Текст книги "Милюков"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

«Глупость или измена»

Тем временем внутри страны положение кадетов было неопределенным. Если в предыдущие месяцы они стремились оказывать влияние, по крайней мере косвенное, на государственные дела, то теперь им ничего не оставалось, кроме выступлений в печати и разного рода неофициальных переговоров. Со всех сторон на Павла Николаевича сыпались упреки в неактивности, хотя никто не мог вразумительно сказать, что следует делать. Он и сам этого не знал.

Недовольство высказывали и многие члены думской кадетской фракции. Повышенную эмоциональность проявил депутат Н. В. Некрасов, молодой преподаватель Томского технологического института. Фактически возглавив левое крыло фракции, он с конца 1915 года выступал за конструктивное сотрудничество с социалистическими группами, стоявшими на оборонческих позициях, выдвинул требования «единения демократических элементов страны, тесной связи партии с национальными группами демократии и активных приемов деятельности в стране и Государственной думе»^{545}. Считая, что руководство партии занимает слишком осторожную позицию, Некрасов сложил с себя полномочия члена ЦК, прекратил работать в думской фракции и перенес свою деятельность в Москву, где находились центральные органы общественных организаций – Земского и Городского союзов. Впрочем, и его политическая активность не была особенно заметна. Единственная форма практической деятельности Некрасова состояла во вхождении в комитет Сибирского общества подачи помощи больным и раненым воинам и пострадавшим от войны.

Некрасов ставил под сомнение курс Милюкова на сохранение и укрепление думского блока, требуя уделять основное внимание общественным организациям, поскольку «они ближе к демократическим элементам», а подчинение их блоку «навлекло бы на них подозрение в стране»^{546}. Курсу же лидера кадетов на достижение полной победы над врагом оппонировал его университетский ученик, а затем коллега-историк А. А. Кизеветтер, первым в исследовательской работе оценивший поражение России в Крымской войне как важнейшую предпосылку обновления страны, выразившегося в отмене крепостного права и либеральных реформах 1860-х годов^{547}. Параллель, проводимая между двумя войнами, была очевидной. Милюков ни в тогдашних публикациях, ни в воспоминаниях ни словом не упоминал об этой книге, явно осуждая позицию автора.

Политической осторожностью Некрасов не отличался. Он вел переговоры с А. И. Гучковым о государственном перевороте с целью отстранения от власти Николая II. В результате резко ухудшились его личные отношения с Милюковым. По всей видимости, именно с подачи последнего Тыркова-Вильямс, Оболенский и другие кадеты не без основания упрекали Некрасова в неразборчивости в средствах^{548}.

Серьезные разногласия проявились на VI съезде партии кадетов, который удалось созвать 18–21 февраля 1916 года (предыдущий состоялся девятью годами ранее). На съезде активно выступали Некрасов и другие крайне левые (в кадетской парадигме) деятели, упрекавшие Милюкова и других партийных лидеров, что те не стремятся к союзу с радикальными силами – социал-демократами и эсерами.

Доклад Милюкова по тактическим вопросам был перед съездом опубликован отдельной брошюрой, а на съезде он выступил лишь с его резюме^{549}: энергично защищал курс на сплочение Прогрессивного блока как центристской силы, противостоящей черносотенцам и пользующейся симпатиями огромного числа жителей страны. Выступление он закончил словами: «Выбор средств для достижения намеченных целей должен сообразоваться с обстоятельствами военного времени», – с которыми вроде бы согласились все делегаты. В самом конце съезда Милюков произнес еще одну, весьма оптимистичную речь – отметил «отрадные симптомы» возрождения партийной жизни, которые обещают кадетам «широкий политический расцвет»^{550}.

О полном сохранении Милюковым авторитета в партии свидетельствовало его избрание в состав ЦК 108 голосами из 113^{551}. Тем не менее он был вынужден считаться с появлением в партии и думской фракции более левых настроений, чем его собственные. В конце 1916 года, когда думцы собрались на очередную сессию, он, не дав волю эмоциям, поддержал предложение об избрании Некрасова товарищем председателя Думы.

Милюков отлично понимал, что его кажущаяся пассивность крайне вредна и тому делу, которому он посвятил жизнь, и репутации его фракции, и лично ему как политическому деятелю. Он решил бросить перчатку самодержавию, несмотря на то, что ранее всячески удерживал свою партию от уступок революционному экстремизму. Теперь тактику приходилось менять, ибо иначе он мог оказаться на обочине политической игры.

Решив выступить в Думе с ответственным заявлением, Милюков заручился поддержкой однопартийцев. 22–24 октября 1916 года состоялась партконференция кадетов, на которой он от имени ЦК выступил с докладом^{552} – по существу, конспектом будущей думской речи. Наиболее острые моменты доклада и резолюции в газете «Речь» были вымараны цензурой, но цензурные головотяпы не заметили соответствующих крамольных мест в тексте, опубликованном 25 октября «Утром России». Там было, в частности, сказано: «Неизбежный исход настоящей войны подвергается серьезной опасности вследствие ухудшения внутреннего настроения страны, глубокого расстройства народно-хозяйственных отношений и неумелого ведения политики… Ответственность за все эти явления падает на правительственную систему, основанную на отчуждении власти от населения, на управлении посредством мер внутреннего принуждения и на систематическом игнорировании указаний народных представителей»^{553}.

В день открытия думской сессии, 1 ноября, он произнес речь, которую назвали речью «патриотической тревоги», – насыщенную обвинениями в адрес двора и правительства. Милюков оперировал главным образом слухами и предположениями, часть которых соответствовала действительности, а другая подтверждена не была. Это было политическое агитационное выступление, а не глубокий анализ системы фактов.

Милюков уже полностью отказался от роли историка-источниковеда, не оставляющего информацию без критической проверки, и стал политиком, позволял себе играть фактами, подчас сомнительными. Имея это в виду, нельзя согласиться с данной Ф. Гайдой оценкой его речи как «клеветнической (но так и не опровергнутой)»^{554}. Кто, когда, где читал или слышал уличные, митинговые речи с всесторонним или хотя бы разносторонним анализом социально-политических данных? Это, увы, удел научных статей, монографий и академических аудиторий. Милюков же выступал в Таврическом дворце, но предназначено было его выступление для улицы. Его можно рассматривать как прямое объявление войны двору и правительству. Через много лет Павел Николаевич вспоминал: «Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал «решительный час»^{555}.

«С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну», – начал Милюков. Чуть ослабив напор, он напомнил, что благодаря усилиям Думы и общественности в течение первого периода войны были преодолены некоторые хозяйственные трудности и опасные ситуации на фронтах, страна в течение двух лет выдерживала военные испытания. Но теперь положение изменилось к худшему, продолжал оратор, указывая на главную причину – ситуацию на вершине власти: «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе… ибо по отношению к этой власти и попытки исправления, и попытки улучшения, которые мы тут предпринимали, не оказались удачными… Что сделало наше правительство?.. С тех пор, как выявилось в Четвертой Государственной думе то большинство, которого ей раньше недоставало, большинство, готовое дать доверие кабинету, достойному этого доверия, с этих самых пор все почти члены кабинета, которые сколько-нибудь могли рассчитывать на доверие, все они один за другим систематически должны были покинуть кабинет. И если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то, господа, теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время нашей русской жизни… и пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимою».

Сделав оговорку по поводу «возможно болезненной» подозрительности, слухов о намерении правительства тайком заключить сепаратный мир, оратор перешел на личности, заявляя, что важнейшими государственными делами в стране управляет «кучка темных лиц», включив в их число не только Распутина, но и Штюрмера, возглавлявшего правительство и имевшего несколько министерских портфелей, в том числе руководившего Министерством иностранных дел. Милюков изобличал некоторых церковных деятелей, в частности митрополита Питирима, обильно цитировал германскую прессу, одобрительно отозвавшуюся на назначение Штюрмера премьером, приводил данные, что русские дипломатические секреты чуть ли не моментально становятся известными в стане врага. Он потребовал провести независимое судебное следствие по всем этим вопросам и высказал убеждение, что в результате будет выявлена прямая измена.

Заточив стрелы своего остроумия, Милюков бросался во всё новые атаки: «Говорят, что один член Совета министров, услышав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно вскрикнул: «Я, быть может, дурак, но я не изменник». (Смех.) Господа, предшественник этого министра был несомненно умным министром, так же как предшественник министра иностранных дел (Штюрмера. – Г. Ч., Л. Д.) был честным человеком. Но их теперь ведь нет в составе кабинета. Так разве же не всё равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменою?»

С этого момента рефрен «глупость или измена» звучал после каждого упоминания ошибки, просчета, недальновидных действий правительства, сопровождаясь комментариями вроде «Выбирайте любое – последствия те же». И всё же один раз, когда Милюков говорил о пагубных последствиях того, что союзная с Антантой Румыния никак не вступает в войну, о хаосе в тылу, поощряемом властями, об удалении из правительства честных чиновников и замене их бездарностями и болтунами, слово «измена» было произнесено даже без альтернативной «глупости». По существу, Милюков обвинил придворную партию, группировавшуюся вокруг императрицы Александры Федоровны, подбадриваемую Распутиным и оказывавшую решающее влияние на царя, в подготовке сепаратного мира и фактическом провоцировании революционных выступлений низов бездарными действиями в тылу.

Выступление завершалось словами: «Во имя миллионов жертв и потоков пролитой крови, во имя достижения наших национальных интересов, во имя нашей ответственности перед всем народом, который нас сюда послал, мы будем бороться, пока не добьемся той настоящей ответственности правительства, которая определяется тремя признаками нашей общей декларации (имелась в виду программа-декларация Прогрессивного блока. – Г. Ч., Л. Д.): одинаковое понимание членами кабинета ближайших задач текущего момента, их сознательная готовность выполнить программу большинства Государственной думы и их обязанность опираться не только при выполнении этой программы, но и во всей их деятельности на большинство Государственной думы. Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной думы и должен уйти».

Речь прерывалась многочисленными восклицаниями, причем почти все они были одобрительными. Из рядов прогрессистов неслось: «Глупость!», «Предательство!», «И то и другое!» Милюков на эти реплики отвечал: «Корни и последствия одни и те же!» Лишь изредка слышались голоса крайне правых: «Клеветник!» – и тому подобные эмоциональные высказывания, а известный реакционер, председатель Союза русского народа Николай Евгеньевич Марков, перебив оратора, вопросил: «А ваша речь – глупость или измена?» В целом же Дума продемонстрировала поддержку острой наступательной речи. Председательствовавший Родзянко вынужден был многократно призывать депутатов к порядку^{556}.

Публикация этого яркого документа была запрещена властями. Речь была напечатана на гектографе и нелегально распространялась в виде брошюры и листовок, часто под заголовком «Что это – глупость или измена?» в миллионах экземпляров не только в тылу, но и на боевых позициях. Перепечатывали ее не одни оппозиционеры. Были случаи, когда для этого использовались пишущие машинки министерств и даже высоких воинских штабов. «За моей речью, – вспоминал Милюков, – установилась репутация штурмового сигнала к революции. Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение»^{557}. Разумеется, он хитрил – именно на такой эффект и была рассчитана его речь, в которой каждое положение было раздуто до невероятных масштабов и во имя замены самодержавия конституционной монархией действительно допущенные администрацией глупости (или ошибки) выставлялись на всеобщий позор в качестве измены.

Речь стала катализатором общественных настроений. 11 декабря совещание представителей общественных организаций приняло обращение к Государственной думе, которое дышало уже не реформой, а революцией: «Отечество в опасности! Призрак голода грозит армии и народу… Ни компромиссов, ни уступок!..»^{558}

Когда же стало известно, что Штюрмер потребовал привлечения Милюкова к уголовной ответственности за клевету – таковой он считал намеки на его изменническую деятельность^{559}, – это еще увеличило популярность кадетского лидера в самых широких оппозиционных кругах.

Так Милюков в зените политической карьеры вопреки своему желанию не просто сомкнулся с подпольными революционными организациями, а сам в определенном смысле стал революционным агитатором. Можно не сомневаться, что это памятное выступление, ярко продемонстрировавшее кризис власти в России, наряду с многочисленными экономическими, социальными, политическими, династическими факторами, сыграло роль в том, что менее чем через четыре месяца произошло почти безболезненное свержение монархии. Несмотря на то, что Милюков как профессиональный ученый отлично понимал непредсказуемость хода истории, на который действует множество факторов, а отклонить его в ту или иную сторону может даже мелкий эпизод, он прилагал все силы, чтобы политическое развитие страны пошло именно в том направлении, на которое рассчитывал, и позже горько сожалел, что этого не произошло.

В письме Милюкова монархисту Иосифу Васильевичу Ревенко, написанном непосредственно после октябрьских событий 1917 года, говорилось: «В ответ на поставленный Вами вопрос, как я смотрю теперь на совершённый нами переворот, чего я жду от будущего и как оцениваю роль и влияние существующих партий и организаций, пишу Вам это письмо, признаюсь, с тяжелым сердцем. Того, что случилось, мы не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в стране влияния интеллигенции и равные права евреев. Полной разрухи мы не хотели, хотя и знали, что на войне переворот во всяком случае отразится неблагоприятно. Мы полагали, что… временную разруху в армии и стране мы остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатив за свержение царя некоторой отсрочкой этой победы. Надо признаться, что некоторые даже из нашей партии указывали нам на возможность того, что и произошло потом. Да мы и сами не без некоторой тревоги следили за ходом организации рабочих масс и пропаганды в армии. Что же делать: ошиблись в 1905 году в одну сторону – теперь ошиблись опять, но в другую. Тогда недооценили сил крайне правых, теперь не предусмотрели ловкости и бессовестности социалистов»^{560}.

Но это будут размышления по поводу уже свершившегося. Пока же Милюков и его партия рассчитывали на относительно мирное достижение своих целей.

Непосредственно после речи 1 ноября Милюков выступил с несколькими заявлениями, уделив особое внимание национальному, в частности еврейскому, вопросу. Связано это было с тем, что после начала наступления австро-венгерских и германских войск в Галиции в конце весны 1915 года русское командование вывезло оттуда всех евреев, причем в товарных вагонах, под конвоем. В русской армии были популярны рассказы о поголовном участии еврейского населения в шпионаже в пользу Германии, ходили даже слухи, что религиозные евреи прячут в бородах рации для передачи немцам секретной информации. Были случаи расстрела евреев без суда или по приговорам военно-полевых судов. Военное командование стало брать евреев в заложники и на территории России. На конференции кадетов в июне 1915 года М. М. Винавер огласил секретный приказ начальника укрепленного района Новогеоргиевск, ссылавшийся на инструкцию высшего воинского начальства: «В целях обеспечения войск от вредной деятельности еврейского населения Главнокомандующий приказал при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая жителей, [что] не только в период занятия нами данного населенного пункта, но и после очищения его заложники будут казнены, что в случае надобности и приводить в исполнение»^{561}. По инициативе Милюкова в Думе был поставлен вопрос о незаконных действиях военных властей в отношении еврейского населения, проживающего в районе боевых действий. Выступления Милюкова по этому вопросу были высоко оценены не только еврейской общественностью^{562}, но и фактически всей либеральной прессой страны. При этом в ряде случаев прессе приходилось преодолевать цензурные рогатки.

В то же время, рассматривая выступления Милюкова в Думе, на собраниях его партии, в газетах, надо учитывать, что, несмотря на весьма боевую риторику, он продолжал призывать к умеренности. Даже казавшаяся чуть ли не революционной речь 1 ноября 1916 года отнюдь не была призывом к восстанию. Дискредитируя режим, Милюков надеялся ускорить установление в России конституционной монархии, которая, как он полагал, всё еще не существовала, несмотря на наличие конституционных Основных законов и законодательной Думы.

При этом, будучи западником, Милюков надеялся на внешнее воздействие на царизм, которое стремился координировать с усилиями Прогрессивного блока, своей партии, своими собственными. В сводке Петроградского охранного отделения (февраль 1916 года) говорилось, что, по мнению Милюкова, окончание войны потребует от государства чрезвычайных финансовых усилий, необходимые же средства можно будет получить только при помощи иностранных займов. Без поддержки Думы правительство не сможет получить за границей ни копейки. В такой ситуации Дума станет всесильной и поможет нанести решающий удар по самодержавию^{563}.

Произошедшую 10 ноября отставку Штюрмера Милюков расценил как важную победу Прогрессивного блока и свою личную, последовавшую за знаменитой речью. Победа, однако, была кажущаяся. Замена Штюрмера Александром Федоровичем Треповым (пробыл на посту председателя Совета министров всего полтора месяца), а затем Николаем Дмитриевичем Голицыным (оставался главой правительства два месяца – вплоть до Февральской революции) уже не могла благоприятно повлиять на развитие событий – всесторонний кризис в стране углублялся.

Свидетель событий Александр Блок писал: «Ославленному Милюковым в Думе Штюрмеру пришлось уступить место Трепову. На долю этого бюрократа выпала непосильная задача – взять твердый курс в ту минуту, когда буря началась (в ноябре 1916 года); при Трепове считалось «хорошим тоном» избегать применения 87 статьи; но все уловки только подливали масла в огонь, и недостаточно сильный, ничего не успевший изменить за 48 дней своего премьерства, Трепов пал, побежденный Протопоповым, которому удалось уловить его на предложении отступного Распутину (чтобы последний не мешался в государственные дела)»^{564}.

Однако отстранение Распутина от государственных дел не понадобилось. Критическую ситуацию еще сильнее обострило его убийство, происшедшее в ночь на 17 декабря 1916 года во дворце князей Юсуповых на Мойке. Убийцами были Ф. Ф. Юсупов, В. М. Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, сотрудник британской разведки Освальд Рейнер. В любом случае с устранением Распутина были связаны самые высокие круги разлагавшейся Российской империи.

О подготовке убийства в Петрограде слухи ходили в течение нескольких недель. Знал о них, естественно, и Милюков, который расценивал их как свидетельство крайней напряженности, царившей не только в высшем обществе, но в общественных кругах в целом.

Именно в эти дни в Москве был созван явочным порядком, то есть без согласования с властями, съезд земских учреждений, для которого его председатель князь Георгий Евгеньевич Львов (он становился всё более влиятельной политической фигурой, и его фамилия звучала в различных возможных правительственных комбинациях) подготовил доклад, обозначавший разрыв делового сотрудничества с высшими властями империи. Доклад так и не состоялся, а съезд земцев был разогнан полицией.

Милюков стал инициатором думского протеста против этого акта. 16 декабря, перед самым роспуском Думы на очередные каникулы до 14 февраля 1917 года, он произнес новую речь, подтверждавшую основные положения выступления 1 ноября. Оратор обратил особое внимание на то, что Прогрессивный блок должен установить непосредственный контакт с левыми организациями, поскольку перед ними стоят одни задачи и находится общий враг. Этой установкой, по существу, предвосхищалось будущее сотрудничество кадетов с умеренными социалистами после Февральской революции. Завершил он выступление заявлением, что воздух наполнен электричеством и неизвестно, куда попадет очередной его удар.

Наутро был обнаружен труп Распутина. Некоторые правые деятели утверждали, что Милюков был в курсе заговора. Эта версия, однако, не была поддержана даже в дворцовых и правительственных кругах, которым было ясно, что убийство совершено лицами из их собственных рядов, а либералы не могли иметь к нему никакого отношения.

Многие знакомые и коллеги Павла Николаевича чуть ли не восторженно оценивали «подвиг» Юсупова и его подельников, прикончивших «старца» Григория. Самому же Милюкову это дело отнюдь не виделось в романтическом свете. Он понимал, что убийство ничего не могло изменить, более того, представлял себе реакцию русского мужика: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором – говорить царям правду, и дворяне его уничтожили», – и его желание повторить эту расправу уже над всеми дворянами^{565}.

Побывавший на рождественские и новогодние праздники в Крыму у И. И. Петрункевича и в Москве, Милюков везде сталкивался с глухим недовольством самых разных общественных слоев. Его раздражала «болтовня» о неминуемом наступлении революции. Он, опытный историк и политик, в прогнозах не преуспел, всё еще надеясь на разрешение системного кризиса в результате соглашения царского двора, правительства и общественных сил. Он всё еще был убежден, что вооруженные силы следуют приказам своих командиров, продолжают служить не столько Отечеству, сколько царю. Кто-то в Москве спросил его, почему Государственная дума не берет власть в свои руки. Он ответил: «Приведите мне два полка к Таврическому дворцу – и мы возьмем власть». За два месяца до перехода всего петроградского гарнизона на сторону революции думский лидер считал утопией поддержку оппозиции двумя полками. Можно ли его упрекать за это задним числом? Мы считаем, что для этого нет никаких оснований. Еще раз повторим аксиому о поливариантности развития событий, о непредсказуемости истории.

По всей видимости, Милюков не знал о заговоре с участием думских деятелей, но мог догадываться о нем, не имея конкретных данных. В очередной раз проявилась его решимость действовать только открытыми методами. Вряд ли он был в курсе того, что в дворцовых кругах обсуждается вопрос о государственном перевороте с целью провозглашения царем малолетнего наследника престола Алексея, регентом – великого князя Михаила Александровича, с назначением министром-председателем князя Львова, а министром иностранных дел – его, Павла Николаевича Милюкова^{566}.

В неопубликованной рукописи по истории внешней политики России в первой половине XX века он упоминал, что в думских кругах к 1917 году сложилась радикальная группа, планировавшая государственный переворот, к которой принадлежали лидер трудовиков Александр Федорович Керенский и его «близкие друзья». Милюкову предлагали примкнуть к этому «секретному кругу», но он, следуя своим либеральным схемам, этого не сделал^{567}.

Между тем 9 февраля в кабинете Родзянко состоялось совещание лидеров правых думских фракций и некоторых октябристов. Присутствовали также генерал Н. В. Рузский и полковник А. М. Крытов. Речь шла о государственном перевороте, который должен был произойти не позднее апреля (на этот месяц планировалось наступление на Западном фронте, которое могло вызвать в России патриотический подъем и сделать переворот невозможным). План заговора состоял в том, чтобы во время поездки царя в Ставку в Могилев задержать его поезд, арестовать Николая II и заставить его отречься от престола.

Либералу Милюкову заговорщики явно не доверяли, хотя он отнюдь не исключал, что события будут развиваться именно в этом направлении – произойдет инициированная высшими кругами перестановка, нечто вроде дворцового переворота. Видный историк Сергей Петрович Мельгунов доказывал, что кадетский руководитель «был в действительности очень далек от мысли о возможности близкой революции» и «угроза «революции» для него была только средством воздействия на власти и отчасти на своих единомышленников, которые, по выражению информаторов Департамента] полиции, испытывали непомерный страх перед революцией»^{568}.

Милюков руководствовался логикой публичной политики, явно недооценивая угрозу возникновения революционной стихии. Так, после своей «исторической речи» на вопрос «Отдаете ли вы себе отчет, что это начало революции?» он отвечал: «Только в вашем пессимистичном воображении. До этого еще далеко»^{569}. Лидер кадетов скорее был готов поверить в возможность дворцового переворота. События, однако, стали развиваться по совершенно иному сценарию, и сценарий этот был в какой-то мере предначертан выступлениями Милюкова. Депутат Думы октябрист Борис Александрович Энгельгардт отмечал: «Сам Милюков революции не хотел, а своей речью несомненно лил воду на революционное колесо и потому производил впечатление человека, сидящего на суку дерева и рубящего сук у его основания».