Текст книги "Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

Соавторы: Майкл Суэнвик,Джо Холдеман,Джин Родман Вулф,Паоло Бачигалупи,Брюс Стерлинг,Аластер Рейнольдс,Мэри Розенблюм,Стивен М. Бакстер,Элизабет Бир,Питер Уоттс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 68 страниц)

Собака-ищейка сразу прибежала бы к источнику запаха. Одюбону и Гаррису повезло меньше. Используя зрение или слух, Одюбон смог бы легко отыскать добычу. Пытаясь же обнаружить ее по запаху, он быстро понял, что до ищейки ему далеко, да и Гаррису тоже. Они брели то вправо, то влево, стараясь определить, где вонь сильнее – в той или в этой стороне. Дело продвигалось медленно, что приводило их в отчаяние.

Но тут, оказавшись на краю поляны, Гаррис крикнул:

– Джон! Скорее сюда! Я его нашел!

– Mon Dieu![197]197
  Боже мой! (фр.).


[Закрыть] – Одюбон бросился к нему сквозь кусты. Сердце в его груди бешено колотилось. – Это он, Эдвард? Это…

– Сам посмотри. – Гаррис указал на холмик посреди заросшей травой поляны.

– Mon Dieu! – повторил Одюбон, но уже тише, и перекрестился. – Это мертвый крякун. Точно. А там, где есть мертвые, должны встречаться и живые.

– Логично, – согласился Гаррис, – если только этот крякун не был последним из живых.

– Прикуси язык, несносный. Судьба не может поступить со мной так жестоко.

Одюбон надеялся – и молился, – что окажется прав. Он подошел к огромной мертвой птице.

Если возле трупа и находились крупные падальщики, то шум при приближении Одюбона или Гарриса давно спугнул их. Однако над крякуном все еще вились облака мух, а муравьи и жуки собирали свою долю вонючей добычи. Одюбон встал с подветренной стороны. Помогло, но не очень.

Это оказался не один из тех воистину огромных крякунов, что бродили по равнинам на востоке до того, как люди окрыли Атлантиду. Птица принадлежала к виду, обитающему в нагорьях, и вряд ли была выше Одюбона или весила вдвое больше его. Огромная рана в центре спины – ныне кишащая личинками мух – поведала о том, что стало причиной смерти крякуна. Такую рану, безусловно, нанес краснохохолковый орел – возможно, тот самый, которого застрелили Одюбон и Гаррис, а возможно, и другой.

– Сумеешь его нарисовать? – спросил Гаррис. Одюбон с сожалением покачал головой:

– Увы, нет. Тело слишком разложилось. – Его чувствительный желудок сжался. Одюбона мучила тошнота, хотя под ногами у него была твердая земля.

– Я боялся, что ты это скажешь. Возьмем образцы – кости, перья и тому подобное, – чтобы привезти хоть что-нибудь, если не отыщем живого крякуна?

Разделывать мертвую и смердящую птицу Одюбону хотелось меньше всего на свете.

– Мы найдем живых, – сказал он.

Гаррис промолчал. Он лишь невозмутимо ждал, пока Одюбон прислушивался к своим мыслям, и постепенно осознавал, что может оказаться не прав. Художник угрюмо взглянул на друга:

– Но, пожалуй, нам следует сохранить те образцы, что у нас есть. В интересах науки.

Пока они выдергивали перья, было еще терпимо. Черные перья на шее и белое пятно под клювом подтверждали родство крякунов с канадским гусем. Однако перья на туловище оказались более длинными и пушистыми, чем аналогичные у птиц, наделенных способностью к полету.

Зато отделять мясо от костей, а затем очищать их… Бедный желудок Одюбона не выдержал этого. Художник оставил съеденный завтрак на зеленой траве поляны и еще некоторое время беспомощно давился сухими спазмами. Неподалеку через поляну протекал ручеек. Возможно, крякун собирался напиться, когда его атаковал орел.

Одюбон прополоскал рот холодной чистой водой… выше по течению от того места, где Гаррис смывал остатки гниющей плоти с правого бедра крякуна. Бедренная кость оказалась крупнее и толще, чем его собственная. Собравшись с духом, Одюбон вернулся к трупу, чтобы очистить таз птицы. Затем он отнес его к ручью, чтобы обмыть. Как долго еще будут вонять его руки? А одежда? Сможет ли он когда-нибудь надеть ее снова? Вряд ли. Работая, Одюбон старался не смотреть на то, что делает.

Поэтому именно руки поведали ему о чем-то странном: на левой стороне таза была ямка, а на правой аналогичного не нащупывалось. Это заставило художника взглянуть. И точно, он увидел отверстие, к которому подходила неглубокая борозда.

– Взгляни, что я нашел! – окликнул он Гарриса.

– И что ты об этом думаешь? – спросил друг, осмотрев находку.

– А тебе не кажется, что тут поработал орлиный коготь? Ты сам видел, какие они. Один из колей мог пронзить плоть над костью, а затем и саму кость. Рана явно очень свежая, – видишь, какие трубые у нее края? Она явно не успела зажить.

Поразмыслив, Гаррис кивнул:

– Думаю, ты прав. Наверняка прав. Ты словно увидел, как орел пикирует на крякуна.

– О, как бы я хотел это увидеть. – Одюбон поднял все еще вонючий таз. – Придется его зарисовать. Тут столько информации, что словами ее не передать.

– Тогда пусть мистер Оуэн опасается за свои лавры.

– Я сделаю все, что в моих силах, и не более того, – возразил Одюбон.

Детальную научную иллюстрацию нужно рисовать пером и чернилами, а не углем или акварелью. Она также должна быть безукоризненно точна. Не нужно устанавливать птичий таз в какую-либо позу, разве что повернуть его так, чтобы отверстие было видно как можно лучше. Также не нужно ничего менять или подправлять, чтобы придать картине больше драматичности. Талант Одюбона проявлялся в изображении движения и эмоций, но сейчас ни то, ни другое не требовались. Он щелкнул языком:

– Художник должен быть многогранным, верно?

– Я знаю, что ты сможешь, – ободрил Гаррис, высказав больше уверенности, чем испытывал сам Одюбон.

Запах гниющего мяса напугал лошадей сильнее, чем запах орлиной крови несколько дней назад. Вьючная лошадь, перевозящая рисовальные принадлежности Одюбона, не желала подпускать его к себе. Она даже не захотела взять кусочек сахара из его провонявшей руки. В конце концов художник достал все, что ему было нужно, но мысленно назвал себя счастливчиком, потому что не заработал при этом удара копытом.

Выставив птичий таз на яркий свет, он начал делать набросок карандашом. Одюбон рисовал и стирал, рисовал и стирал. Хотя день был ясный и прохладный, по его лицу стекал пот. Задача оказалась гораздо труднее – во всяком случае для него, – чем привычное рисование. Как будто вечность прошла, прежде чем изображение обрело достаточное сходство с оригиналом.

Наконец-то удовлетворившись сделанным, Одюбон взял эскиз, чтобы показать Гаррису, но обнаружил, что его друг куда-то ушел, а он этого даже не заметил. Рисование требовало гораздо меньше сосредоточенности. Оно оставляло простор для художественного воображения. А это… это всего лишь ремесло, и он знал, что здесь ему не хватает навыков.

Едва он в первый раз макнул перо в чернила, как послышался выстрел из ружья Гарриса. Это будет ужин или новый образец. Скоро узнаю, решил Одюбон и начал превращать серые полутона в черно-белые. Ему пришлось повернуть таз, потому что за то время, пока он работал, тени на нем переместились.

Гаррис выстрелил снова. Одюбон услышал звук, но не обратил на него внимания. Его рука даже не дрогнула. Тонкая линия здесь, добавить тени там, чтобы выделить углубление и точно изобразить борозду, которую проделал орлиный коготь, прежде чем пронзить таз в том месте, где кость становилась тоньше…

– У нас есть ужин, – сообщил Гаррис. Одюбон кивнул, подтверждая, что услышал. – А вот тебе и новая работа, когда закончишь эту.

Эти слова заставили художника оторвать взгляд от бумаги. Помимо пухлого масляного дрозда Гаррис принес сероватую птичку со светлым брюшком и черной шапочкой на головке.

– Атлантийская синица! – воскликнул Одюбон. Эта птица состояла в тесном родстве с английскими и европейскими синицами и синицами-гаичками из Террановы. Натуралисты все еще спорили о том, какая из этих групп была ее ближайшей родственницей. Но в тот момент Одюбон просто обрадовался тому, что сможет делать эскизы и рисунки, отдавшись вдохновению и позволив неточностям стать достоинством, а не грехом. – Какое облегчение – снова приятная работа.

– Как продвигается дело?

Одюбон показал результат. Гаррис перевел взгляд с бумаги на оригинал и обратно. Через секунду он молча приподнял с головы широкополую шляпу, и это признание стало для Одюбона дороже любых красноречивых похвал.

– Кости – это хорошо, – проговорил художник, – но я хочу нарисовать живого крякуна!

Не получая желаемого, Одюбон постепенно приходил в отчаяние. Он даже начал верить в то, что Гаррис был прав и он приехал сюда в тот момент, когда оставалось лишь увидеть последнего в мире крякуна лежащим мертвым на лужайке. Может ли судьба оказаться настолько жестокой?

Но всякий раз, когда Одюбон впадал в уныние, Гаррис говорил:

– Во всяком случае, хотя бы что-то у нас уже есть. А отправляясь в путь, мы не сомневались даже в этом.

Каждое его слово было истиной, но от нее Одюбону всегда становилось не лучше, а только хуже.

Он потратил несколько дней, сидя в засаде возле поляны, где Гаррис обнаружил мертвого крякуна, надеясь, что тот был одним из стаи или стада, или как там правильно называется группа крякунов. Но просидел он там напрасно. Свежих птичьих следов на мягкой земле возле ручейка тоже не нашлось. И в конце концов Одюбон пришел к печальному выводу, что найденная птица бродила здесь в одиночку.

– А что, если он действительно был последним? – спрашивал художник. – Подумать только, опоздать всего на два-три дня… И почему мы не застрелили того орла раньше? Тогда крякун все еще был бы жив!

Он ожидал услышать от Гарриса уже ставшие привычными слова о благодарности судьбе за то, что у них уже есть. Но Гаррис удивил его, сказав:

– Нет смысла терзаться из-за этого. Мы ведь не знаем, тот ли самый орел погубил крякуна.

– Вообще-то да, – согласился Одюбон, подумав. – Возможно, то был другой орел-злодей. – И весьма обиделся, когда Гаррис после этих слов расхохотался.

Хотя он и вынужден был признать, что крякуны не придут на эту поляну, ему очень не хотелось ее покидать. Ведь как минимум одна живая птица часто бывала здесь всего несколько дней назад. О каком другом уголке Атлантиды – да и всего мира – он мог сказать то же самое?

Когда они с Гаррисом поехали дальше, Одюбон еще долго оглядывался.

– Не волнуйся, – утешил его неизменный оптимист Гаррис. – Впереди нас ждут места получше этого.

– Откуда ты знаешь?

Гаррис вновь удивил его, ответив:

– Потому что, насколько я могу судить, здесь еще никто и никогда не бывал. Мы сейчас едем по тропе, а не по дороге. И вот уже несколько часов я не вижу отпечатков копыт чьих-либо лошадей – только наших.

Одюбон моргнул. И огляделся – внимательно огляделся.

– Nom d'un nom![198]198
  Черт возьми! (фр.).


[Закрыть] – пробормотал он. – Похоже на то. – По обе стороны тропы густо росли сосны, саговники и гинкго. Воздух наполняли ароматы, которые он не почувствовал бы нигде, кроме как здесь. – Мы словно попали в допотопные времена или вообще в другой мир. Как думаешь, кто проложил эту тропу?

– В ином месте я сказал бы, что олени. Может быть, и здесь тоже, но я не заметил никаких признаков, что они тут есть, – ни следов, ни помета. Масляные дрозды? Какие-нибудь другие местные большие и нелетающие птицы? Может быть, даже крякуны – кто знает?

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Одюбон спешился и тщательно осмотрел тропу. Учитывая размеры крякунов и остаточные перепонки между пальцами на лапах, спутать их следы с чьими-либо другими было невозможно. Но ничего подобного не нашлось. Как Гаррис и предположил, Одюбон увидел следы масляных дроздов: они напомнили ему следы европейских черных дроздов или дроздов из Террановы, но с той лишь разницей, что были в три-четыре раза больше. И еще он увидел отпечатки лисьих лап, которые четко выделялись на фоне остроконечных птичьих следов. Завезенные звери проникли даже сюда, в дикое сердце Атлантиды.

«Ну конечно, – подумал он. – Мы ведь с Гаррисом тоже здесь. И масляные дрозды на ужин нам нравятся не меньше, чем лисицам».

Ярко-зеленое пятно на стволе молодой сосенки привлекло его внимание, когда он проезжал мимо. Сперва Одюбон решил было, что это какой-то странный местный гриб, выросший на деревце. Но это пятно, хотя и очень медленно, перемещалось.

– Огуречный слизень! – воскликнул Гаррис.

Слизень действительно был размером почти с огурец, хотя Одюбон и поостерегся бы съесть что-либо угодно с такой радужной окраской. Пусть это оказалось и не птицей или живородящим четвероногим, но художник все же спешился и зарисовал слизня. Как-никак для натуралистов это диковина – ведь очень немногие из его коллег добирались до прохладных и влажных предгорий, где обитали слизни. Пошевеливая глазами на стебельках, тот скользил по стволу, оставляя за собой полоску слизи шириной с большой палец.

– Как знать, может, нам еще попадутся улитки размером с твой кулак, – обнадежил Гаррис.

– Жаль, что у нас нет чесночного масла.

Огуречного слизня Одюбон мог нарисовать, a escargots[199]199
  Улитки (фр.).


[Закрыть] очень любил есть. Гаррис, обитатель Террановы до мозга костей, при этих словах брезгливо скривился. Одюбон лишь рассмеялся.

Друзья двинулись дальше. Тропы, по которым они ехали, явно проложили не люди – дорожки были извилистыми и часто возвращали путешественников на одно и то же место. Всякий раз, когда они выезжали на открытое пространство, Одюбон всматривался в травянистые поляны с нетерпеливой надеждой. Как страстно желал он увидеть там крякунов – щиплющих травку или нежную листву с молодых деревьев! И как оказывался разочарован вновь и вновь!

– Быть может, это действительно был последний крякун в этой части Атлантиды, – скорбно проговорил он, когда они с Гаррисом как-то вечером разбили лагерь. – А может, и вообще последний крякун в Атлантиде.

– Вполне вероятно, – ответил Гаррис. Одюбон, поджаривавший над огнем ножку масляного дрозда, возмущенно посмотрел на друга – тот мог хотя бы посочувствовать. Но Гаррис продолжил: – Мы зашли слишком далеко и сделали слишком много, чтобы так легко сдаться, верно?

– Да, – согласился Одюбон. – Ты совершенно прав.

В этой девственной атлантийской глуши иными были не только запахи, но и звуки. Огромные лягушки самозабвенно призывали подруг, выводя рулады на целую октаву ниже, чем даже лягушки-быки с Террановы, не говоря уже о гораздо более мелких европейских лягушках. Когда Одюбон упомянул об этом, Гаррис спросил:

– Полагаю, ты снова сожалеешь об отсутствии чесночного масла?

– Теперь, когда ты заговорил об этом, да, – невозмутимо ответил художник. Гаррис вновь скривился.

Большие зеленые кузнечики размером почти с мышь оказались более шумными, чем могли бы быть грызуны, хотя некоторые из их скрипучих звуков воспринимались как очень похожие на мышиные. Но все же характерное стрекотание подтверждало их принадлежность к насекомым. Они создавали фоновый шум, более заметный, когда он внезапно прекращался, чем когда раздавался.

Одюбон слышал такие птичьи трели, какие и вообразить не мог. Некоторые из этих певцов наверняка еще не были известны науке. Если бы ему удалось подстрелить одного из них, сделать эскиз и изобразить в цвете, привезти типичный экземпляр… Художник добыл нескольких славок и зябликов, но все они, насколько он мог судить, принадлежали к уже описанным видам.

А потом, где-то вдалеке, он услышал клекот краснохохолкового орла. Одюбон остановил лошадь и указал на север.

– Мы едем туда, – заявил он тоном, не терпящим возражений. Тем не менее Гаррис возразил:

– До этого места несколько миль, Джон. У нас нет никакой надежды отыскать его, и в любом случае, когда мы туда доберемся, орла там все равно уже не будет.

– Мы едем на север, – повторил Одюбон, словно не услышав друга. – Орел может улететь, а крякуны, если они где-то поблизости, не улетят. Потому что не могут летать.

– Если. – Гаррис заключил целое море сомнений в одно короткое слово.

– Ты сам сказал: мы зашли слишком далеко и сделали слишком много, чтобы так легко отказаться от надежды. – Если Одюбон и не повторил фразу Гарриса в точности, то предпочел бы, чтобы ему не указывали на это. У Гарриса хватило здравого смысла, чтобы понять.

Продвигаться на север оказалось не легче, чем в любом ином направлении. Одюбон ругался на английском, французском, а иногда и на испанском, когда звериные тропки начинали петлять и сбивали их с пути. Орел, крикнув один раз, с тех пор молчал, потому художник не знал, сколько еще им надо проехать. «Может быть, он убил новую добычу и сейчас кормится», – подумал Одюбон. Для его целей сошел бы и только что убитый крякун.

Через какое-то время путь им пересек ручей, который вполне мог сойти за небольшую речку. Огромные лягушки квакали на прибрежных камнях.

– Мы сумеем перейти его вброд? – спросил Одюбон.

– Нужно поискать более мелкий участок, – посоветовал всегда здравомыслящий Гаррис.

Такое место нашлось в полумиле западнее, и друзья перебрались через ручей, даже не намочив лошадям брюхо. Одюбон развернул карту Северной Атлантиды.

– Как думаешь, что это за поток? – спросил художник. – Он достаточно большой, чтобы попасть на карту.

Гаррис нацепил очки и присмотрелся.

– Если эти места вообще когда-нибудь всерьез исследовали, – буркнул он и ткнул пальцем в карту. – Это может быть приток Спея. Река течет примерно там, где мы сейчас находимся.

– А я, пожалуй, решил бы, что это приток Лиффи. – Одюбон тоже показал реку на карте.

– Следующая река дальше на север? Что ж, может быть. В последнее время мы бродили здесь такими кругами, что могли оказаться черт знает где. Поехали дальше?

Не дожидаясь ответа, он тронулся с места. Одюбон последовал за другом.

Вскоре после того, как журчание потока и громогласные вопли лягушек – о, что бы с ними сделал Аристофан! – стихли в отдалении, Одюбон услышал звук, который сперва принял за крик пролетающих мимо гусей. Художник как раз выехал на открытый, поросший травой участок и сразу взглянул на север. Но гусей он не увидел.

Гаррис пристально смотрел в ту же сторону.

– Гуси… но не совсем гуси, – удивленно произнес он. – Звучит как музыка для трубы, сыгранная на тромбоне.

– Точно! – Секунду-другую Одюбон просто улыбался своему спутнику, но внезапно в его глазах блеснула отчаянная догадка. – Эдвард, тебе не кажется?..

– Не знаю, но нам лучше все выяснить. Если это и не крякуны, то они могут оказаться неизвестным видом гусей, что тоже будет неплохо. Ты сможешь назвать этот вид «гусь Одюбона».

– Да, – согласился Одюбон, всегда заинтересованный в открытии новых видов. – Да, смогу, но… Заряжу-ка я ружье крупной дробью. – И он стал претворять слова в дело.

– Хорошая идея. – Гаррис последовал его примеру. «Продолжайте кричать. Пожалуйста, продолжайте кричать», – вновь и вновь думал Одюбон, пока они ехали через лес туда, откуда доносились звуки. Птицы – кто бы это ни был – не замолкали и кричали то тихо, то переходя на громкий сердитый гогот, как делают двое самцов, выясняя отношения из-за самки, – что они обычно и делают весной.

Когда Одюбон решил, что они подъехали достаточно близко, он спешился и сказал:

– Дальше нам лучше идти пешком.

Он прихватил не только ружье, но еще и палочки рисовального угля, и бумагу на всякий случай… Гаррис тоже спешился. Одюбон искренне верил, что пристрелил бы его, если бы тот начал спорить.

Минут через десять Гаррис указал вперед:

– Смотри. Мы выходим на открытое пространство. Одюбон кивнул, не доверяя словам. Он тоже увидел впереди яркий солнечный свет в просвете между деревьями. Птичьи крики теперь звучали очень громко и очень близко.

– Ты назвал бы это кряканьем? – спросил Гаррис.

Одюбон лишь пожал плечами и скользнул вперед.

Укрывшись за широким стволом, он выглянул и увидел перед собой луг… на котором паслись крякуны. Затем птицы расплылись – глаза художника застилали слезы радости.

– Будь благословен, Боже, ибо Ты не позволил мне умереть, не увидев этого, – прошептал он, не в силах оторвать взгляда от птиц на лугу.

Гаррис стоял за елкой в нескольких футах от него.

– Это что-то… Это что-то… – Хотя слова были более прозаичные, произносил он их не менее благоговейно.

На лугу пощипывали траву восемь крякунов: двое самцов и полдюжины самок, как определил Одюбон, исходя из размеров. По сравнению со скелетами в музее Ганновера, туловища птиц были наклонены вперед сильнее, и это означало, что они ниже ростом. Самцы, вероятно, могли бы поднять головы и сделаться выше стоящего рядом человека, но вряд ли им в такой позе было бы удобно.

И тут оба самца, вытягивая шеи, двинулись к одной и той же самке. Очень громко крякая, они хлопали бесполезными крылышками, пытаясь выглядеть большими и яростными. Пока крякуны выясняли отношения, самка просто ушла.

Одюбон начал рисовать эскизы. Он не знал, столько из них он потом доработает в картины, а сколько превратится в гравюры или литографии. Ему было все равно. Он рисовал живых крякунов с натуры и находился если и не в раю, то очень близко к этому.

– Как думаешь, к какому виду они принадлежат? – спросил Гаррис.

Когда-то по равнинам и предгорьям Атлантиды бродило не менее дюжины видов крякунов. Два-три самых крупных, так называемые большие крякуны, водившиеся в легкодоступных восточных долинах, канули в Лету первыми. Готовясь к этому дню, Одюбон изучал останки крякунов в Ганновере и других местах.

И вот великий день настал, а художника все еще терзают сомнения.

– Я… полагаю, что это те, кого называют проворными крякунами, – медленно проговорил он. – Они больше всего похожи на образцы именно этого вида.

– Если ты утверждаешь, что это проворные крякуны, то, значит, так оно и есть. И любому, кто думает иначе, придется изменить свое мнение, потому что нашел их именно ты.

– Я хочу оказаться прав. – Но Одюбон не мог отрицать, что его друг попал в точку. – Жаль, что придется добывать образец, но…

– Он нас еще и прокормит какое-то время. – То, что одним крякуном станет меньше, Гарриса не волновало. – Они созданы для того, чтобы стать хорошей едой.

– Тоже верно.

Когда Одюбон закончил делать все необходимые ему эскизы пасущихся крякунов и соперничающих самцов, он вышел из-за дерева. Птицы уставились на него с легким удивлением, затем отошли. Он был для них чем-то странным, но они не сочли его серьезной опасностью. У животных в Атлантиде не было врожденного страха перед людьми. И за это они очень дорого заплатили.

Одюбон направился к птицам, те снова отступили. Гаррис тоже вышел из укрытия, что отнюдь не помогло.

Одюбон поднял руку:

– Постой там, Эдвард. Я заманю их обратно.

Положив ружье, он улегся навзничь на сладко пахнущую траву, поднял ноги и принялся ими дрыгать – сперва одной, затем другой, все быстрее и быстрее. С помощью этого трюка он, будучи в прерии Террановы, разбудил в вилорогой антилопе такое любопытство, что она к нему подошла. А то, что сработало с антилопой, должно сработать и с крякунами.

– Они идут? – спросил он Гарриса.

– Еще как идут. – Гаррис ухмыльнулся. – А ты знаешь, что выглядишь полным идиотом?

– Ну и что с того?

Одюбон продолжал дрыгать ногами. Да, теперь и он слышал, как птицы приближаются к нему, покрякивая на ходу, а вскоре услышал и шлепанье по траве их больших четырехпалых лап.

Поднявшись, он увидел, что более крупный самец стоит всего в нескольких футах от него. Птица громко крякнула – она не боялась двуногих, даже если они выше ее.

– Станешь стрелять в этого? – спросил Гаррис.

– Да. И будь наготове, если я не свалю его одним выстрелом, – предупредил Одюбон.

Выстрела крупной дробью в упор должно хватить. Но иногда дикие существа с поразительной настойчивостью цепляются за жизнь.

Одюбон поднял ружье. Нет, крякун явно не представлял, что это такое. Конечно, подобное не назовешь честной охотой, но искусство и наука требовали подобной жертвы. Художник нажал на спуск. Приклад ударил в плечо. Самец удивленно крякнул в последний раз и рухнул. Остальные птицы, гогоча, отбежали – быстрее человека, пожалуй со скоростью лошади.

– Он упал, – сказал Гаррис, подойдя к Одюбону. – И уже не поднимется.

– Нет. – Одюбон не был горд тем, что сделал. – Теперь другому самцу достанутся все самки.

– Выходит, ему следует тебя поблагодарить? – Гаррис ухмыльнулся и ткнул Одюбона в грудь.

– Пусть наслаждается, пока может, – хмуро ответил Одюбон. – Рано или поздно, скорее рано, сюда заявится кто-нибудь еще и застрелит его тоже и самок вместе с ним.

К этому времени остальные птицы удалились примерно на сотню ярдов. Не слыша больше неожиданного грома, они успокоились и снова начали пастись. Минуты две-три спустя над лугом пролетел ястреб – не краснохохолковый орел, а обычный ястреб, слишком маленький, чтобы представлять для крякунов угрозу. Тем не менее его тень напугала птиц сильнее, чем грохот. Они бросились прятаться под деревья, гогоча еще громче, чем после выстрела Одюбона.

– Принеси, пожалуйста, проволоку, Эдвард, – попросил художник. – Птицу такого размера на стенде не зафиксировать, но придать ей жизнеподобную позу я все же сумею.

– Сейчас вернусь, – ответил Гаррис.

Отсутствовал он дольше, чем обещал, но лишь потому, что не стал нести все необходимое сам, а привел вьючных лошадей. Теперь в распоряжении Одюбона оказалась не только проволока, но и его акварельные краски, и спирт для сохранения частей туши крякуна. А что, если они с Гаррисом сделают то, что обещали таможеннику не делать, и выпьют часть спирта вместо того, чтобы использовать его весь для образцов?.. Как еще они могут отпраздновать такое событие?

Вскоре Одюбон принялся за работу.

– Этот рисунок может оказаться последним в моей жизни, – сказал он. – Если это так, то я хочу вложить в него все, что смогу.

– Не говори чепухи. Ты с легкостью протянешь еще лет двадцать.

– Надеюсь, ты прав. – Одюбон не хотел говорить на эту тему. Он рассчитывал на это, но особенно не верил. – А для науки сейчас, возможно, последний шанс увидеть этих крякунов. Я перед ними в долгу и поэтому тем более обязан сделать все, на что способен.

С помощью проволоки он придал шее и крыльям мертвого самца позу, в которой тот бросал вызов сопернику. Сделанные с натуры эскизы очень помогли. Когда они с Гаррисом перемещали крякуна, сердце Одюбона бешено колотилось. Десять лет назад, и даже пять, он устал бы гораздо меньше. Нет, вряд ли у него впереди еще двадцать лет жизни, или около того.

«Тогда живи настоящим, – подумал он. – Это все, что тебе остается». Его глаза все еще видели, руки все еще повиновались. А если прочие органы изнашиваются наподобие частей парохода, который слишком много раз ходил вверх и вниз по течению Большой Мутной Реки… ну и что с того? Люди будут помнить его лишь благодаря тому, что увидели его глаза и сделали его руки. А остальное? Остальное имеет значение только для него.

И отныне, вспоминая проворных крякунов, люди станут думать о том, что увидели его глаза и сделали его руки. И Одюбон ощущал на плечах тяжкий груз ответственности – еще больший, чем когда рисовал краснохохолкового орла.

Крякуны вышли из-под деревьев и снова принялись щипать траву. Некоторые приблизились к тому месту, где он работал. Художнику показалось, что крики, которые они издавали, видя его рядом с мертвым самцом, наполнены любопытством и печалью. Крякуны знали, что их товарищ мертв, но не могли понять, почему Одюбон стоит возле него. В отличие от тени ястреба, они не видели в Одюбоне опасности.

Когда художник закончил работу, солнце уже садилось.

– Думаю, получилось, – сказал он. – Фон можно дорисовать и потом.

Гаррис долго рассматривал крякуна на бумаге – полного жизни, которую Одюбон похитил у своей модели. Он положил руку на плечо художника:

– Поздравляю. Этот рисунок будет жить вечно.

– Дольше, чем проживу я. И дольше, чем эти птицы. – Одюбон посмотрел на мертвого крякуна, уже не проворного. – Теперь берем анатомические образцы. И мясо для нас. Бедная птица, завтра в это время в ней уже будут кишеть личинки мух.

– Но твой рисунок сохранит его живым.

– Мой рисунок сохранит живой память о нем. Это совсем другое. – Одюбон вновь подумал о том, как часто и сильно билось его сердце. Сейчас оно успокоилось. Но еще двадцать лет?.. Вряд ли. – Да, это совсем другое. – Он вздохнул. – Но это все, что у нас есть. Очень жаль, но это так. – Он достал разделочный нож. – А теперь за оставшуюся работу…