Текст книги "Милюков"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Глава четвертая
ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Неудачные усилия по «локализации» войны

16 (29) июня 1914 года Милюков, находившийся в своем домике в Финляндии, получил утренние газеты и обнаружил в них телеграмму об убийстве членом тайной сербской организации в Сараеве, центре Боснии, наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда. Последовал явно невыполнимый австрийский ультиматум Сербии. Следующий месяц, использовав это преступление в качестве предлога, европейские державы неуклонно двигались навстречу большой войне.

Узнав о сараевском убийстве, Милюков заторопился в столицу. Встретившись со знакомыми чиновниками Министерства иностранных дел, в том числе с Григорием Николаевичем Трубецким, братом его друзей Сергея и Евгения Трубецких, он пришел к выводу, что война почти неизбежна, но России следует прилагать максимум усилий для ее «локализации», недопущения втягивания в конфликт. Милюков всё яснее понимал, что прекраснодушные речи о помощи братьям-славянам превратились в пустые лозунги, что страна воевать не готова и вовлечение в военный конфликт причинит ей неисчислимые беды.

«Шовинист» Милюков, как изображали его после Февральской революции 1917 года, в это время, напротив, воспринимался в официальных кругах чуть ли не «пораженцем»^{490}.

На страницах «Речи», в Думе, в общении с политическими деятелями и государственными чиновниками Милюков старался разъяснить свое понимание необходимости «локализации». «После всех балканских событий предыдущих годов было поздно говорить о моральных обязанностях России по отношению к славянству, ставшему на свои собственные ноги. Надо было руководиться только русскими интересами, – а они, как было понятно в 1913 году, расходились с интересами балканцев… При явной неготовности России к войне – и при сложившемся внутреннем положении – поражение России мне представлялось более чем вероятным, а его последствия – неисчислимыми. Нет, чего бы это ни стоило Сербии, я был за «локализацию»^{491}.

Идея «локализации» конфликта представлялась российской дипломатии утопичной в силу слишком далеко зашедшей «поляризации альянсов» ведущих европейских держав. Министр иностранных дел Сазонов фаталистически утверждал, что «это требование было совершенно невыполнимо благодаря тому, что при существовавшей политической группировке держав война между двумя из них должна была неминуемо привести к европейской войне». Для Германии, был убежден Сазонов, война с Россией, если она решится вступиться за Сербию, предпочтительнее именно сейчас, пока она не успела усилить боевую мощь^{492}.

На страницах газеты «Речь» Милюков развернул активную кампанию против войны, прежде всего против участия в ней России. Почти ежедневно печатались его передовицы, раскрывавшие дипломатическую и политическую подоплеку назревавшей войны. Визит в Петербург 7—19 июля президента Франции Раймона Пуанкаре был оценен именно как стремление вовлечь Россию в крупномасштабный военный конфликт. От имени французского президента и российского императора было опубликовано совместное заявление об общей линии действий союзных правительств в возникшем конфликте с торжественным подтверждением взаимных обязательств, что Милюков трактовал как «поощрение России к войне». Николай II вскоре написал своим датским родственникам: Пуанкаре «нуждается в мире не так, как я – ради мира. Он верит, что существуют хорошие войны». Милюков считал это высказывание свидетельством того, что частные разговоры с французским президентом шли дальше деклараций о дружбе^{493}.

В течение некоторого времени царь колебался. 17 июля наконец была объявлена мобилизация, а на следующий день германский посол в Петербурге Фридрих фон Пурталес от имени своего правительства потребовал ее отмены, но получил отказ. 19 июля (1 августа) Германия объявила войну России, а в следующие два дня в войну вступили Австро-Венгрия на стороне Германии, Франция и Великобритания в союзе с Россией. Война приняла общеевропейский характер, вступление же в нее Японии, а затем США превратило ее в мировую.

Для кадетов встал естественный вопрос, как себя вести в новых условиях. Ответ на него был единодушным: раз уж страна оказалась вовлечена в войну, причем в качестве агрессора рассматривались центральные державы (ведь именно Германия объявила войну России, а не наоборот), необходимо приложить все силы для победы над врагом и заключения почетного мира.

Собственно говоря, изменение политических позиций кадетов начало чувствоваться уже за несколько дней до объявления войны. Милюков в «Речи» стал призывать военное министерство своевременно принять оборонные меры. В газете появились не просто антигерманские материалы, а статьи и фельетоны против императора Вильгельма, которого прежде всего обвиняли в развязывании войны. Милюков признавался, что испытывал к нему в эти дни «прямую ненависть»^{494}.

Тут, однако, произошел казус: когда готовился номер газеты за 20 июля, редакции сообщили, что по распоряжению только что назначенного Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича «Речь» закрывается на неопределенный срок в связи с ее оппозиционной деятельностью. Цензурные чиновники не заметили поворота политического курса газеты.

Использовав связи в правительственных органах, Милюков смог почти немедленно исправить положение: «Гранки «Речи» были доведены до сведения кого следует и убедили начальство в достаточности нашего патриотизма»^{495}. Запрещение действовало всего один день, после чего газета продолжала выходить.

Впрочем, даже в первые дни войны публикации «Речи» существенно отличались от ура-патриотических выступлений правых печатных органов. Милюков с полным основанием писал в ее передовицах о грозных последствиях войны, несопоставимых с ее поводом. И. В. Гессен вспоминал, что когда при обсуждении передовой статьи в редакции кто-то предложил исключить из нее фразу о несоответствии между поводом и последствиями, Милюков произнес: «Придет время, когда мы должны будем ссылаться на то, что своевременно мы сказали это и сделали попытку предупредить [о] несчастье»^{496}. Если было именно так, то Милюков проявил настолько высокую компетентность, что она походила на дар предвидения. Разумеется, ни о масштабах, ни о формах тех бед, с которыми столкнется страна в результате мировой войны, ни он, ни его однопартийцы, ни кто-либо другой понятия не имели.

По инициативе председателя ЦК партийное руководство приняло воззвание «К единомышленникам»: «Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш прямой долг сохранить родину единой и нераздельной и удержать за ней то положение в ряду мировых держав, которое оспаривается у нас врагами. Отложим же внутренние споры, не дадим ни малейшего повода надеяться на разделяющие нас разногласия»^{497}.

Сразу после вступления России в войну на квартире флигель-адъютанта графа Н. Н. Игнатьева состоялось совещание членов Думы с представителями военного ведомства о военных возможностях России и ее союзников. Присутствовавший на нем Милюков (он подробно записал ход прений) полностью одобрил курс на сотрудничество своей партии с правительством в военное время. Вслед за этим в Думу был внесен его проект резолюции о необходимости ведения войны до победного конца^{498}.

Двадцать шестого июля Милюков в Думе заявил, что его партия в условиях войны прекращает оппозиционную борьбу и поддерживает военные усилия правительства. Его заявление было полностью одобрено не только фракцией в Думе, но и местными организациями кадетов.

В левом крыле партии всё заметнее выделялся Николай Виссарионович Некрасов, активно участвовавший в подпольных организациях масонов, к которым Милюков относился буквально с негодованием, считая их «подрывными силами»^{499}. Забегая вперед добавим, что, согласно исследованию А. Я. Авреха, такое отношение к масонам сохранилось у него и после Февральской революции. После того как Милюков оказался в эмиграции, в различных русских кругах Франции, Германии и других стран стали ходить слухи о его участии в масонской ложе. Писатель и публицист Роман Гуль беседовал об этом со знатоком масонства Мануилом Сергеевичем Маргулиесом, одновременно поинтересовавшись, не был ли масоном А. И. Гучков. Маргулиес рассказал: «И того и другого долго уговаривали вступить в орден, ибо их вступление было бы ценно, но и тот и другой отказались. Милюков на все уговоры отвечал: «Я не мистик, а потому масоном стать не могу». И что вы хотите, он был прав… до седых волос его любимым героем в русской литературе остается Базаров. А каким же масоном может быть Базаров?»^{500}

К подобному выводу пришла и Нина Берберова: «Причина, по которой он никогда не был масоном, довольно оригинальна и вместе с тем логически вытекает из его житейской установки: он до того безмерно ненавидел всякий символизм, всякое «смутное значение» вещей, все полумистические, полумифологические ритуалы и намеки, таинственные жесты, обряды и псевдорелигии рыцарей и всё вообще средневековье в целом, что стать масоном он никогда бы не мог, и даже думать… [об этом] о нем ему было в высшей степени противно»^{501}.

На основании сказанного можно с уверенностью утверждать, что вопрос о масонстве Милюкова окончательно решен отрицательно.

Развивая позицию поддержки своего государства в войне, Милюков внес предложение одобрить наделение правительства чрезвычайными полномочиями в соответствии с царским указом от 24 июля и вынести вотум доверия. По существу, это был призыв к гражданскому миру на период войны. Милюкова поддержали октябристы и правые партии. Единственной фракцией, голосовавшей против поддержки правительства в войне, были социал-демократы, которые призвали использовать войну для свержения самодержавия.

В следующие месяцы кадеты голосовали в Думе за военные кредиты, приняли участие в ведомственных комиссиях по укреплению обороноспособности, в правительственных военных совещаниях, а позже и в работе городов. Сложился фактический альянс кадетов с Всероссийским земским союзом и Всероссийским союзом городов, за который усердно ратовал Милюков. Не случайно после правительственного постановления о запрете собраний земских организаций без участия представителей Министерства внутренних дел руководитель Земского союза князь Г. Е. Львов просил именно Милюкова принять через Думу защитительные меры^{502}.

Фактически призвав свою партию к отказу от оппозиционной деятельности на период войны, Милюков, однако, полагал, что и в этих условиях возможно проведение некоторых реформ. Он отдавал себе отчет, что патриотические настроения затронули главным образом верхушку общества. Правда, он констатировал, что почти прекратились стачечные выступления и что даже находившиеся в эмиграции социалистические деятели, в частности Георгий Валентинович Плеханов и прославленный глава анархистов Петр Алексеевич Кропоткин, объявили войну со стороны России оборонительно-освободительной. Но в то же время он вынужден был признать, что в глубине России продолжает царить вековая тишина. Отмечая стойкость русских солдат, их мужество в бою, Милюков в то же время не закрывал глаза на их готовность покинуть поле боя, чтобы возвратиться в родную деревню для защиты своего надела и семьи. Иначе говоря, война таила в себе массу неожиданностей. Мужицкая Россия ждала «своего Пугачева из русского университета»^{503}.

В первые месяцы войны Милюков выступал в печати еще чаще, чем обычно, стремясь объяснить происхождение войны, ее «навязанность» России. При этом, разумеется, о предполагаемых катастрофических последствиях если и говорилось, то лишь слабыми намеками, понятными только малому числу вдумчивых читателей. В целом же перспективы войны вначале оценивались оптимистически.

Такой же характер носили и публичные выступления кадетского лидера. В его лекциях появились новые темы: «Война и европейская цивилизация», «Война и европейская интеллигенция», «Национальные и мировые задачи войны», «Условия прочного мира»^{504}. О том, на какую сторону оратор целиком возлагал ответственность за возникновение мировой войны, свидетельствует вывод в конспекте одного из выступлений: «Польза германского урока: 1. Нельзя стремиться к владычеству над миром. 2. Нельзя считать свой народ избранным, а остальные – жертвой его желаний. 3. Нельзя вести себя в цивилизованной семье дикарем – надо соблюдать приличие»^{505}. Милюков, таким образом, с самого начала войны занял сдержанно-патриотическую, хотя и открыто антигерманскую позицию поддержки военных усилий своей страны, явно переоценивая возможность достижения быстрой победы. «Решительная победа – прочный мир!» – таков был лозунг большинства его лекций^{506}.

Можно ли считать, что Милюков лицемерил, сознательно вводил слушателей и читателей в заблуждение? Скорее всего, он стремился убедить не только их, но и себя в возможности разгрома центральных держав без серьезных внутренних потрясений в России. Статьи Милюкова публиковались не только в «Речи», но во многих других газетах и журналах, перепечатывались в провинции. Его мнение считали весьма авторитетным и некоторые ответственные правительственные чиновники. В то же время патриотические выступления Милюкова в печати давали левым силам основания для суровой критики, а правым – для снисходительной похвалы. Показательным в этом смысле было закрепившееся за ним в военные годы, хотя и появившееся ранее прозвище Милюков-Дарданелльский.

В наибольшей мере эту кличку связывали со статьей Милюкова, появившейся в «Ежегоднике газеты «Речь» за 1916 год. Чтобы установить его истинную позицию по вопросу о Черноморских проливах, придется привести обширную цитату из этой статьи: «Пишущий эти строки неоднократно высказывался в том смысле, что простая «нейтрализация» проливов и международное управление Константинополем не обеспечивают интересов России. Права иностранной торговли в Черном море несомненно должны быть вполне обеспечены по возможности не только во время мира, но и во время войны… В состав этих прав [в настоящее время] не входит ни отказ от суверенитета над берегами проливов, ни обязательство срыть укрепления проливов, ни обязательство пропускать военные суда через проливы… Между тем, право суверенитета над проливами и право возводить укрепления вполне признано за Соединенными] Штатами в Панамском канале… Режим этого канала и должен служить образцом для будущего режима проливов под суверенитетом России. Дальше этого идет лишь требование о запрещении военным судам проходить через проливы. Но это требование неизбежно вытекает как из всей предыдущей истории русских претензий в проливах… так и из того обстоятельства, что Черное море есть закрытый бассейн, а не одна из мировых международных дорог. Прибрежным государствам Черного моря, конечно, должно быть предоставлено право свободного прохода военных судов наравне с Россией»^{507}. Придавая большое значение этой статье, Милюков сразу же опубликовал ее в еще одном сборнике^{508}.

Статья была построена весьма дипломатично и осторожно, но главное было высказано – требование для России такого же суверенитета над Черноморскими проливами, каким обладали США над Панамским каналом, то есть безоговорочного владения этой стратегической артерией.

Прогрессивный блок

Хотя патриотический порыв Милюкова сохранялся до революции 1917 года и (в других формах) после нее, ему пришлось уже в 1915-м убедиться, что надежды на реформы, которые облегчили бы ведение войны, несбыточны. Неспособность генералитета закрепить первоначальный военный успех, поражения русской армии, резкое ухудшение хозяйственного положения страны и связанный с ним рост народного недовольства, частая смена правительственных кабинетов, во главе которых Николай II ставил малоспособных, но лично преданных деятелей, некомпетентное вмешательство императрицы в государственные дела и особенно влияние авантюриста Григория Распутина – всё это привело к возобновлению оппозиционной деятельности. Менее чем через год после начала войны кадеты и другие центристские силы пришли к выводу, что назрели условия для возобновления атак на правительство.

Милюков как руководитель Конституционно-демократической партии и ее фракции в Госдуме выступил инициатором создания в 1915 году оппозиционного Прогрессивного блока. «Меня называли «автором блока», «лидером блока», и от меня ждали направления политики блока», – вспоминал он^{509}. Того же мнения придерживался А. Ф. Керенский: «П. Н. Милюков стал самым влиятельным вождем этого блока»^{510}.

Девятнадцатого июня 1915 года открылась очередная сессия Госдумы (с начала войны сессии созывались нерегулярно и на короткие сроки). Правые депутаты объявили о полной поддержке правительственной декларации, с которой выступил премьер Горемыкин. Однако не только кадеты, но и бóльшая часть октябристов поднимались на трибуну с критикой правительства и требовали образования нового кабинета. Лозунг «правительства народного доверия» стал ведущим в переговорах об объединении недовольных парламентариев. К этой части думцев присоединились и некоторые члены Государственного совета, который ранее рассматривался как незыблемая опора монарха.

Именно Милюков стал выразителем недовольства значительной части Думы: «Страна не ждет. В стране уже сейчас происходит огромная организованная работа, во всех слоях, сверху донизу русского общества. Государственной думе даже не приходится создавать новых сил путем новых законов… Снимите путы, дайте дорогу общественным организациям, верните народу свободу общения и объединение, сделайте всё это в порядке управления»^{511}.

С 9 по 22 августа по инициативе Милюкова проходили межфракционные совещания, в результате которых 23 августа было подписано соглашение об образовании Прогрессивного блока. Хотя 4 сентября председателем бюро блока стал левый октябрист, председатель земельной комиссии Думы Сергей Илиодорович Шидловский, фактическим руководителем в течение всего периода существования (до февральских событий 1917 года) являлся Милюков. Собственно говоря, интервал в две недели между образованием Прогрессивного блока и избранием его председателя был связан с тем, что многие думцы убеждали Павла Николаевича взять на себя формальные функции, от чего он отказался по тактическим соображениям.

Основная задача блока состояла в давлении на правительство с целью вынудить его к проведению реформ, а в перспективе – добиться образования более прогрессивного исполнительного органа власти.

В блок вошли представители шести фракций – кадеты, прогрессисты, левые октябристы, некоторые октябристы-земцы, центр и националисты-прогрессисты – 236 из 422 депутатов. В Думе, таким образом, блок обладал большинством. Вне блока остались крайне правые монархисты и националисты, часть октябристов, трудовики и социал-демократы из фракции меньшевиков (большевики к этому времени были изгнаны из Думы и приговорены к ссылке в Сибирь). Из членов Государственного совета к блоку примкнули центр, академическая группа и «внепартийный кружок» – всего более шестидесяти человек^{512}.

Естественно, важнейшим делом в оформлении блока была выработка его программы. Милюков выступил не только инициатором, автором первоначального проекта документа, но и умелым тактиком, готовым идти на непринципиальные уступки, включив для этого в проект пункты, от которых он был готов отказаться. Основные положения проекта носили довольно общий характер, чтобы их можно было конкретизировать позже. Главными стали требования создания «министерства доверия», частичной политической амнистии, отмены ограничений для национальностей и конфессий, прекращения стеснений печати; проведения умеренных реформ, включая обновление состава местных органов управления и введение волостного земства; восстановления профсоюзов и прекращения преследования больничных касс (своеобразных страховых учреждений, создававшихся по инициативе профсоюзов).

В ходе обсуждения некоторые пункты из программы исключались (например, требование освобождения из ссылки большевистских депутатов Думы), другим придавался более общий характер. При этом сами кадеты, включая Милюкова, отлично сознавали, что для переведения намеченной программы в практическую плоскость необходима активная законодательная деятельность^{513}.

Уже при обсуждении проекта программной декларации (Милюков был избран председателем межфракционной комиссии по этому вопросу) четко обнаружилась непрочность блока. Члены Государственного совета вообще возражали против публикации программы до ее обсуждения с министрами. На это Милюков ответил: «Документ направлен к массе, а не к правительству»^{514}.

Декларация Прогрессивного блока была передана в печать и стала достоянием всей российской общественности уже через несколько дней после объявления о его создании^{515}.

В окончательном варианте Декларация включала требования «правительства доверия», проведения линии на «сохранение внутреннего мира», частичной амнистии для осужденных по политическим и религиозным делам, отмены ограничений в правах крестьян и национальных меньшинств, в частности евреев, автономии Польши, прекращения репрессий против малороссийской (украинской) печати, предоставления возможностей для местного самоуправления, восстановления деятельности профсоюзов.

Программа свидетельствовала о готовности Прогрессивного блока при уступках со стороны правительства сотрудничать с властями до победного окончания войны. Ощущая рост опасности внутреннего развала страны, кадеты и отчасти другие участники блока пытались предотвратить возможные бунты и другие крупные внутренние неурядицы. При этом постоянно подчеркивалось, что хотя Прогрессивный блок готов предложить новый состав правительства, он признает незыблемость Основных законов Российской империи, по которым новое правительство будет по-прежнему подотчетно не Думе, а императору.

Милюков, отмечая свою ведущую роль в Прогрессивном блоке (выделяя при этом и видную роль своего ближайшего соратника Шингарева), в то же время признавал ограниченность реальных возможностей осуществления программы блока. Он считал одной из важнейших своих задач противостояние нараставшему революционному движению, которое провоцировалось неудачами, ошибками и безответственностью властей. «Наш русский опыт был достаточен, чтобы снять с «революции» как таковой ее ореол и разрушить в моих глазах ее мистику. Я знал, что там – не мое место»^{516}.

Павел Николаевич понимал, что был для блока своего рода пределом «возможных достижений», то есть озвучивал наиболее левые и вместе с тем реалистичные требования. «Прошло то время, когда в Третьей Думе Гучков не пустил нас в комиссию обороны под предлогом сохранения государственной тайны; теперь в вопросах обороны мы с Шингаревым имели первый голос, и нам же приходилось оберегать государственные тайны от правых»^{517}.

Прогрессивный блок и прежде всего лидер кадетской фракции считали своей важнейшей общественной опорой Земский союз и Союз городов. В то же время Милюков предупреждал «земцев» и «горожан» об известных пределах их воздействия на блок. «Не могут же они заменить Государственную думу!» – восклицал он^{518}.

Некоторые министры, отдавая себе отчет во влиятельности Прогрессивного блока, пошли на неофициальную встречу с его руководителями. Действительно, летом 1915 года намерения части членов правительства, не исключавших внутренние реформы, и руководителей кадетов – Милюкова, Шингарева, Кокошкина – если не совпали, то во всяком случае в известной степени сблизились. Милюков фактически стал союзником Александра Васильевича Кривошеина, который занимал в правительстве формально сравнительно невысокий пост главноуправляющего землеустройством и земледелием, но пользовался значительным влиянием как проводник «нового курса» в экономической политике. По его инициативе расширялось железнодорожное строительство, было намечено сооружение нескольких электростанций, стали проводиться масштабные мелиоративные работы. В начале Первой мировой войны Кривошеин стал выступать за деловое сотрудничество с Думой, а летом 1915 года одобрительно высказался по поводу создания Прогрессивного блока. Когда до министров дошли сведения о намерении Николая II отстранить от поста Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и взять эту ношу на себя, Кривошеин открыто высказался против и вступил в конфликт с главой правительства Горемыкиным, считавшим, что министры не имеют права критиковать решения императора. В планы Кривошеина и следовавшей за ним небольшой группы министров уже с лета – осени 1914 года входили уступки общественным организациям и обеспечение дружественного большинства в Думе с целью разделения ответственности и формирования нового кабинета с участием общественных деятелей по его усмотрению.

Современный исследователь Ф. Гайда небезосновательно полагает, что Кривошеину для реализации своих планов проще было сговориться с кадетами, не стремившимися войти в правительство, нежели удовлетворять политические амбиции неуступчивых Родзянко или Гучкова^{519}. В подтверждение автор приводит, в частности, письмо Кривошеину члена фракции центра Владимира Владимировича Мусина-Пушкина от 18 августа: «…Милюков сказал: мы власти теперь не ищем… придет время, она сама упадет к нам в руки, нужно только переменить главу правительства на умного бюрократа»^{520}. Такой поворот вполне удовлетворял «умного бюрократа» Кривошеина – именно на него был намек.

Прогрессивные члены правительства и входившие в блок депутаты решили встретиться для взаимного уточнения позиций. Их негласное совещание состоялось 27 августа 1915 года на квартире государственного контролера Петра Алексеевича Харитонова, временно руководившего Министерством финансов. Наиболее влиятельным представителем правительства являлся, естественно, Кривошеин, а Прогрессивного блока – Милюков. Последний огласил программу блока и поставил вопрос об изменении состава Совета министров, что явно соответствовало планам Кривошеина, видевшего себя на посту премьера^{521}.

Последний, однако, был настроен скептически. Милюкову запомнились его слова: «Что мы ни обещай, как ни заигрывай с Прогрессивным блоком и общественностью, нам всё равно ни на грош не поверят. Ведь требования Государственной думы и всей страны сводятся к вопросу не программы, а людей». Кривошеин заключал: «Пускай монарх решит, как ему угодно направить дальнейшую внутреннюю политику – по пути ли игнорирования таких пожеланий или по пути примирения»^{522}. В устах опытного царедворца эти слова, по мнению мемуариста, звучали с явной иронией.

Ф. Гайда – думается, с некоторым преувеличением – полагает: «События августа 1915 г. развивались прежде всего по сценарию Милюкова. Можно признать, что «августовская партия» оказалась наиболее удачно сыгранной за всю политическую карьеру этого гения тактики. Думское большинство вынуждено было признать кадетское лидерство в новорожденном блоке именно в силу их способности к тактическим ходам и четкому формулированию требований «настоящего момента». По общему мнению, блок стал апогеем кадетского влияния»^{523}.

Сам же Милюков полагал, что это совещание могло бы стать решающим моментом в повороте правительственного курса, так же думали и некоторые министры. На заседании правительства мнения разделились: несколько человек во главе с Горемыкиным высказали убеждение, что Думу следует распустить, однако большинство сочло, что такая акция вызовет необратимые осложнения, что некоторые пункты программы Прогрессивного блока стоит принять, но правительство в данном составе не может провести их в жизнь. Таким образом, Горемыкину ясно дали понять, что ему следует уйти с поста.

Вроде бы за этим решением председатель Совета министров отправился 29 августа в Ставку к императору – и спустя два дня возвратился победителем: вместо отставки премьера государь распорядился с 3 сентября распустить Думу на каникулы…

Требования Прогрессивного блока оказались, таким образом, неприемлемыми для Николая II, который именно во время формирования блока объявил себя Верховным главнокомандующим, дав понять, что на уступки либеральному лагерю российская монархия, по крайней мере в военных условиях, идти не намерена. Попытки реализовать хотя бы отдельные положения программы прогрессистов в законодательном порядке были блокированы правыми фракциями. Милюков с горечью констатировал, что протянутую руку оттолкнули, что конфликт власти с народным представительством и с обществом превращался в разрыв.

В изменившихся условиях требовалось найти новые лозунги. 6 сентября в доме московского городского головы Михаила Васильевича Челнокова было проведено совещание представителей общественных организаций и Думы, на котором присутствовали князь Львов, Гучков, Милюков, Шингарев, Коновалов. Московское охранное отделение информировало высшие круги империи, что на совещании была «выяснена новая схема оценки реакционного правительственного курса». Участники совещания пришли к выводу, что последние события, в частности, отправка Думы на каникулы – результат вмешательства в события некого «черного блока», образованного в противовес Прогрессивному блоку. Утверждалось (впрочем, совершенно бездоказательно), что возглавляют этот блок германофильские придворные круги, а входят в него реакционное меньшинство Совета министров во главе с Горемыкиным и правые партии в Думе и Государственном совете. «Черному блоку», по мнению участников совещания, удалось отдалить от государя наиболее верных ему людей и укрепить положение Горемыкина.

В докладе охранного отделения итоги дискуссии в доме Челнокова были переданы словами: «Государь в плену у черного блока, государь командует армией, на государя валятся все обвинения в неподготовленности русской армии, и от него в любой момент зависит согласиться на те льстивые предложения о заключении сепаратного мира, которые уже решены императором Вильгельмом. Заключение же сепаратного мира составляет основную цель всех стремлений черного блока»^{524}.

Так определялось основное направление предстоявших ударов, в которых главной думской силой окажутся кадетские руководители, прежде всего Милюков.

Павел Николаевич, занимаясь делами Прогрессивного блока, продолжал руководить кадетскими ЦК и думской фракцией, писать статьи для газеты «Речь» и других изданий с той же энергией и самоотдачей, как и ранее, целиком посвящая себя политической борьбе. Между тем в июне 1915 года он испытал, вероятно, самую тяжелую потерю за всю предыдущую жизнь: на Юго-Западном фронте, в Галиции, во время боев под городом Холм погиб его двадцатилетний младший сын Сергей.