые лекции; но ближе мы с ним встретились на семинарии проф. Виноградова по всеобщей истории, где участники работали серьезно и научались строго научному методу работы. Покровский, один из самых младших участников, обычно угрюмо молчал и всегда имел какой-то вид заранее обиженного и не оцененного по заслугам. Я думаю, здесь было заложено начало той мстительной вражды к товарищам-историкам, которую он потом проявил, очутившись у власти. У нас он считался «подающим надежды», но тогдашних работ его я не знаю».

Здесь у Милюкова явно взыграла та самая «история как политика, опрокинутая в прошлое», за которую он столь усердно осуждал Покровского. На самом деле Милюков хорошо знал, что Покровский работал над изучением творчества основоположников и интерпретаторов марксизма, но так и не защитил диссертацию по политическим причинам. Пройдет немного времени, и Покровский примкнет к группе так называемых легальных марксистов (они позже перейдут на либеральные позиции), а затем по инициативе самого Милюкова войдет в созданную им Комиссию по организации домашнего чтения и на краткое время станет сотрудником формировавшегося либерального Союза освобождения. Правда, вслед за этим Покровский от либерализма круто повернет налево – станет социал-демократом. Можно полагать, что недружественные слова Милюкова о Покровском прозвучали именно в связи с его переходом во враждебный лагерь.)

…Вновь оказавшись на студенческой скамье, на выпускном курсе университета, Павел Милюков вынужден был считаться с тем, что либеральное поветрие уступило место консервативной эпохе. В политической жизни наступило внешнее затишье, которое продолжалось в течение всего царствования Александра III. Сам историк полагал, что для его научной карьеры такое положение было даже полезным, ибо он смог целиком отдаться науке и преподаванию. Конечно, начавшаяся было политическая деятельность продолжала маячить на горизонте, манила неизведанными радостями публичных выступлений, победами и опасностями конкурентной борьбы течений, которые, как он надеялся, в конце концов превратятся в партии. Но надо было думать прежде всего о вещах земных, о карьере в самом лучшем смысле – результативном осуществлении научных планов.

Приближалось время выпускных экзаменов, и необходимо было наверстывать упущенное в результате студенческой полуполитической активности, увлечения искусством и вынужденного перерыва в учебном процессе. Не всё сложилось гладко. На нескольких экзаменах удалось «проскочить» с отличной оценкой, даже использовав свойственные студентам методы мелкого мошенничества – подготовку по заранее полученным билетам или шпаргалки. Однако на экзамене, который принимал не только подлинный наставник, но и друг профессор Виноградов, Павел просто не мог вести себя нечестно. А Виноградов был преподавателем принципиальным, не снижал требований по дружескому расположению, даже когда экзамен был по наиболее сложному предмету – историографии.

Нередко в наши дни приходится слышать выражение «историограф» применительно к историку. На самом же деле историография – это история исторической науки, изучение взглядов отдельных историков и целых групп ученых, политической борьбы вокруг проблем прошлого, государственной политики в отношении истории и т. п. Понятно, что для знания историографии студенту (и тем более ученому) необходимо иметь представление о самом историческом процессе, что усложняет задачу и учащегося, и ученого.

Выпускник университета Милюков испытывал нравственные муки, когда шел на экзамен к своему учителю и другу Виноградову не вполне подготовленным. Как часто бывает в такой ситуации, ему попался как раз тот вопрос, который он не успел толком проработать: надо было дать характеристику германской исторической школе. Он пытался что-то говорить, но Виноградов, сразу поняв, в чем дело, поставил удовлетворительную оценку и отпустил невероятно огорченного Павла. «По счастью, наша дружба от этого нисколько не пострадала. Виноградов выступил моим главным защитником в вопросе о моем оставлении при университете»^{104}.

В целом же и текущие учебные занятия, и выпускные экзамены, и многочисленные научные рефераты свидетельствовали о подготовленности выпускника Милюкова к научной карьере.