Текст книги "Милюков"
Автор книги: Георгий Чернявский
Соавторы: Лариса Дубова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)
В Париже Милюков возобновил свои, как он считал, исторические исследования. Теперь, однако, они были посвящены близким по времени проблемам, базировались на узком круге источников, причем их подбор и использование в основном соответствовали тогдашним взглядам автора.
Одна из них – опубликованный в 1927 году издательством «Родник» двухтомный труд «Россия на переломе: Большевистский период русской революции» – сочетание воспоминаний (хотя о себе автор говорил в третьем лице), подборки документов и начального анализа. Хронологически (после вступительных разделов) он охватывал время от Октябрьского переворота 1917 года до окончания Гражданской войны. Основанная на обширном и, как правило, добротном фактическом материале, книга стала базой многих пропагандистских выступлений самого Милюкова и его сторонников.
Эпиграфом автор взял слова Л. Н. Толстого: «Ничего не утаю. Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не лгать отрицательно – умалчивая». Разумеется, объективность изложения, при всём стремлении к ней, была недостижима не только в силу наличия у Милюкова (как, впрочем, у любого автора исторического труда) собственной позиции, но и потому, что писал книгу бывший активный участник событий, игравший видную роль в антибольшевистском лагере, но существенно изменивший свои взгляды в эмиграции. Как сказал С. П. Мельгунов, «дело не в том, что политик заговорил в авторе, а в том, что этот политик освещает прошлое исключительно со своей современной, уже изменившейся точки зрения, не считаясь подчас… даже с фактами»{910}. Это была, пожалуй, слишком строгая оценка, частично обусловленная тем, что ранее Милюков резко ответил на рецензию Мельгунова. С фактами он всё же считался, но, разумеется, отражал в книге личную точку зрения, хотя в предисловии и подчеркивал, что хотел бы смотреть на себя глазами историка, а не политика, что время для мемуаров еще не наступило{911}.
Милюков кратко рассмотрел историю революции 1917 года и попытался дать более или менее подробный анализ событий Гражданской войны, проследить развитие противостоявших лагерей – большевистского и антибольшевистского.
В первом томе говорилось о причинах революции и прихода к власти большевиков, о национальном вопросе и многонациональном Советском союзном государстве; о советской дипломатии и III Интернационале.
В качестве основных «опор» «диктатуры пролетариата», базы для существования «служилого класса» (точнее было бы назвать его политической прослойкой), который является реальным хозяином страны, автор выделил единовластную партию, Красную армию и «единственную в истории систему шпионажа и красного террора»{912}, тем самым разрушая миф о насаждении социализма «сверху».
Рассуждая о введении новой экономической политики, Милюков сообщал, что идеи нэпа были переданы правившей группе (в частности Сталину) меньшевистскими деятелями, в частности будущим советским дипломатом Александром Антоновичем Трояновским, который даже набросал подобие декрета о продналоге{913}.
Во втором томе Милюков подробно рассмотрел «антибольшевистское движение» в совокупности его участников и тактики. Выделялись четыре этапа: подготовительный, когда происходила дифференциация общественных группировок; первоначальный, в первый год после Октябрьского переворота (период совместных действий антибольшевистских и антиреволюционных сил); вооруженная борьба совместно с иностранной интервенцией (1919–1920); перенесение «антибольшевистского движения» за границу и приобретение им «политического и эмигрантского характера». Основное внимание автор уделил вооруженным формированиям Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля: военным действиям, особенностям политического, экономического и культурного развития подвластных им территорий. В числе сил Белого движения он называл военных, представителей старой бюрократии и привилегированного класса, правые и левые политические течения, при этом почти не касался антибольшевистских выступлений в среде рабочего класса и крестьянства, партизанского сопротивления советской власти.
В отдельных разделах книги была предпринята попытка проследить причины неудач Белого движения. Особо рассматривался вопрос о диктатуре, согласно теперешним милюковским оценкам, отстаиваемой правыми, консервативными элементами. Оппоненты ехидно напоминали Павлу Николаевичу его прежние выступления в поддержку диктатуры. «В прошлом должна быть очерчена и роль самого Милюкова. Вся его позиция толкала Партию народной свободы в корниловский лагерь», – писал Мельгунов{914}.
Оценивая книгу с позиций той части эмиграции, которая осуждала новый курс Милюкова, Мельгунов заключал: «В истории он хочет найти оправдание своей современной политической позиции. А для того, чтобы история служила этой цели, он иногда фальсифицирует ее, покрывая пеленой забвения то, что неприятно вспомнить творцу «новой тактики» в эмиграции. Если А. Ф. Керенский «Историю революции» П. Н. Милюкова с известным преувеличением назвал «стилизацией под вкус правой реакции», то новую книгу о гражданской войне можно, пожалуй, с большим правом назвать уже скорее стилизацией под вкус «левой» эмиграции»{915}. Надо, однако, заметить, что эта оценка, также продиктованная политическими соображениями, была не совсем справедлива. Именно Милюков положил начало более или менее систематизированному освещению истории Гражданской войны.
«Россия на переломе» вызвала многочисленные отклики. Рецензии, в основном положительные, публиковались во многих эмигрантских изданиях. В некоторых письмах, полученных Милюковым, содержались воспоминания, например, рассказ очевидца, как большевики захватили Ставку Верховного главнокомандующего в Могилеве и убили генерала Н. Н. Духонина{916}.
Работу над второй книгой, «От Николая II к Сталину (Полвека внешней политики)», автор начал перед Второй мировой войной, а завершил в феврале 1942 года, отметив в рукописи: «Я пишу эти строки в тот день, когда Советский Союз празднует годовщину Красной армии, созданной 24 года назад. Нельзя найти лучшего момента для этих рассуждений»{917}. По всей видимости, перевод на английский язык осуществил сам автор, о чем свидетельствует его обширная рукописная правка в английском машинописном тексте, порой с существенными изменениями и дополнениями. Возможно, что частично или даже в основном рукопись писалась на английском; во всяком случае, обнаружить русские оригиналы работы не удалось ни нам, ни П. А. Трибунскому, опубликовавшему посмертную опись рукописей Милюкова{918}.
Трибунский считает, что работу переводил на английский язык некий Гиммельштейн{919}. Скорее, однако, он лишь корректировал перевод. 9 апреля 1942 года Милюков писал жившему в США журналисту и историку литературы Якову Борисовичу Полонскому, что часть его рукописи «доделывает Гиммельштейн»; это свидетельствует о некой дополнительной работе и вряд ли может быть применено к переводу.
Еще одним аргументом в пользу того, что работа изначально писалась на английском языке, является заметка редакции «Нового журнала», предварявшая публикацию отрывка из рукописи: «Следующие ниже страницы написаны П. Н. Милюковым на английском языке незадолго до его кончины. Они еще нигде не появлялись в печати и переведены на русский язык по доставленной редакции рукописи»{920}.
Экземпляр рукописи удалось переправить в США. В том же письме Полонскому Милюков информировал: «Моя рукопись (первые 4 главы) едет в Америку с оказией и будет получена в апреле, а вторая половина… попадет туда, вероятно, в мае»{921}. Однако фонд Карнеги отказался от издания работы на английском языке, а русским эмигрантам так и не удалось собрать средства для ее публикации на русском. Машинописный текст объемом более четырехсот страниц хранится в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира, где мы его и обнаружили.
За обширной вступительной главой, посвященной предпосылкам Первой мировой войны, следовал анализ внешнеполитических ходов России в военные годы (упор делался на отсутствии ее вины в развязывании войны), особенностей внешней политики Временного правительства (в основном в то время, когда Милюков был министром иностранных дел) и международной катастрофы, вызванной Октябрьским переворотом.
Главное внимание, однако, уделялось особенностям советской дипломатии – этим сюжетам посвящались главы «От изоляции к признанию», «От «мировой революции» к Лиге Наций», «Между тоталитаризмом и демократией». За ними следовала объемистая глава «Накануне войны» (имелась в виду Вторая мировая война) с рассказом о сталинских военных, политических, идеологических приготовлениях к войне (ее часть остается единственным опубликованным фрагментом этой работы{922}).
Историко-публицистический и политологический анализ внешней политики России и СССР с начала XX века до Второй мировой войны перемежался значительными мемуарными фрагментами. Работа содержала оригинальные оценки, соответствовавшие взглядам автора, сложившимся во второй половине 1930-х годов. Милюков прослеживал возвращение советского руководства, прежде всего Сталина, к национальной политике дореволюционной России. Он стремился показать как позитивные стороны, так и пороки международно-политических доктрин и позиции России (СССР) в промежутке от подготовки Первой мировой до кануна Второй мировой войны.
Внешнюю политику автор рассматривал не только на фоне внутренней, но и в неразрывной связи с ней. При этом, кажется, он подчас просто забывал, что книга посвящена внешней политике, и на протяжении многих страниц рассматривал хотя и важные для понимания сталинского международного курса, но внутренние проблемы, уделяя им избыточное внимание.
В отличие от некоторых других работ Милюкова, где встречались элементы идеализации советского диктатора, здесь давалась сравнительно объективная его характеристика, порой приобретавшая вид формулы: «Он не высказывал мнений, он отдавал приказы. Он не вступал в споры, а разоблачал несогласных спорщиков во имя единства партии»{923}. Автор доказывал, что сталинская концепция построения социализма в одной стране имела не столько внутреннюю сторону, сколько внешнюю – позволяла обвинить капиталистические государства в том, что они якобы только и думают, как сокрушить «страну социализма» военным путем, и оправдать усиленное вооружение СССР.
В параграфе «Два диктатора» Милюков проводил параллель между Сталиным и Гитлером: «Так случилось, что оба они, столь незначительные своим социальным происхождением, отсутствием культуры и образования, смогли в судьбоносный момент, когда пишутся эти строки, не только сохранить руководящую роль в своих странах, но и взять в свои руки судьбы миллионов людей в Европе и во всём мире. Во имя некого «нового порядка», который следовало бы создать во всём мире, они подмяли под свои ноги всякие понятия права и морали, выработанные столетиями развития цивилизации». Автор пытался понять причины гипнотического воздействия диктаторов на свои народы: «…обманные обещания и невыполнимые идеи создали атмосферу, в которой ложь стала в России универсальной», люди «желали быть обманутыми». Впрочем, эту сомнительную мысль Милюков обрывал, переходя к попыткам объяснить действия Сталина его эволюцией «от утопии к реальности»{924}.
Проявлением такой эволюции он считал даже навязывание населению бредовых идей о величии вождя, объявление его величайшим гением всех времен. Именно путем создания сталинского культа достигалось единство партии и народа, которое представляло собой «единство в подчинении воле «великого» Сталина». Признавая, что в мировой истории всегда хватало льстецов, прилагавших максимум усилий, чтобы угодить правителю, Милюков отмечал, что «в коммунистической России они, вероятно, превзошли всех остальных в вульгарности своих действий и полном отсутствии меры»{925}.
Поскольку автор завершал свою работу во время войны (он ссылался на события 1942 года), понятно, что особое внимание уделялось обстоятельствам, связанным с подготовкой СССР к вероятному вооруженному столкновению. Он показывал огромные человеческие и материальные жертвы, понесенные народом в результате насильственной коллективизации и форсированной индустриализации, бесчеловечность планов и действий Сталина. В то же время Милюков полагал: «…успех его смелого эксперимента соответствовал поставленным целям, и в конечном итоге огромное напряжение страны было оправданным»{926}. О возможности альтернативных вариантов подготовки к войне речь не шла.
Опытный историк не поставил под сомнение справедливость обвинений на московских судебных процессах периода Большого террора, не применил навыки научной критики источников и писал о «сотрудничестве Троцкого с германскими спецслужбами», о «вредительстве» Зиновьева, Каменева, Бухарина и прочих бывших большевистских руководителей как об установленных фактах. Пресловутая «политическая целесообразность» привела к тому, что некоторые пассажи Милюкова выглядели чуть ли не выполнением сталинского заказа, хотя, конечно, ни о какой его связи с советским диктатором говорить не приходится. Правда, надо отметить, что чуть ниже автор в прямом противоречии с признанием фальшивок достоверными фактами определенно говорил о зловещей цели Сталина – полном уничтожении дооктябрьского партийного поколения{927}.
Завершался милюковский труд анализом советской внешней политики накануне и в начале Второй мировой войны. Особое внимание было обращено на оттенки взаимоотношений СССР и Германии на отдельных этапах этого краткого, но исключительно напряженного периода. Автор отметил их явное ухудшение в конце 1940-го – первой половине 1941 года, непосредственно перед германским нападением. Сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года о сохранении между СССР и Германией нормальных отношений (Милюков, видимо, случайно датировал его 13 июня; интересно, что именно тогда оно и было написано Сталиным{928}) характеризуется как «мрачная ирония», но в то же время и как «последняя отчаянная попытка со стороны Сталина сохранить мир»{929}.
В то же время книга завершалась выражением уверенности в победе СССР и надежды на восстановление после войны демократического правопорядка. Указывая на «осторожные попытки Сталина реабилитировать частную экономику», Милюков в очередной раз ошибался. Впрочем, аналогичную ошибку допускали большинство западных политологов, которых советскому лидеру легко удавалось дурачить.
Работа явно писалась в основном по памяти, которая оставалась великолепной, но не могла сохранить в точности все факты, наименования, цифры, даты и т. д. В результате даже в датировке возникали ошибки. Так, принятие «сталинской конституции» Милюков почему-то датировал 12 января 1938 года; впрочем, чуть ниже была названа правильная дата – 5 декабря 1936-го{930}. Просматривая машинописный текст, Павел Николаевич замечал некоторые неточности, подчеркивал соответствующие места, ставил вопросительные знаки, видимо, намереваясь внести исправления в корректуре.
Книга была написана, как всегда, блестящим литературным языком, содержала факты малоизвестные, а порой и вовсе не известные даже специалистам.
В Советском Союзе, несмотря на новую позицию Милюкова, его продолжали оценивать как одного из самых ярых врагов. Сама его фамилия звучала в сталинском окружении почти ругательством. Достаточно лишь одного примера: когда на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) в феврале 1932 года шельмовали старого партийного работника А. Г. Шляпникова, в качестве позорной характеристики прозвучало, что он «сидел бы в мин[истерст]ве Милюкова»{931}.
Видимо, отчасти поэтому, но в большей степени просто для сатирической затравки Илья Ильф и Евгений Петров в романе «Двенадцать стульев» (1927) явно придали высмеиваемому ими герою «Кисе» Воробьянинову черты Милюкова да еще и обозвали его «гигантом мысли и отцом русской демократии» – теми эпитетами, которые часто применялись по отношению к Павлу Николаевичу. Любопытно, что режиссер Марк Захаров, через много лет снимая фильм по этому роману (1976), придал внешнему облику Анатолия Папанова, игравшего Воробьянинова, черты, сделавшие его похожим на Милюкова. Мы обратились к Марку Анатольевичу с рядом вопросов по этому поводу (что именно побудило к этому режиссера и какими источниками он пользовался), однако, к сожалению, ответа не получили.
На протяжении всего эмигрантского периода жизни Павел Николаевич сохранял интерес к художественной литературе, особенно русской{932}. В «Последних новостях» он выступал с очерками о писателях: Герцене, Тургеневе, Достоевском, Толстом. В одной из статей Милюков поделился воспоминаниями об одной из встреч с Толстым в его доме в Хамовниках{933}. Не раз он обращал внимание на творчество современных писателей: Максима Горького, Сергея Есенина, Ивана Бунина, Бориса Зайцева.
Готовя юбилейное издание «Очерков по истории русской культуры», Милюков дополнил последний том, доведя обзор художественной литературы почти до текущего момента{934}. Явно упрощая литературный процесс, автор считал декадентскую литературу упаднической, зато возвращение к реализму в советский период сдержанно одобрял, полагая, что новые произведения в значительной степени отражают действительность. Эмигрантский критик Марк Слоним считал, что Милюков сумел «оценить большинство писателей советской России. Он подошел к ним без политических предвзятых идей, так искажающих суждения большинства эмигрантских критиков»{935}.
Изменения и дополнения были внесены и в предыдущие разделы. Павел Николаевич предполагал продолжить работу над «Очерками» и в следующие годы, даже в условиях войны. В 1942 году он писал историку М. М. Карповичу: «Готовы теперь две трети первоначального первого тома, охватывающего тему «страна и население»; не переделаны экономический, социальный строй и учреждения (где переделок будет меньше)… Вторая часть этих двух третей, которую я назвал «Россия – империя», содержит историю превращения Московского царства в Российское государство: колонизацию и завоевания, бесспорные и спорные – вплоть до нашего времени. Тут немало актуального, а в отделе о первоначальном расселении я даю свою собственную конструкцию»{936}.
Последняя часть «Очерков» так и осталась неоконченной: история общественного сознания была доведена только до конца XVIII века. Тем не менее Милюков показал себя прекрасным знатоком общественно-политических и историко-философских идей, что особенно отмечал М. М. Карпович, подчеркивавший, что, подобно другим разделам, «в этой части милюковского исторического полотна краски сохранили всю свою первоначальную свежесть»{937}.
Но особое внимание Милюкова было сосредоточено на личности, эпохе, окружении А. С. Пушкина. В 1924 году ему была предоставлена почетная возможность выступить в Сорбонне с основным докладом на торжественном вечере, посвященном 125-летию со дня рождения поэта{938}. Оратор говорил о «живом Пушкине» – реальном человеке, не только великом художественном творце, но и общественном деятеле. В основном в соответствии с реальностью он отрицал глубокую связь Пушкина с революционным движением, подчеркивал, что его контакты с декабристами носили личный характер: «В этот исторический ряд между Радищевым и Рылеевым вы Пушкина не вставите». Величие Пушкина в другом: он дал «классическую форму и выражение первой эпохи расцвета нашей самостоятельной национальной культуры».
В 1937 году в СССР пышно отмечалось столетие со дня смерти Пушкина – Сталин вообще предпочитал чествовать годовщины смерти великих людей. Достаточно упомянуть, что ежегодно на высшем уровне устраивались «торжественно-траурные» собрания, посвященные очередной годовщине смерти Ленина (почему-то не 21-го, а 22 января было даже выходным днем), а ленинские дни рождения отмечались весьма скромно. Точно так же в разгар Большого террора «всенародным праздником» стала круглая годовщина гибели великого поэта.
Павел Николаевич решил, что просто не вправе не откликнуться на это событие. Он счел необходимым представить русской общественности Пушкина без лакировки, «живого Пушкина», и повторил это удачное выражение в заголовке своей книги, отрывки из которой предварительно печатались в «Последних новостях»{939}.
Это был не анализ творчества, а историко-биографический очерк. Автор полагал, что основным содержанием пушкинского существования была борьба, но не за чье-то благо, а за самого себя, за свою личную свободу. Велась она с тремя недругами – семьей, царским двором и обществом. И поступками, и поэзией Пушкин стремился куда-то вырваться – отсюда его новаторство, его «побег в историю».
Именно «побегам в историю» в работе уделялось особое внимание. Восприятие Пушкиным Петра I в «Медном всаднике» трактовалось как «бунт против попытки возвеличить деспота – бунт отдельной беспомощной личности против тяжелой поступи реформатора-тирана». Милюков считал, что «Капитанская дочка», в которой представал живой образ мятежного Пугачева, «гораздо больше история, чем «История пугачевского бунта». При этом автор убедительно показывал, что в своих политических воззрениях Пушкин «дрейфовал вправо» и постепенно терял либеральную часть читающей публики. В противоположность Ф. М. Достоевскому, когда-то писавшему, что поэт унес в могилу какую-то тайну, «всечеловеческие проблемы», Милюков считал: «Он прост и ясен в своем величии – и потому он велик»{940}.
Книга Милюкова оказалась одной из наиболее популярных биографий поэта. В течение полугода она выдержала два издания, причем второе издание начало готовиться тотчас после выхода первого (предисловие к первому было написано 1 мая, а ко второму – уже 20 мая 1937 года), что было беспрецедентным случаем в эмигрантской издательской практике.
Книгу весьма положительно приняла вся эмигрантская пресса, включая издания, отнюдь не благоволившие к автору. Видный поэт и переводчик Георгий Адамович писал: «Книга оправдывает свое название. Если Пушкин в ней «живой», то потому что живая она сама»{941}.
В середине 1930-х годов Милюков активно участвовал в еще одном важном общественном начинании – подготовке из числа молодых эмигрантов гуманитарных кадров с высшим образованием, которые могли бы, возвратясь на родину, восполнить крайнюю нехватку широко образованных специалистов и стать там носителями западной культуры и образа мышления. В 1935 году был основан Франко-русский институт, имевший второе название – Высшая школа социальных, политических и юридических наук, имевший целью «подготовку молодых кадров для общественной деятельности на родине». Председателем правления института стал известный социолог Гастон Жез, а председателем совета профессоров – Милюков, который и был инициатором создания этого учебного заведения. Интересно, что, возглавив профессорский общественный орган, Павел Николаевич отказывался называть себя профессором. В то время как многие русские деятели за границей то ли по должности, то ли самозванно стали профессорами, Милюков однажды сострил, что остался последним русским приват-доцентом{942}. Согласно положению об институте, утвержденному французскими властями, его дипломы были равнозначны дипломам соответствующих факультетов французских университетов.
Как и многие другие инициативы Милюкова, эта затея встретила недоброжелательное отношение правой части эмиграции и руководства ряда других русских учебных заведений, которые отказались от мысли вернуться в Россию и осуждали возвращенческое движение, ставшее относительно активным во второй половине 1930-х годов. Тем не менее институт существовал до оккупации Парижа германскими войсками. Милюков читал в нем курс лекций по русской истории от Петра I до Николая I{943}.
М. В. Вишняк, также являвшийся одним из основателей института (он читал там лекции по государственному праву и параллельно преподавал в Институте славяноведения при Парижском университете), вспоминал: «Преподавательский персонал при Институте славяноведения состоял из профессоров разных политических группировок. Возникший же по инициативе русских ученых и политиков эмигрантов… Франко-русский институт состоял из лекторов, по эмигрантскому мерилу, «левого» направления, то есть демократов или кадет[ов] милюковского толка и умеренных социалистов. Институт посвящен был не политическим событиям, идеям и учреждениям в прошлом, а текущим – тому, что на Западе именуется «science politique», «political science»[17]17
Политология (фр., англ.).
[Закрыть]. Возглавлял Институт Милюков. Лекции читали там безвозмездно»{944}.
Единственной работой этого периода, которую можно оценить как собственно историческую (точнее, историографическую), являлась статья «Величие и падение Покровского (Эпизод из истории науки в СССР)», опубликованная в «Современных записках» (1937. № 65). Она посвящалась бывшему коллеге Милюкова по Московскому университету М. Н. Покровскому, занимавшему в советской исторической науке чуть ли не «вождистское» положение, а после смерти развенчанному по команде Сталина как «вульгаризатор»{945}, которого, по словам автора, «неблагодарные сотоварищи теперь стараются – к счастью, после его смерти, последовавшей до сталинских ссылок и расстрелов, – так же спешно развенчать, как они спешили его канонизировать».
Милюков вспоминал Покровского как младшего коллегу по университету, рассказывал о его присоединении к большевикам, карьере в СССР. Но основная часть статьи была посвящена критике взглядов Покровского на русскую историю, его концепции раннего формирования капитализма в России, появление которой Павел Николаевич объяснял потребностями коммунистической доктрины, нуждавшейся в доказательствах того, что Россия до 1917 года являлась уже зрелой капиталистической страной, вполне пригодной для построения социализма. Признавая определенную компетентность Покровского в области российской истории, Милюков конкретными фактами опровергал существование «торгового капитализма» якобы еще со Средних веков, отражал нападки Покровского на труды Ключевского и других специалистов, включая и его самого. В статье подробно рассказывалось, как Покровский всё больше проявлял «прокурорское усердие» по разоблачению «буржуазных» историков, чьи труды явно не укладывались в его схему. При этом глава советской исторической науки не заметил, как его работы начинали входить в противоречие с потребностями властной верхушки, прежде всего Сталина: «Покровский обличал русских историков-«государственников» тогда, когда советское государство достигло небывалых пределов «политического» вмешательства в «экономический» строй страны». Вначале он стал неудобен, а затем вреден сталинской власти, которая после его смерти (1932) расправилась с его памятью и трудами.
В связи с «разоблачениями» Покровского Милюков детально и остроумно характеризовал положение исторической науки в СССР в 1930-х годах, в первую очередь возвращение к школьному и вузовскому изучению истории – разумеется, в духе, пригодном для текущих политических потребностей, – и сделал подробный разбор учебника истории, написанного по заказу Сталина для средней школы. Статья завершалась констатацией крайне противоречивого положения, в котором оказалась советская историография: зайти слишком далеко в критике концепции Покровского означало бы признать несвоевременность Октябрьской революции и ее несоответствие марксистским догмам.
Этой сравнительно небольшой яркой статьей Милюков продемонстрировал, что порох в его профессиональной пороховнице не иссяк, что он сохранил потенциал исследователя и критика.
