Текст книги "Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"
Автор книги: Гарри Норман Тертлдав
Соавторы: Майкл Суэнвик,Джо Холдеман,Джин Родман Вулф,Паоло Бачигалупи,Брюс Стерлинг,Аластер Рейнольдс,Мэри Розенблюм,Стивен М. Бакстер,Элизабет Бир,Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 68 страниц)
– Бизонов тоже становится меньше, – заметил Гаррис, но от его слов Одюбон лишь пришел в еще большее возбуждение.
– Я должен торопиться! Торопиться, ты слышишь меня?
– Что ж, ты все равно никуда не сможешь отправиться, пока не отплывет «Орлеанская дева», – рассудительно ответил Гаррис.
– Однажды, очень скоро, от Нью-Марселя до Авалона проложат железную дорогу, – сказал Одюбон.
Железные дороги в Атлантиде строили почти так же быстро, как в Англии: быстрее, чем во Франции, и быстрее, чем в любой из новых республик Террановы. Но «скоро» еще не наступило, и Одюбону действительно придется ждать, пока пароход не поплывет на север.
Пассажиры покидали «Орлеанскую деву». Бет сошла с корабля, и Гаррис помрачнел. Новые путешественники поднимались на борт. Одни грузчики таскали на берег ящики, коробки, бочки и мешки. Другие, напротив, заполняли трюмы. И пассажиры, и грузчики, по мнению Одюбона, копошились, как сонные мухи. Но ему оставалось лишь сгорать от нетерпения и мерить шагами благословенно неподвижную палубу. Наконец, уже под вечер следующего дня, «Орлеанская дева» отчалила, направляясь в Авалон.
Все путешествие, длившееся два с половиной дня, пароход плыл вблизи от берега. То был один из самых живописных маршрутов в мире. Гигантские сосны и секвойи росли почти у самой воды – такие высокие и прямые, что вполне могли показаться колоннами огромного собора.
Собор этот, по-видимому, был возведен во славу загадкам и головоломкам. Огромные вечнозеленые деревья, такие как в Атлантиде, встречались только на Тихоокеанском побережье Террановы, то есть очень далеко отсюда. Почему они буйно раскинулись здесь, росли там, но больше нигде в мире? Одюбон не знал ответа на этот вопрос, как и любой другой натуралист, но страстно желал его узнать. Это могло бы стать блестящим венцом его карьеры! Увы, сей венец ему вряд ли суждено носить.
«Орлеанская дева», не останавливаясь, миновала рыбацкий городок Ньюки. Одюбон отыскал это место на карте, уточнил у стюарда и был весьма доволен, когда тот подтвердил его правоту.
– Если что-либо случится со штурманом, сэр, то я не сомневаюсь, что с вами мы не пропадем, – сказал он и подмигнул, давая понять, что его слова не следует воспринимать слишком серьезно.
Одюбон вежливо улыбнулся в ответ и принялся вновь изучать карту. Западный берег Атлантиды и восточный берег Террановы, разделенные тысячей миль океана, подходили друг к другу, как два кусочка огромной головоломки. Такое же соответствие наблюдалось и между выступом Бразилии в Южной Терранове и впадиной Западной Африки по другую сторону Атлантики. А очертания восточного побережья Атлантиды более или менее соотносились с береговой линией запада Европы.
И что это означает? Одюбон знал, что он далеко не первый, кто ломает над этим голову. Да и как можно не удивиться, пристальнее взглянув на карту? Составляли ли Атлантида и Терранова некогда единое целое? А Африка и Бразилия? Как такое могло быть, если между ними настолько широкий океан? Одюбон не представлял, что подобное было возможно. И не только он. Но когда смотришь на карту…
– Совпадение, – сказал Гаррис, когда Одюбон заговорил об этом во время ужина.
– Возможно. – Одюбон отрезал кусочек от гусиной ножки. В последние дни его желудок вел себя лучше, а море оставалось спокойным. – Но если это совпадение, то не слишком ли большое, как ты полагаешь?
– А мир вообще большой. – Гаррис отпил глоток вина. – Тебе не кажется, что в нем найдется место для парочки больших совпадений?
– Возможно, – повторил Одюбон, – но, когда смотришь на карты, создается впечатление, что такие соответствия очертаний объясняются некой причиной, а не случайностью.
– Тогда скажи, как между ними появился океан. – Гаррис нацелил на него палец, как ствол пистолета. – И если скажешь, что это был Ноев потоп, то я возьму бутылку этого прекрасного бордо и стукну тебя ею по голове.
– Ничего подобного я не собирался утверждать, – возразил Одюбон. – Во время Ноева потопа вода могла залить эти земли, но не разделить их, причем сохранив полное соответствие береговых линий.
– Тогда это должно быть совпадением.
– Я не считаю, что это должно быть чем-либо, mon vieux.[193]193
Мой друг (фр.).
[Закрыть] Я считаю, что нам неизвестна причина… если, признаю, эта причина вообще имеется. Может быть, когда-нибудь мы это узнаем, но не сейчас. Пока что для нас это загадка. А нам ведь нужны загадки, как ты думаешь?
– Конкретно сейчас, Джон, мне нужен соус. Будь любезен, передай его, пожалуйста. Изумительно подходит к гусятине.
Тут он был прав. Одюбон полил соусом темное и сочное мясо у себя на тарелке, затем протянул соусник другу. Гаррис, когда мог, предпочитал игнорировать загадки. Но только не Одюбон. Они напоминали ему не только о том, как много люди – вообще – пока не знают, но и о том, как много он – в частности – еще может узнать.
«Столько, сколько позволит мне время», – подумал Одюбон и отправил в рот очередной кусочек гусятины.
Авалон высился на шести холмах. Отцы города продолжали искать седьмой, чтобы после этого сравнить Авалон с Римом, но ни одной приличной возвышенности на многие мили вокруг так и не нашлось. Открывающийся на запад Авалонский залив подарил этому городу, возможно, лучшую гавань в Атлантиде. Полтора столетия назад залив был пиратским гнездом. Флибустьеры выплывали отсюда грабить корабли в Гесперийском заливе до тех пор, пока объединенный британско-голландский флот не загнал их обратно в гавань, а затем не выкурил и оттуда.
Городские улицы все еще напоминали о бандитском прошлом: дорога Золотой Бороды, авеню Вальжана, улица Карманника Чарли. Но теперь залив патрулировали два атлантийских паровых фрегата. Рыбацкие лодки, купеческие корабли – как паровые, так и парусные – и лайнеры наподобие «Орлеанской девы» спокойно заходили в гавань и покидали ее. О флибустьерах еще помнили, но их давно уже не было.
«Только бы с крякунами не случилось того же, что и с пиратами, – подумал Одюбон, когда «Орлеанская дева» встала у причала. – Господи, прошу Тебя, не допусти этого».
Он перекрестился. Одюбон не знал, поможет ли молитва, но уж точно не навредит, а потому направил ее в небеса.
Гаррис указал на вышагивающего по причалу мужчину:
– Это, случайно, не Гордон Коутс?
– Он самый.
Одюбон помахал человеку, издающему его работы в Атлантиде. Приземистый и округлый Коутс, щеголяющий еще более пышными, чем у Одюбона, бакенбардами, помахал в ответ. На нем был лоснящийся шелковый сюртук, а на голове – лихо заломленный цилиндр.
Одюбон поднес ко рту сложенные ладони:
– Как поживаешь, Гордон?
– О, сносно. Может, чуточку лучше, чем сносно, – отозвался Коутс. – Значит, ты снова отправляешься в глухомань? – Сам он был городским человеком до кончиков ухоженных нолей. За город Коутс выбирался лишь на скачки. В лошадях он прекрасно разбирался. Когда Коутс делал ставки, он выигрывал… во всяком случае чаще, чем проигрывал.
Двое его слуг уже стояли с тележками наготове, чтобы позаботиться о багаже путешественников. Когда опустили сходни и пассажиры сошли на берег, мужчины пожали руки и похлопали друг друга по спине.
– И где ты решил нас поселить? – осведомился Гаррис, который всегда беспокоился о таких вещах. Благодаря его предусмотрительности в подобных вопросах Одюбон частенько оказывался в гостиницах гораздо более комфортабельных, чем если бы выбирал их сам.
– А как, по-твоему, звучит «Гесперийская королева»? – ответил Коутс вопросом на вопрос.
– Как имя похищенной пиратами женщины, – сообщил Одюбон, и издатель расхохотался. – А там поблизости есть конская ярмарка или конюшня, где можно взять лошадь на время? Я хочу сделать это как можно скорее.
Гаррис тяжело вздохнул. Одюбон предпочел этого не услышать.
– Конечно-конечно, совсем недалеко, – отозвался Коутс и указал на небо. – Смотрите, орел! По моему, это знамение для вас.
Крупная белоголовая птица летела на юг. Одюбон знал, что орел скорее всего направляется на городскую свалку, копаться в отбросах. С тех пор как в Атлантиде появились люди, белоголовые орлы процветали. Вид этого орла наполнил душу Одюбона тайным разочарованием. Он предпочел бы увидеть краснохохолкового орла, национальную птицу атлантийцев. Но численность этих могучих стервятников – по общему мнению, крупнейших в мире – стала резко сокращаться вместе с численностью диких уток, их главной добычи.
– Что ж, – сказал Одюбон, – пусть будет «Гесперийская королева».
Когда он посещал Авалон в прошлый раз, у гостиницы были другое название и другой владелец. С тех пор она стала более современной, равно как и Авалон, сделавшийся заметно больше и богаче, чем десять – или уже двенадцать? – лет назад.
Гаррис это тоже заметил. Такое Гаррис замечал всегда.
– А дела у вас идут хорошо, – сказал он Гордону Коутсу, отрезая за ужином кусочек бифштекса.
– Неплохо, неплохо, – согласился издатель. – Я собираюсь опубликовать книгу одного парня – он живет здесь в городе и полагает, будто написал великий атлантийский роман. Надеюсь, парень прав. Заранее никогда не скажешь.
– Однако ты в это не веришь, – сказал Одюбон.
– Пожалуй, нет, – согласился Коутс. – Каждый автор думает, что написал великий атлантийский роман, – если только он не родом из Террановы или Англии. А иногда даже в этом случае. У мистера Хоторна шансы выше, чем у некоторых – я бы даже сказал, чем у большинства, – но не намного.
– А как называется роман? – поинтересовался Гаррис.
– «Кровавое клеймо». Неплохое название, раз даже я это признаю, – а я признаю, потому что оно мое. Хоторн предлагал «Берега другого моря». – Коутс зевнул, словно желая показать, что по части наименований авторы просто безнадежны. Затем, указав на Одюбона, заявил: – Я бы и твои книги называл как-нибудь иначе, если бы они не выходили еще в Англии и Терранове. Скажем, «Птицы и зверушки». Кто вообще помнит, что значит «четвероногие», не говоря уже о «живородящих»?
– Мои книги неплохо продаются и под теми названиями, которые дал им я, – возразил Одюбон.
– Конечно, неплохо, но могли бы и гораздо лучше. Я бы сделал тебя большим автором. – Коутс был из тех, кто всегда преследует корыстные цели. Сделав Одюбона «большим автором» – он произнес эти слова медленно и любовно, – он смог бы заработать больше.
– А я знаю, почему местные не могут отличить четвероногое от ямы в земле, – сообщил Гаррис. – В Атлантиде, пока ее не открыли, их почти и не было. Как в Ирландии нет змей, так и здесь нет… – он ухмыльнулся, – зверушек.
– Нет живородящих четвероногих. – Одюбон выпил уже достаточно, чтобы им овладело стремление к точности, – но еще не так много, чтобы оказаться не в состоянии произнести слово «живородящие». – Здесь в изобилии водятся ящерицы, черепахи, лягушки, жабы и саламандры… и змеи, разумеется, хотя у змей нет четырех ног, а потому и четвероногости, – с гордостью завершил он.
– Само собой, у змей нет ног, – фыркнул Гаррис.
– Ну, зато теперь у нас всякого зверья хватает, – сказал Коутс. – Какого угодно, от мышей до лосей. Каких-то мы завезли, другие сами завелись. Попробуйте-ка помешать мышам и крысам пробираться на корабли. Да-да, валяйте, пробуйте. И удачи вам, потому что она вам понадобится.
– И сколько местных видов из-за этого исчезло? – спросил Одюбон.
– Понятия не имею, – ответил Коутс. – По мне, так поздновато теперь об этом беспокоиться, разве нет?
– Надеюсь, что нет, – проговорил Одюбон. – Надеюсь, еще не поздно для них. И не поздно для меня. – Он отпил вина. – И я знаю, какое живородящее существо нанесло здесь самый большой ущерб.
– Крысы? – осведомился Коутс.
– Спорим, что куницы? – предложил Гаррис.
Одюбон по очереди покачал головой в сторону каждого из них, затем ткнул пальцем себе в грудь:
– Человек.
Они выехали из Авалона три дня спустя. Часть этого времени Одюбон потратил на покупку лошадей и сбруи; и о нем не жалел. Остальное провел с Гордоном Коутсом, встречаясь с подписчиками и потенциальными подписчиками на его книги, и этого времени ему было жаль. Одюбон оказался более способным в делах, чем большинство его коллег-художников, и обычно не тяготился необходимостью радовать уже имеющихся заказчиков и привлекать новых. Если никто не покупает твои картины, у тебя чертовски много времени, чтобы рисовать новые. В молодости Одюбон испробовал себя в нескольких других профессиях, возненавидел их все и не преуспел ни в одной. И теперь отлично понимал, как ему повезло, что он может зарабатывать на жизнь, занимаясь любимым делом, и как много труда уходит на то, что другие называют везением.
К облегчению Одюбона, ему удалось исчезнуть из города, избежав заказов на портреты. Еще до отплытия из Нового Орлеана он ощущал за спиной горячее дыхание времени. Художник чувствовал, что стареет, слабеет, становится более немощным. Пройдет еще несколько лет, быть может всего год или два, и ему уже не хватит сил и энергии для путешествия по диким местам Центральной Атлантиды. А даже если и хватит, то уже может не остаться уток, которых он хочет нарисовать.
«Да я и сейчас могу их не найти». Эта мысль жгла его, подобно кислоте. Мысленным взором он постоянно видел какого-нибудь охотника или лесоруба с ружьем…
Выехав из Авалона, Одюбон вполне мог бы вообразить, что путешествует по сельской местности где-нибудь во Франции или Англии. Только фермы здесь крупнее, чем в Европе, а луга между ними – шире. То была недавно заселенная земля, ее не возделывали столетиями или даже тысячелетиями. Но растения на полях – пшеница, ячмень, кукуруза, картофель – или европейские, или привезены из Террановы и давно привычные в Старом Свете. Фруктовые деревья были родом из Европы; орехи опять-таки из Европы и Террановы. Лишь редкие островки секвойи и местных сосен напоминали о том, что до Гесперийского залива всего несколько миль на запад.
Также обстояло дело и с животными. Возле ферм лаяли собаки. Во дворах копошились куры. Бродили кошки, охотясь или на мышей – тоже иммигрантов, – или на беспечных цыплят. Утки и гуси – обычные домашние гуси – плавали в прудах. Рылись и валялись в грязи свиньи. На лугах паслись коровы, овцы и лошади.
Большинство людей, вероятно, не обратили бы внимания на растущие здесь и там папоротники, или на птиц на земле, на деревьях или в небесах. Некоторые из этих птиц, такие как вороны, встречались по всему миру. Другие, как белоголовый орел, которого Одюбон видел в Авалоне, водились как в Атлантиде, так и в Терранове (на восточном побережье Атлантиды иногда встречался белохвостый орел, залетающий туда из Европы или Исландии). Но остальные птицы (никто не знал сколько) были уникальными обитателями большого острова.
Лишь специалисты могли определить, чем атлантийский сероголовый стриж отличается от печного иглохвоста из Террановы или от маленьких европейских стрижей. Многие местные дрозды выглядели почти такими же, как их собратья на востоке и западе. Они принадлежали к различным видам, но хохолки и повадки у них были схожие. То же Одюбон мог сказать и про островных славок, порхавших по деревьям в поисках насекомых точно так же, как и их родственницы на дальнем берегу Гесперийского залива. Да, общего было много. Но…
– Я все гадаю, скоро ли нам начнут попадаться масляные дрозды, – проговорил Одюбон.
– Только не так близко от Авалона, – отозвался Гаррис. – Здесь ошивается слишком много собак, котов и свиней.
– Пожалуй, ты прав. Эти птички очень доверчивы, а шансов убежать у них немного.
Рассмеявшись, Гаррис изобразил кончиками пальцев машущие крылышки. У масляных дроздов крылья были побольше, но ненамного – они не могли летать. Сами же птицы вырастали крупнее куриц. Длинными и острыми клювами они в поисках червей проникали в землю так глубоко, как обычные, летающие дрозды не могли и мечтать. Когда корма становилось в избытке, масляные дрозды откладывали жирок на черный день.
Но они оказались совершенно беспомощны против людей и животных, завезенных в Атлантиду. Причиной стало не только то, что птицы были вкусны или что их вытопленный жир отлично подходил для масляных ламп. Просто дрозды не привыкли, что на них охотятся наземные существа, поскольку до появления людей единственными живородящими четвероногими в Атлантиде были летучие мыши.
– Даже летучие мыши здесь необычные, – пробормотал Одюбон.
– Да, ты прав, но почему ты об этом вспомнил? – спросил Гаррис.
Одюбон пояснил ход своих мыслей.
– Где еще в мире водятся летучие мыши, которые больше времени проводят на земле, чем в воздухе? – продолжил он.
Одюбон считал, что задает риторический вопрос, но Гаррис поинтересовался в ответ:
– Разве похожие не водятся в Новой Зеландии?
– Правда? – удивился Одюбон. Гаррис кивнул. Художник поскреб бакенбарды. – Так-так… Оба острова расположены далеко от материков, посреди океана…
– В Новой Зеландии тоже были свои крякуны, или нечто подобное. Как же, черт побери, они назывались?..
– Моа. Это я помню. Я тебе показывал восхитительные рисунки их останков, сделанные недавно профессором Оуэном? Линии просто поразительные. Поразительные! – То, как Одюбон поцеловал кончики пальцев, доказывало, что в душе он остался французом.
Гаррис взглянул на него с лукавой улыбкой:
– Но ты, конечно, смог бы нарисовать лучше?
– Сомневаюсь. Каждому свое. Нарисовать мертвый образец так, чтобы на полотне он смотрелся как живой, – я могу. Мой талант именно в этом, и я потратил теперь уже почти сорок лет, чтобы научиться всем необходимым приемам и хитростям. А вот изобразить ископаемые кости в мельчайших деталях… тут я, без малейшего стыда, отдаю пальму первенства достойнейшему профессору.
– Будь в тебе чуть меньше скромности, ты был бы идеален, – заявил Гаррис.
– Вполне возможно, – самодовольно ответил Одюбон, и они поехали дальше.
Медленная глуховатая барабанная дробь доносилась с засыхающей сосны, с высоты около тридцати футов.
– Вот он, Джон! – указал Гаррис. – Видишь его?
– Вряд ли я смог бы его не заметить, если он размером с ворона, – ответил Одюбон.
Краснощекий дятел продолжал долбить, отыскивая под корой личинки. Это был самец, с красным, как и щеки, хохолком. У самки хохолок черный, загибающийся вперед. Точно так же различались самцы и самки их близких родственников из континентальной Террановы – белоклювый и императорский дятел из Мексики.
Одюбон спешился, зарядил дробовик и приблизился к сосне. К этому дятлу он подошел ближе, чем смог бы к любому из его собратьев в Терранове. Подобно масляным дроздам и многим другим птицам Атлантиды, дятел не мог представить, что некто на земле представляет для него угрозу. Белоклювый и императорский были менее наивны.
Дятел поднял голову и издал звук. Он оказался высоким и пронзительным, как взятая на кларнете фальшивая нота. Одюбон замер с ружьем на плече, ожидая, не откликнется ли другая птица. Когда этого не произошло, он прицелился и нажал на спуск. Дробовик выстрелил, извергнув пахнущий фейерверком дым.
Испуганно вскрикнув, краснощекий дятел свалился с сосны. Минуты две он бился на земле, потом затих.
– Хороший выстрел, – прокомментировал Гаррис.
– Merci, – рассеянно отозвался Одюбон.
Он поднял дятла. Тот был еще теплый, и по нему ползали клещи и птичьи вши. Те, кто не имел дела с только что убитой птицей, никогда не думают о таких вещах. Художник вытер ладонь о штанину, чтобы избавиться от ползучих паразитов. Обычно они не трогают людей, потому что те им не по вкусу, но иногда…
Одюбона внезапно посетила свежая мысль. Он уставился на дятла и проговорил:
– А вот интересно, птичьи паразиты из Атлантиды отличаются так же, как и сами птицы, или они одинаковые что здесь, что у птиц Террановы?
– Не знаю, – отозвался Гаррис. – Не хочешь заспиртовать десяток-другой паразитов, а затем проверить?
Секунду подумав, Одюбон покачал головой:
– Нет, уж лучше пусть этим займется тот, кого такие проблемы действительно интересуют. А я здесь ради уток, а не вшей!
– Кстати, ты и сейчас добыл неплохой образец, – заметил его друг. – Краснощекие тоже становятся редкостью.
– Потому что осталось мало лесов, где они могут кормиться, – со вздохом произнес Одюбон. – В Атлантиде вообще немного сохранилось от того, что было прежде, – кроме людей, ферм и овец. – Едва произнеся эти слова, он понял, что не прав, но поправляться не стал. – Если сейчас мы не покажем ее такой, какая она есть, то вскоре будет уже слишком поздно. А для очень многих видов это «поздно» уже наступило.
«А не опоздал ли я сам? – подумал он. – Пожалуйста, пусть это окажется не так!»
– Станешь делать наброски прямо сейчас? – спросил Гаррис.
– Если не возражаешь. Птичьим тушкам гораздо легче придать нужную позу, пока они не начали коченеть.
– Давай приступай. – Гаррис спешился. – А я пока выкурю трубочку-другую и поброжу вокруг с ружьем. Может, добуду кого-нибудь еще тебе для рисования. Или нам на ужин. А может, и то и другое – как знать? Если я правильно помню, местные утки и гуси на вкус не хуже остальных – за исключением нырков. – Он был убежден, что лучшая дичь в мире – это утка-нырок, должным образом зажаренная и поданная с кусковым сахаром. Одюбон был склонен с ним согласиться.
Когда Гаррис ушел, художник положил краснощекого дятла на траву и подошел к одной из вьючных лошадей. Он помнил, в какой из седельных сумок лежат его рисовальные принадлежности: стенд для установки образца, проволока, палочки рисовального угля и драгоценная бумага.
Одюбону вспомнилось, как в детстве он приходил в отчаяние оттого, что не мог нарисовать птиц в реалистичных позах. Живая птица в руке смотрелась прекрасно, но мертвая выглядела лишь тем, чем была, – мертвой птицей. Обмякшая и распластанная, она словно кричала о своей безжизненности.
Обучаясь живописи во Франции у Давида, он иногда делал рисунки с чучел. У художника запылали щеки, когда он вспомнил шарнирную модель птицы, которую попытался смастерить из дерева, пробки и проволоки. После бесконечных усилий он произвел на свет нечто, что могло сойти лишь за хромого дронта.[194]194
Дронт – вымершая птица отряда голубеобразных, обитавшая на островах Индийского океана и истребленная в XVII–XVIII вв. завезенными туда свиньями.
[Закрыть] Друзья тогда высмеяли его творение. И как было на них сердиться, когда Одюбону самому хотелось расхохотаться, глядя на это чудище? В конце концов он его растоптал.
Если бы ему не пришла в голову мысль о проволоке… Сейчас художник не представлял, что бы без нее делал. Проволока позволяла ему зафиксировать птицу в таком положении, словно она еще жива. Его первым опытом стал зимородок, и, еще рисуя, Одюбон уже понимал, что результат получается уникальный. Даже сейчас, устанавливая стенд, он на миг испытал тот, давний восторг. Едва художник придал птице желаемую позу, у нее даже глаза словно ожили.
Закрепляя дятла проволокой так, будто тот все еще сидит на стволе, Одюбон пожалел, что не может вызвать в себе нечто более сильное, чем тень былого трепета. Но он уже очень много раз проделывал эту операцию. Рутина затмевала искусство. Сейчас он уже не был открывателем чуда. Он просто… работал.
«Что ж, если работаешь, то покажи все, на что способен», – подумал он.
Долгая практика принесла свои плоды. Пальцы почти самостоятельно гнули проволочки, придавая птице нужную позу. Когда руки решили, что дело сделано, Одюбон критично осмотрел краснощекого дятла, затем переместил проволоку, изменяя положение хвоста. Этими длинными и жесткими перьями дятел упирался в кору – почти так же, как если бы у него имелись задние лапы.
Художник начал рисовать эскиз. Ему вспомнилось, сколько мучительных усилий потребовали первые из них и какими жалкими, несмотря на все мучения, оказывались результаты. Одюбон знал и других художников, которые пытались изображать птиц, но опускали руки, когда первые картины не совпадали с тем, чего они хотели и чего ожидали. У некоторых из них, судя по тому, что Одюбон видел, несомненно был дар. Но обладать талантом и оттачивать его… О, какая большая разница! Мало у кого хватило упорства продолжать заниматься любимым делом, даже если получалось не очень хорошо. Одюбон сам не сумел бы подсчитать, сколько раз он, отчаявшись, почти сдавался. Но когда упорство встречает талант, на свет могут родиться великие творения.
Угольный карандаш словно ожил, порхая по листу бумаги. Одюбон кивнул. Выходящие из-под его пальцев линии остались такими же сильными и плавными, как и прежде. Руки у него не дрожали, как у многих в его возрасте. Но далеко ли он ушел от них? С каждым восходом солнца он приближался к ним на день. Художник рисовал быстро, наперегонки с собственной старостью.
Громыхнуло ружье Гарриса, и рука Одюбона дрогнула. А у кого бы она не дрогнула из-за неожиданного выстрела? Впрочем, испорченную линию легко можно стереть. Художник быстро и уверенно продолжил работу и почти завершил эскиз к тому времени, когда вернулся Гаррис, держа за ноги большую птицу.
– Индейка? – удивленно воскликнул Одюбон. Его друг кивнул и широко улыбнулся:
– Сегодня нас ждет прекрасный ужин!
– Согласен. Но кто бы мог подумать, что эти птицы распространятся настолько быстро? Их завезли на юг… не более тридцати лет назад, верно? А сейчас ты подстрелил индейку уже здесь.
– Зато на них интереснее охотиться, чем на масляных дроздов и им подобных. У индеек хотя бы хватает ума спасаться, если они видят приближающуюся опасность. Можно сказать, того самого ума, который Господь дал гусю… хотя Он и наделил им не всех местных гусей.
– Не всех, – согласился Одюбон.
Одни регулярно улетали в другие страны и благодаря этому приобрели необходимую осторожность. Другие жили на большом острове круглый год. Эти птицы осторожности не проявляли. Некоторые из них плохо летали. А прочие и вовсе не могли летать, потому что крылья у них были маленькими и бесполезными, как у масляных дроздов.
Крякуны удивительно походили на гусей-переростков, причем с лапами-переростками. Некоторые виды отличались черными шеями и белыми пятнышками на подбородке, как у канадского гуся. Это обстоятельство искренне озадачило Одюбона – создавалось впечатление, что Господь повторился, но почему? На лапах у крякунов тоже имелись остаточные перепонки, а их клювы, хотя и приплюснутые с боков, во всем остальном напоминали широкие и плоские клювы обычных гусей.
Одюбон видел экспонаты, хранящиеся в музее в Ганновере: скелеты, несколько шкур, огромные зеленоватые яйца. Самая свежая шкура относилась к 1803 году. Сейчас художник жалел, что вспомнил об этом. Если он ввязался в погоню за недостижимым… то тут ничего не изменить. Он делает все, что может. И раскаивается лишь в том, что не предпринял этого раньше. Он пытался. Не получилось. И теперь мог лишь надеяться, что хоть какие-то шансы на успех еще остались.
Гаррис ощипал индейку и развел костер. Одюбон закончил эскиз.
– Хорошо получилось, – заметил Гаррис, взглянув на работу друга.
– Неплохо, – признал Одюбон.
Ему удалось перенести на бумагу желаемую позу. Он выпотрошил дятла, чтобы сохранить его, и не удивился, обнаружив в желудке множество личинок жуков. Само название этого вида, Campephilus, означало «любящий личинки». Художник сделал запись в дневнике и поместил тушку птицы в спирт.
– Лучше, чем «неплохо», – сказал Гаррис.
Он разделал индейку и насадил мясо на прутья.
– Что ж, может быть, – согласился Одюбон, принимая от друга импровизированный шампур и начиная жарить ногу. Он не стеснялся похвал – как раз наоборот. Но все же добавил: – Я приехал сюда не ради дятлов. Я приехал за крякунами, Богом клянусь.
– Бери то, что видишь. – Гаррис повернул свой прутик, чтобы индейка прожарилась равномерно. – Бери то, что видишь, и надейся, что получаешь то, ради чего приехал.
– Что ж, может быть, – повторил Одюбон и посмотрел на восток, в сторону все еще малоисследованного сердца Атлантиды. – Но чем упорнее трудишься, тем вероятнее получишь то, что хочешь. Надеюсь, я все еще могу работать достаточно упорно. И, – он снова взглянул на восток, – надеюсь, то, чего я хочу, все еще там.
Путешественники оставались на главной дороге почти неделю. Широкая и хорошо утоптанная, она позволяла им двигаться быстрее, чем по узким и более извилистым тропинкам. Но когда Одюбон увидел выглянувшие из-за восточного горизонта горы Грин-Ридж, искушение свернуть стало непреодолимым.
– Нет смысла подниматься в горы где-либо поблизости от главной дороги, – заявил он. – Мы знаем, что крякуны там не водятся, потому что иначе их давно заметили бы, не так ли?
– Логично, – подтвердил Гаррис. И, помолчав, добавил: – Но я не стал бы возражать против еще нескольких ночевок в полуприличных гостиницах.
– Когда мы вернемся с тем, что ищем, даже «Гесперийская королева» будет для нас недостаточно хороша, – возразил Одюбон. Но на пути к цели нам придется вынести определенные трудности.
– Уж это точно, – вздохнул Гаррис.
Вдоль главной дороги в изобилии росли фруктовые деревья, дубы, каштаны, вязы и клены. Все они попали сюда из Европы или Террановы. Однако стоило путешественникам немного отъехать в сторону, как атлантийская флора вновь заявила о своих правах: гинкго и магнолии, саговники и сосны с густым подлеском из папоротников. Птичьи трели, как привычные, так и незнакомые, звучали все чаще, по мере того как путники продвигались все дальше в малозаселенную местность. Похоже, атлантийские птицы чувствовали себя уютнее в окружении деревьев, среди которых выросли бесчисленные поколения их предков, чем в обществе дерзких переселенцев, завезенных людьми.
Однако не все новички теснились у дороги. Лютики и маки украшали яркими цветными пятнами невероятно зеленый ландшафт. Местные пчелы жужжали среди незнакомых для них цветков… а может, это были европейские пчелы, привезенные на новую землю посреди моря, чтобы опылять растения, которые людям нужны, желанны или просто нравятся. Заинтересовавшись, Одюбон остановился и присел возле маков, чтобы взглянуть на пчел вблизи. Это оказались, все всякого сомнения, европейские пчелы. Испытывая странное разочарование, но не удивление, художник отметил этот факт в дневнике.
– Пройдет еще сто лет, – сказал он, вновь забираясь в седло, – и много ли останется от прежней Атлантиды? И останется ли что-нибудь вообще?
– Через сто лет для любого из нас это не будет иметь значения, – возразил Гаррис. – Потому что мы уже окажемся по другую сторону небесных врат.
– Для нас, пожалуй, и нет. – Одюбон задумался над тем, есть ли у него впереди десять или хотя бы пять лет, не говоря уже о ста. – Но будет иметь значение для тех, кто сейчас молод и живет здесь. Они топчут прекрасное, даже не задумываясь о том, что делают. Разве не хотел бы ты увидеть живых дронтов, сохраненных для потомков? – Он постарался не вспоминать свою несчастную модель птицы.
– Живых? Да я могу отправиться в Ганновер и услышу, как они произносят там речи в парламенте, – ответил Гаррис. Одюбон фыркнул, и его друг успокаивающе поднял руку. – Не сердись, Джон: Я с тобой согласен.
