Текст книги "Милюков"
Автор книги: Георгий Чернявский
Соавторы: Лариса Дубова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
Предыдущий съезд кадетов в феврале 1916 года прошел незамеченным широкой публикой, хотя именно Милюков выступал на нем с основным докладом. Теперь же Павел Николаевич вообще оказался почти в тени. Весьма показательно, что открыл съезд не Милюков, как раньше, а князь П. Д. Долгоруков. Сам Павел Николаевич при этом даже не присутствовал – он вошел в арендованный зал Михайловского театра лишь в середине первого заседания. Впрочем, появляться в зале в середине заседания съезда стало привычкой Милюкова – этим он стремился привлечь к себе особое внимание, вызвать аплодисменты, относившиеся только к нему{644}. Более того, подчас Павел Николаевич возникал как раз перед тем, как ему должны были предоставить слово.
В VII съезде участвовали 473 делегата, причем почти треть (150 человек) не были избраны, а являлись членами ЦК и депутатами Государственной думы разных созывов. Лишь по двум из четырех основных вопросов съезда выступали старые соратники Милюкова: Ф. Ф. Кокошкин – о пересмотре одного из пунктов программы, М. М. Винавер – о тактике партии. Доклады по аграрному вопросу и об отношении к войне сделал А. А. Корнилов.
Александр Александрович Корнилов был одним из основателей кадетской партии, в первые годы ее существования являлся секретарем ЦК, но затем фактически отошел от политической деятельности. Будучи, как и Милюков, историком по специальности, он, в отличие от последнего, не отказался от профессии, с 1909 года состоял профессором Петербургского технологического института, где читал курс истории России. К активной политической деятельности Корнилов возвратился в февральские дни 1917 года и сразу же выдвинулся в первые ряды кадетской партии, хотя и на очень краткий срок.
Единственным существенным решением съезда было устранение из программы требования об установлении конституционной монархии – теперь провозглашалось, что Россия должна стать демократической парламентарной республикой с президентом и ответственным министерством. (Вряд ли можно согласиться с Т. Рихой, полагающим, что решение съезда о республиканском строе явилось «жестом по направлению к левым руководителям», в то время как Милюков оставался сторонником конституционной монархии. Как и все партийные лидеры, Милюков перешел на республиканские позиции сразу же после отречения Николая II, о чем неоднократно говорил в следующие годы{645}.) Предложение же Корнилова переименовать партию в Республиканско-демократическую было отвергнуто.
Съезд подтвердил верность союзникам и принципу продолжения войны до полной победы; декларировал поддержку Временного правительства, обусловив ее тем, что оно не выйдет за рамки объявленной программы; осудил двоевластие и многовластие в стране, отметил необходимость социальных реформ, но высказался за их отсрочку до Учредительного собрания. Важным и в перспективе судьбоносным явилось решение, принятое вопреки позиции Милюкова, о сотрудничестве с другими демократическими партиями, в том числе умеренно социалистическими, с целью создания единого фронта борьбы «со всякого рода максимализмом и большевизмом». Выборы ЦК не производились, полномочия прежнего ЦК продлили до следующего съезда, назначенного на май{646}.
Милюков не выступал на съезде в общеполитических дебатах, но в ответ на заявление князя Е. Н. Трубецкого, приветствовавшего его как главу внешнеполитического ведомства, который «столь доблестно, столь ярко выражает народную волю»{647}, произнес небольшую речь, где доказывал правильность и обоснованность внешней политики новой России, остановившись, разумеется, и на внутренних проблемах. Он заявил: «Всем сердцем я приветствую решение, которое не является случайным, а вытекает из всей позиции нашей партии, которую она занимала со времени основания. Мы никогда не считали вопрос о старой монархии вопросом принципа». Оратор особо подчеркнул, что кадетская партия может гарантировать классовый мир и национальный прогресс: «Только такая партия, как наша, партия, которая стоит над классами, может действовать в качестве арбитра в отношении стремлений отдельных классов». Ему многократно аплодировали, но особого впечатления эта сугубо официальная речь не произвела, как и вторая, опять же произнесенная в ответ на приветствие{648} и также состоявшая из общих фраз о том, что будущее России находится «в хороших руках».
Хотя Милюков на съезде ни слова не говорил о Константинополе и проливах, в выступлениях нескольких делегатов звучала критика его установки по этому вопросу. Так начался его отход от той партии, основателем и неизменным руководителем которой он являлся более десяти лет. Показательно, что в воспоминаниях Милюков лишь мельком упоминает и этот, и следующие съезды кадетской партии, к которой он постепенно охладевал.
В условиях продолжавшейся войны внешняя политика оставалась неразрывно связанной с ведением боевых действий, с состоянием русской армии. Отдельные сообщения, которые Милюков получал с фронта, создавали у него ошибочное представление о военной ситуации. Хотя министр понимал пагубные последствия пресловутого приказа № 1 для порядка и дисциплины в армии, он в полной мере не осознавал, что на фронте началось разложение. Набоков вспоминал, как весной 1917 года заявил Милюкову, что одной из фундаментальных причин революции была усталость от войны. «Милюков решительно возразил: «Кто знает, возможно, как раз благодаря войне всё как-то образуется, а без войны всё разорвалось бы быстрее»{649}.
Будучи опытным политиком, авторитетным историком, отлично зная, как разыгрываются пропагандистские спектакли, Милюков просто подавлял свои трезвые рассуждения, поддавался стихии толпы, истинную цену которой он отлично знал. Он воспринял восторженную встречу, устроенную ему и другим министрам при посещении в последних числах марта нескольких воинских частей, как отражение истинных чувств армии. Он многократно выступал с подножки вагона, пытаясь передать свой боевой настрой солдатам и офицерам. В опубликованном в «Вестнике Временного правительства» сообщении об этой поездке, явно подготовленном им самим или по его указанию, говорилось, что сознательность армии повышается с каждым днем, «дисциплина укрепляется, и никаких угрожающих симптомов в армии нет. Революционный кризис, как на фронте, так и в тылу, миновал»{650}.
Еще не раз в других выступлениях перед армией и населением, в статьях, даже на заседаниях правительства он говорил о необходимости укреплять дисциплину на фронте, выражал надежду, что возобладают патриотические чувства и это позволит привести и армию, и тыл в порядок. Но по многим косвенным сведениям можно убедиться, что, успокаивая других, он одновременно успокаивал себя, а на деле всё более убеждался в катастрофе, угрожавшей русской армии. Оставалось надеяться на внешние факторы.
Милюков восторженно встретил вступление в войну Соединенных Штатов в начале апреля 1917 года. Французский посол вспоминал, что российский министр заявил ему: Франция и Россия «могут поздравить друг друга с этим событием, которое лишило немецкие государства последнего шанса на выживание»{651}. Милюков телеграфировал президенту США Вильсону: «Я счастлив от имени Временного правительства и российской демократии, освободившейся от векового угнетения, направить поздравления по случаю Вашего великого деяния – объявления состояния войны между Соединенными Штатами и Германией. Все мы приветствуем важное решение, которое поставило великую демократию Нового Света на сторону справедливости, права и свободы малых народов в борьбе против последних остатков теократической и патерналистской деспотии и агрессивного патернализма»{652}. В том же духе было выдержано интервью Милюкова представителям американской печати – главной его мыслью являлась общность целей революционной России и США в мировой войне{653}.
Если Милюков действительно был уверен, что вступление США в войну приведет к ее победному завершению, то тем более стремился добиться, чтобы Россия, ее вооруженные силы внесли достойный вклад в достижение победы. Теперь он стал еще энергичнее выступать за проведение десантной операции в районе Черноморских проливов и Константинополя, готовившейся еще до революции и продолжавшей разрабатываться Генеральным штабом. В успехе операции был убежден командующий Черноморским флотом вице-адмирал Александр Васильевич Колчак, чья позиция в целом совпадала с точкой зрения министра иностранных дел. Однако в высших военных кругах возникли разногласия. Новый Верховный главнокомандующий генерал Михаил Васильевич Алексеев считал, что предпочтительнее развернуть крупное сухопутное наступление на Юго-Западном фронте.
Острые дебаты развернулись 2 апреля, когда в Могилев в Ставку Верховного главнокомандующего для представления Алексеева высшему генералитету прибыли военный министр Гучков и министр иностранных дел Милюков. Прежде всего Милюков объявил приглашенным в Ставку военным атташе союзников о решении правительства «в отношении Алексеева». Затем оба министра вместе с новым главковерхом отправились на совещание в морской штаб. Гучков писал через несколько лет: «Милюков, несмотря на уже определенные действия армии в предстоящей кампании, хотел всё же провести свой план в отношении Константинополя. Он знал, что у адмирала Колчака есть точные расчеты, что в морском штабе есть у Колчака поддержка». Однако Алексеев выступил против Босфорской операции. Поначалу министры заслушали «взгляды морского штаба», причем Алексеев «кисло морщился», а потом начал приводить свои аргументы. «Главковерх сразу заявил, что крупная операция сейчас невозможна, и резко провел указкой по большой карте, как из Трапезунда или с Румынского фронта должны наноситься удары для соединения с выброшенным на Константинополь десантом. Еще дополнительно придется морем перевозить в Трапезунд несколько дивизий, а свободных судов уже не будет. «Колчак в проливах не удержится, – в итоге заявил ген[ерал] Алексеев. – Операцию нужно отложить до конца года»{654}.
И всё же планы Босфорской операции продолжали разрабатываться. Из общевойсковых военачальников их наиболее активно поддержал генерал Антон Иванович Деникин. Однако решающим оказалось мнение Верховного главнокомандующего, и операция так и не состоялась. Да и разложение вооруженных сил сделало ее невозможной. Деникин очень скоро изменил свое мнение, сочтя план Колчака, одобренный Милюковым, нереалистичным{655}. Это было новое поражение Милюкова, на этот раз военно-политическое.
В начале апреля возникла еще одна сложная проблема, связанная с прибытием в Петроград официальных и полуофициальных делегаций из Франции и Великобритании с целью убедить Петроградский совет занять конструктивную позицию в отношении военных усилий России. Из Франции приехали три социалиста, в том числе Марсель Кашен, который вскоре станет одним из основателей Французской коммунистической партии. Их попытка убедить Совет поддержать требование войны до победного конца рухнула почти сразу – то ли искренне, то ли приспосабливаясь к обстоятельствам, французы стали призывать к миру без аннексий и контрибуций. Британская делегация тред-юнионов вела себя более сдержанно, но и она не решилась публично высказаться за полную поддержку России в войне. В этих условиях выступление Милюкова на встрече с обеими делегациями прозвучало резким диссонансом: «Только небольшое время прошло с тех пор, как мы встречались в Англии и Франции… Мы чувствовали, что ваше отношение к нам омрачено недоверием к темным силам царизма. Когда вы возвратитесь в свои страны, сообщите, пожалуйста, что свободная Россия удваивает свои усилия, что, несмотря на революцию, мы сохраняем верность основной цели и смыслу этой войны». В противовес коллеге выступивший на этой встрече Керенский говорил не о ведении войны, а о том, что социалисты западных держав должны оказать давление на правительства и буржуазию, чтобы заставить их отказаться от империалистических целей{656}.
Вскоре в Петроград прибыл французский министр вооружений социалист Альбер Тома – вроде бы с дружеским визитом, однако ходили слухи, что он станет послом взамен отзываемого на родину Палеолога. Иметь дело с послом-социалистом вместо карьерного дипломата, с которым уже установились хорошие контакты, было бы для Милюкова нелегким делом. Он, разумеется, внешне дружески принял Тома, но в воспоминаниях с оттенком иронии и даже презрения описывает картину его встречи на Финляндском вокзале 9 апреля, характерную для того времени: «Я хорошо запомнил этот момент. Вокзал был расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполнила двор и платформу; это были многочисленные делегации, пришедшие встретить – кого? Увы, не французского министра! С тем же поездом возвращались из Швейцарии, Франции, Англии несколько десятков русских изгнанников. Для них готовилась овация. Мы с трудом протеснились на дебаркадер и не без труда нашли Тома с его свитой. Хотя овации не относились к нему, он пришел в восторженное настроение. «Вот революция во всём своем величии, во всей своей красоте», – передает Палеолог его восклицания»{657}.
Попытки Палеолога убедить соотечественника, что Милюков как руководитель внешнеполитического ведомства России является наиболее надежной опорой для французских интересов, были встречены холодно. Тома явно поддерживал более радикальный курс, который отождествлял с Керенским и, следовательно, с Петросоветом{658}.
В результате донесений и отчетов побывавших в России делегатов стран Антанты, публикаций журналистов западных держав отношение правительств и особенно внешнеполитических ведомств стран Запада к Милюкову постепенно стало меняться в худшую сторону. Это не было связано с его личностью или сущностью проводимого им курса. Поступавшие на Запад сведения о давлении на Временное правительство со стороны Петроградского совета, туманные слухи, что русским экстремистам поступают «немецкие деньги», на которые они ведут агитацию за сепаратный мир с Германией, приводили к выводу, что правительство не в состоянии справиться с ситуацией.
Уже через месяц после начала революции Милюкова стали считать на Западе «слабым политиком», хотя, разумеется, дело было не в нем, а в объективно складывавшейся ситуации, с которой европейские государственные деятели не желали считаться. Естественно, для них исключительно важно было сохранить военный союз с Россией, а для этого, по их мнению, Временное правительство должно было применить жесткие меры; Милюков же, признанный либерал, не желал и просто не мог идти на репрессии.
В одной из частных бесед он назвал Ленина «честным, но вредным фанатиком»{659}, в печати же и выступлениях перед членами своей партии стремился использовать свой авторитет, чтобы убедить, что с Лениным и «ленинистами» можно справиться «силой слова и убеждения»{660}. Такого рода заявления воспринимались западными союзниками России с крайним недовольством. Дело дошло до того, что на совещания дипломатов стран Антанты, которые проводились регулярно, перестали приглашать русских представителей. Милюков протестовал против такой дискриминации, но на его секретные письма просто не обращали внимания{661}.
Если Ленин возглавил через печать и устную агитацию ожесточенную кампанию против правительства в целом, выдвинув лозунг «Долой Временное правительство!», то особенно энергичную и непримиримую критику Милюкова развернул лидер эсеров Виктор Михайлович Чернов, когда-то, в начале 1890-х годов, будучи студентом-юристом, участвовавший в нелегальных собраниях, где выступал Милюков.
Теперь они были злейшими политическими противниками. Чернов в апрельские дни 1917 года казался опаснее Ленина, поскольку возглавлял массовую партию и входил в Исполком Совета. Именно Чернов вспомнил прозвище Милюков-Дарданелльский и буквально втиснул его в массу агитационных статей и брошюр левых сил. Эсеров весной 1917 года волновало прежде всего решение аграрного вопроса, но Чернов наряду с ним проявлял особый интерес к черноморским делам и фактически стал главным оппонентом Милюкова, многократно подчеркивая враждебность министра внешнеполитическим интересам крестьянства, а следовательно, и почти целиком состоявшей из него русской армии{662}.
Спустя очень короткое время имя Милюкова и крестьянами в российской глубинке, и солдатами в действующей армии уже воспринималось с крайним раздражением, граничившим с ненавистью. Так выдающийся ученый, опытный политик, трезвомыслящий человек, ставший в условиях революции руководителем внешней политики страны, в результате своей твердой линии на выполнение союзнических обязательств и доведение войны до полной победы стал, по выражению левого социалиста Николая Николаевича Суханова, «роковой личностью». В воспоминаниях о русской революции Суханов писал: «Этот роковой человек вел роковую политику не только для демократии и революции, но и для страны, и для собственной идеи, и для собственной личности. Он, молясь принципу «Великой России», ухитрился со всего маху, грубо, топорно разбить лоб – и принципу, и самому себе… И тем не менее для меня не было никаких сомнений: этот роковой человек один только был способен перед лицом всей Европы воплотить в себе новую буржуазную Россию, возникающую на развалинах распутинско-помещичьего строя»{663}.
Разумеется, в оценке Суханова есть немалая доля публицистического преувеличения. В полном смысле слова «роковым человеком», повернувшим ход революции в России в «неправильное русло», Милюкова назвать нельзя никоим образом. Но безусловно, что в значительной степени с его политическим поведением был связан первый после начала революции серьезный кризис в столице, повлекший за собой и его отставку, и образование коалиционного Временного правительства с активным участием социалистов.
Добавим к сказанному еще один, личный момент. Когда Милюков стал министром и, естественно, был по горло занят неотложными государственными делами, к нему, как это всегда бывает, стали обращаться с частными просьбами старые близкие или дальние знакомые, желавшие по протекции решить свои личные проблемы. Среди них была, например, супруга известного танцовщика Адольфа Больма Беатриса. В 1916 году Больму удалось уехать в США, где он и остался, а жена, чей заграничный паспорт утратил силу, застряла в Швейцарии. В архиве сохранились два ее письма от апреля 1917 года питерским знакомым Левинсонам с просьбой обратиться к министру иностранных дел, чтобы он распорядился о выдаче ей паспорта. Эти знакомые хорошо знали Милюкова (он даже, по словам Беатрисы, «крестил кукол» их дочери Оли). Дело уладилось благополучно – жена Больма через непродолжительное время оказалась в Америке{664}. А с Ольгой Левинсон, ставшей его почитательницей и посвящавшей ему стихи, Павел Николаевич позже, в эмиграции, поддерживал контакт.
Деятельность Милюкова и апрельский кризисМежду тем события весной 1917 года развивались всё более неблагоприятно для Милюкова и его политического курса.
В середине апреля в Контактной комиссии правительства и Совета был поставлен вопрос о выпуске Займа свободы – армия и государственные учреждения почти полностью исчерпали наличные деньги. Цены в 1916 году по сравнению с 1914-м выросли в четыре раза{665}.
Попытки правительства заключить соглашение о внешнем займе встречались весьма холодно, и переговоры затягивались. В этих условиях и было принято решение о внутреннем займе, невозможном без поддержки Совета. Согласие на Заем свободы и, следовательно, на популяризацию его через всю систему связанных с ним местных органов Исполком Совета дал при условии, что правительство выступит с декларацией о целях войны, в которой объявит о своем намерении предложить союзным державам заключить мир без аннексий и контрибуций.
Четвертого апреля на заседании, проходившем на квартире заболевшего А. И. Гучкова (Мойка, дом 67), весь состав кабинета без исключения одобрил текст ноты Министерства иностранных дел, которую должен был подписать Милюков. Он, таким образом, был избран «козлом отпущения». На следующий день нота была направлена правительствам стран Антанты и опубликована в печати (Заем свободы был выпущен 6 апреля). Нота, в которой шла речь о «всенародном стремлении довести мировую войну до решительной победы», обманула ожидания Совета, тот отказался одобрить заем, и он фактически провалился.
Девятого числа Временное правительство официально подтвердило послам держав Антанты, что этот документ был принят единогласно. Однако во всей левой печати его стали провокационно именовать нотой Милюкова, а его появление послужило удобным поводом к антиправительственным выступлениям 20–21 апреля, в ходе которых несколько большевистских и анархистских групп даже применили оружие.
Участники волнений несли плакаты с требованиями «Долой Милюкова!», «Долой Временное правительство!». Кадетская организация Петрограда при поддержке других либеральных объединений организовала контрдемонстрацию с лозунгами «Доверие Милюкову!», «Да здравствует Временное правительство!», «Долой Ленина!». Когда демонстранты пересекались на центральных улицах, начинались стычки. Серьезнее были столкновения с войсками и малоэффективной «народной милицией» (царская полиция была распущена в первые дни революции). Стреляли, правда, в основном в воздух, но не обошлось без раненых и убитых.
Возник первый после начала революции политический кризис.
И перед апрельскими событиями, и в их ходе Милюков был основным объектом атаки большевиков, изображался ими воплощением империалистической политики Временного правительства. «Рабочие и солдаты должны ясно заявить, – призывала «Правда» еще 26 марта, – что империалистические и захватнические планы г. Милюкова – не наши планы, что мы их в корне отвергаем, и борьба с ними является нашей настоятельной задачей».
В этих условиях министр иностранных дел продолжал упорно отстаивать свою позицию не только в правительстве, но и перед населением Петрограда, невзирая на то, что это население относилось к его геополитическим планам всё более враждебно. Писатель Марк Алданов, присутствовавший на митинге в цирке «Модерн» (в то время наиболее популярной площадке публичных дискуссий), вспоминал: «Настроение в цирке было чрезвычайно бурное и даже грозное. Ярость толпы вызвало уже одно то, что «Милюков-Дарданелльский» смеет появиться на митинге. Он действительно посмел. Павел Николаевич появился на трибуне в назначенное время без всякой охраны… Его встретили бешеным свистом. Милюков отнесся к этому совершенно хладнокровно, немного подождал и начал свою речь… Он говорил так, как мог бы говорить на заседании своей партии. Его прерывали криками, гулом, воем. Его могли тут же убить… Добавлю, что появление в цирке «Модерн» ему было совершенно не нужно: едва ли он бы убедил хоть одного человека из четырех тысяч. Конечно, он думал, что рисковать жизнью в те дни было его профессиональным долгом»{666}.
Чтобы ослабить накал страстей, министры решили пожертвовать Милюковым, поскольку именно министр иностранных дел отвечал за подготовку ноты; кроме того, в обществе хорошо была известна его внешнеполитическая позиция, совпадавшая со сформулированной в документе.
Вечером 21 апреля в суматохе было созвано совещание правительства и Исполкома Совета. Милюков попытался выступить с объяснениями тех положений ноты, которые вызвали протесты, и причин, по которым в документ вошли не все требования Совета. Думается, он был чрезмерно оптимистичен, когда писал в воспоминаниях: «Отношение Исполнительного комитета к правительству было примирительное. Церетели, взявший к тому времени руководящую роль в Исполнительном комитете, после моего отказа публиковать новую ноту согласился ограничиться разъяснениями только двух мест, вызвавших особо ожесточенные нападки»{667}. Скорее, пожалуй, можно говорить о том, что министерское кресло под ним серьезно зашаталось.
На следующий день текст двух разъяснений был обсужден и одобрен правительством, а затем с ними согласился и Церетели. В них говорилось, что текст ноты после тщательного обсуждения правительством был принят единогласно; отмечалось, что под упомянутыми в ноте «санкциями и гарантиями» прочного мира правительство «имеет в виду такие меры, как ограничение вооружений, международный трибунал и пр.»{668}. Исполком Совета признал разъяснения удовлетворительными, а инцидент исчерпанным (за такое решение проголосовали 34 члена Исполкома, против – 19).
Вскоре в окружении князя Львова стали обсуждать вопрос об образовании коалиционного с социалистами правительства, против чего Милюков решительно возражал, считая, что это сильно ослабит авторитет власти. При этом Милюкову стало известно, что свое участие в правительстве социалисты обусловливают фактическим ультиматумом – смещением его с поста министра иностранных дел. Ему передали, что В. М. Чернов, пользовавшийся у эсеров безусловным авторитетом (в отличие от Керенского, который, хотя и был министром, считался в эсеровской партии выскочкой-новичком), высказался по форме не очень определенно, но по существу решительно, что он «безгранично уважает П. Н. Милюкова, считает его участие во Временном правительстве необходимым, но что, по их (социалистов. – Г. Ч., Л. Д.) мнению, он бы лучше мог развернуть свои таланты на любом другом посту, хотя бы в качестве министра народного просвещения»{669}.
Двадцать девятого апреля Милюков изложил Львову свою позицию: либо последовательно проводить программу твердой власти и в таком случае отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать Керенским и быть готовым на активное противодействие захвату власти со стороны Совета, либо пойти на коалицию, подчиниться программе Совета и рисковать дальнейшим ослаблением власти и распадом государства. Он предупредил премьера, что при создании коалиционного правительства не согласится на отставку с поста министра иностранных дел и назначение на пост министра народного просвещения.
Сразу же после встречи Милюков вместе с Шингаревым выехал в Ставку Верховного главнокомандующего в Могилев. Перед самым отъездом он поговорил по телефону с Гучковым, который также, по его сведениям, собирался подать в отставку, попросил отложить исполнение его решения, чтобы объявить об отставке одновременно с ним. Гучков, однако, не внял его просьбе. Встретив Милюкова, главнокомандующий Алексеев показал ему телеграмму Гучкова об отставке «ввиду условий, которые изменить [он] не в силах и которые грозят роковыми последствиями и армии, и флоту, и свободе, и самому бытию России»{670}.
В то же время отставка Гучкова, сотрудничество с которым в правительстве социалисты отрицали в принципе (в отличие от Милюкова, которого готовы были терпеть, но не на одном из наиболее ответственных постов), открыла новые возможности для образования коалиционного правительства. 1 мая Исполком Совета принял решение о вхождении меньшевиков и эсеров в правительство при условии издания документа, провозглашавшего отказ от аннексий и контрибуций, принятие немедленных мер в области социальной и аграрной политики. Правда, здесь же говорилось о необходимости укрепления «боевой силы фронта». В этих условиях Милюков с Шингаревым, пробыв в Могилеве всего несколько часов, возвратились в Петроград, чтобы принять участие в совместном заседании правительства с представителями Совета (об этом их известили телеграммой, посланной от имени Львова){671}.
Второго мая на продолжавшихся почти целый день переговорах с Контактной комиссией Исполкома Совета Милюков вновь – правда, осторожно – возражал против самой идеи коалиции, предложив признать правительство единственным органом власти. Когда же он узнал, что в его отсутствие большинство членов кабинета решили лишить его прежнего поста, предложив стать министром народного просвещения, то категорически отказался от такой комбинации и демонстративно покинул заседание. Несмотря на это, он попытался не придавать своей акции конфронтационного характера. Вот как описал Милюков в воспоминаниях последние минуты своего пребывания на этом совещании, не удержавшись от колкости по адресу главы правительства: «Я обошел стол, пожимая руки остающимся коллегам. Кн[язь] Львов, когда я дошел до него, схватил мою руку и удерживал ее в своей, как-то бессвязно лепетал: «Да как же, да что же? Нет, не уходите, да нет, вы к нам вернетесь». Я холодно бросил ему: «Вы были предупреждены», – и вышел из комнаты»{672}. Выйдя из зала, где проходило заседание, Павел Николаевич тут же написал на имя Львова краткое письмо об отставке, так как он «не может больше отвечать за внешнюю и внутреннюю политику Временного правительства»{673}.
Милюков отказался подчиниться настоянию ЦК своей партии о принятии портфеля министра народного просвещения, которое было передано ему на следующий день Винавером и Набоковым. Они пытались ссылаться на то, что предполагается создание особого совещания по вопросам обороны и внешней политики, куда он мог бы войти и продолжать оказывать влияние на решающие направления государственной деятельности, но всё было тщетно. Гучков вспоминал об этих событиях и роли в них своего бывшего политического противника, а теперь наиболее близкого партнера: «В кого я верил – это Милюков, и больше никто… Керенский и Терещенко взяли на себя инициативу и самым резким образом напали на… всю роль Милюкова в составе Временного правительства. Я его поддерживал… Остальные молчали либо критиковали Милюкова, его политику… Особенно резко нападал Терещенко»{674}.
В результате было образовано первое коалиционное Временное правительство, просуществовавшее с 5 мая по 2 июля 1917 года. Львов сохранил пост министра-председателя; военным и морским министром стал Керенский, чье влияние резко усилилось; пост министра иностранных дел получил Терещенко, который был особенно активен в нападках на Милюкова перед уходом того из власти. Кадеты остались в правительстве – министром финансов стал Шингарев. Важные посты получили социалисты: эсер Чернов – министра земледелия, меньшевики Скобелев и Церетели – соответственно министров труда и почты и телеграфа.
И. Архипов несколько упрощает ситуацию апреля 1917 года и место Милюкова в апрельском политическом кризисе, но в целом дает объективную оценку в статье об «интеллектуале либерализма»: «Павел Николаевич Милюков стал первой жертвой психоза ниспровержения политических кумиров уже новой, «свободной России» образца 1917 года. Прошло всего полтора месяца после «великой» и «славной» Февральской революции, и заполнившие центральные улицы Петрограда озлобленные толпы солдат, матросов и просто городского хулиганья, подстрекаемые большевиками, требовали «Милюкова в отставку!», «Долой войну!», «Долой Временное правительство!». Лидер партии кадетов и министр иностранных дел Милюков оказался в дни так называемого «апрельского кризиса» главным воплощением «образа врага», самой одиозной ненавистной фигурой среди демократических правителей, его имя превратилось в грубое ругательство, в политический ярлык»{675}.
