Текст книги "Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"
Автор книги: Гарри Норман Тертлдав
Соавторы: Майкл Суэнвик,Джо Холдеман,Джин Родман Вулф,Паоло Бачигалупи,Брюс Стерлинг,Аластер Рейнольдс,Мэри Розенблюм,Стивен М. Бакстер,Элизабет Бир,Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 68 страниц)
Йен Макдональд
Маленькая богиня[1]1
«The Little Goddess», by Ian McDonald. Copyright © 2005 by Dell Magazines. First published in Asimov's Science Fiction, June 2005. Reprinted by permission of the author.
[Закрыть]
Я запомнила ночь, когда стала богиней. Мужчины забрали меня из отеля на закате. Голова кружилась от голода, потому что оценщик детей не велел есть в день испытания. Я была на ногах с рассвета: умывание, одевание, раскраска – долгое и трудное дело. Родители вымыли мне ноги в биде. Мы впервые увидели эту штуку и сочли такое ее применение самым естественным. Никто из нас до того не останавливался в отеле. Он показался нам роскошным, хотя теперь я понимаю, что это был дешевый отель туристической компании. Помню, когда мы спустились в лифте, там пахло готовившимся на ги[2]2
Ги – топленое масло.
[Закрыть] луком. Я решила, что это запах лучшей в мире пищи.
Знаю, что те мужчины являлись жрецами, но не запомнила, как они были одеты. В вестибюле мама расплакалась; отец поджал губы и таращил глаза, как делают взрослые, когда им хочется плакать, но нельзя показывать слез. В том же отеле ждали испытания еще две девочки. Я их не знала: они приехали из других деревень, где могут жить деви.[3]3
Деви – богиня (санскр.).
[Закрыть] Их родители не скрывали слез. Я дивилась – отчего: ведь их дочери могли стать богинями!
На улице водители рикш и прохожие гудели и махали руками, приметив наши красные платья и «третий глаз» на лбу. Деви, смотрите, деви! Другие девочки крепко уцепились за руки мужчин. Я подобрала подол и шагнула в машину с затемненными стеклами.
Нас отвезли к Хануман Дхока.[4]4
Хануман Дхока – главная площадь Катманду, столицы Непала, названная в честь мифического царя обезьян Ханумана, а также дворцово-храмовый комплекс, расположенный на ней.
[Закрыть] Полиция и механизмы оттесняли народ с площади Дурбар.[5]5
Дурбар – иное название Хануман Дхока.
[Закрыть] Я, помнится, долго глазела на машины с куриными ногами и обнаженными клинками в руках. Личные боевые автоматы короля. Потом я увидела храм, его крыши уходили все выше и выше в алый закат, и на мгновение мне показалась, что выгнутые вверх карнизы кровоточат.
В длинной сумрачной комнате стояло душное тепло. Пыльные лучи вечернего света пробивались в трещины и щели резного дерева с такой яркостью, что казалось, оно загорелось. Снаружи доносились шум машин и гомон туристов. Стены казались тонкими и в то же время словно километровой толщины. Площадь Дурбар осталась в целом мире от нас. В комнате пахло кислой медью. Тогда я не узнавала запаха, но теперь мне известно, что так пахнет кровь. Сквозь запах крови просачивался другой: времени, слежавшейся толстыми слоями пыли. Одна из двух женщин, которым предстояло опекать меня, если я пройду испытание, сказала, что храму пятьсот лет. Это была маленькая полная женщина с лицом, которое казалось улыбчивым, но, присмотревшись, вы не находили улыбки. Она усадила нас на красные подушки на полу, дожидаться, пока мужчины приведут остальных девочек. Кое-кто из них уже плакал. Когда нас собралось десять, женщины ушли, и двери за ними закрылись. Мы долго сидели в жаркой длинной комнате. Некоторые девочки вертелись и болтали, но я посвятила все внимание деревянной резьбе и вскоре забылась. Мне всегда легко было впасть в забытье: в деревне шакья[6]6
Шакья – зд.: каста народа неваров.
[Закрыть] я на много часов растворялась в движении облаков над горами, в ряби серой реки далеко внизу, в хлопках молитвенных знамен на ветру. Родители видели в этом знак моей врожденной божественности – один из тридцати двух признаков, отмечающих девочку, в которой живет богиня.
В меркнущем свете я читала рассказ о том, как Джайапракаш Малла играл в кости с деви Таледжу Бхавани, явившейся к нему в образе красной змеи и поклявшейся, уходя, что станет возвращаться к королям Катманду лишь в образе юной девственницы самой низкой касты, чтобы посрамить их высокомерие. Темнота помешала мне дочитать до конца, но я в этом и не нуждалась. Я сама была окончанием истории – или одна из других девяти девочек низшей касты, собранных в святом доме богини.
Потом дверь распахнулась, захлопали петарды, и сквозь грохот и дым в зал ворвались красные демоны. За их спинами люди в багровых одеждах били в сковородки, трещотки и гонги. Две девочки сразу расплакались, и две женщины вошли и увели их. Но я-то знала, что чудовища – просто глупые мужчины. В масках. Они были даже и не похожи на демонов. Я повидала демонов, когда дождевые тучи уходили, и косой свет падал в долину, и горы разом вырастали над нами. Каменных демонов многокилометровой высоты. Я слышала их голоса, и дыхание их не пахло луком. Глупые мужчины плясали передо мной, потрясая красными гривами, но я видела их глаза в отверстиях раскрашенных масок, и в их глазах плескался страх передо мной.
С новым хлопком петард опять загремела дверь, и из дыма появились новые мужчины. Они несли корзины, укрытые красными полотнищами. Поставив их перед нами, они сдернули ткань. Головы буйволов, отрубленные совсем недавно, так что кровь блестела ярким шелком. Глаза закачены, вываленные языки еще теплые, носы еще влажные. И мухи вились у рассеченных шей.
Мужчина подтолкнул корзину к моей подушке, словно блюдо со священной пищей. Грохот и гул за дверью слились в рев, звон металла до боли резал уши. Девочка из моей деревни завизжала, ее крик заразил другую, и еще одну, и четвертую. Женщина, высокая, плоская, с кожей, подобной коже старого кошелька, вошла забрать их, заботливо придерживая им подолы, чтобы не измазать кровью. Танцоры вились вокруг, как языки пламени, а мужчина, опустившийся на колени, поднял из корзины голову буйвола. Он поднес ее к моему лицу, глаза к глазам, но я думала только о том, какая она, наверно, тяжелая: у него мышцы вздулись жгутами и руки дрожали. Мухи походили на черные самоцветы. За дверью что-то хлопнуло, и мужчины опустили головы в корзины, укрыли их материей и ушли вместе с глупыми демонами, извивавшимися и скакавшими вокруг них.
Теперь на подушке осталась всего одна девочка. Незнакомая. Она была из семьи Варджьяна, из неварской деревни ниже по ущелью. Мы сидели долго, и нам хотелось поговорить, но мы не знали, не полагается ли по условиям испытания молчать. Потом дверь отворилась в третий раз, и двое мужчин ввели в зал деви белого козла. Они поставили его прямо передо мной и неварской девочкой. Я видела, как он поводит злыми глазами со щелями зрачков. Один мужчина держал козла за путы, а другой достал из кожаных ножен большой церемониальный кукри. Он благословил нож и одним коротким сильным ударом отсек козлу голову. Я чуть не рассмеялась, потому что козел выглядел таким смешным: тело не знало, где оно, а голова искала свое тело, а потом тело догадалось, что у него нет головы, и повалилось, брыкнув ногами, и почему же визжит эта девочка, разве она не видит, как это смешно, или она завидует, что я первая разгадала шутку?
Как бы то ни было, улыбчивая женщина и иссохшая женщина вошли и очень ласково увели ее прочь, а двое мужчин опустились на колени в луже крови и поцеловали деревянный пол. Они подняли и унесли разрубленного козла. Я предпочла бы, чтобы они этого не делали. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь побыл со мной в большом деревянном зале. Но я осталась одна в темноте и духоте и тогда сквозь шум уличного движения услышала, как зазвонили, раскачиваясь, низкие колокола Катманду. В последний раз отворилась дверь, и вошла женщина с огнем.
– Зачем вы оставили меня одну?! – закричала я. – В чем я провинилась?
– Как ты можешь провиниться, богиня? – сказала старая морщинистая женщина, которая, вдвоем со второй, стала мне отныне отцом и матерью, и учителем, и сестрой. – Теперь идем с нами, и поспеши. Король ждет.
Улыбчивая кумарими[7]7
Кумарими – слуги и опекуны Кумари – живого воплощения богини.
[Закрыть] и высокая кумарими (как я стану впредь называть их) взяли меня за руки, и я вприпрыжку пошла между ними из огромного, подавляющего храма Ханумана. От ступеней храма до недалекого деревянного дворца дорогу выстелили белым шелком. Народ впустили на площадь, и люди теснились по обе стороны церемониального пути, сдерживаемые полицией и королевскими автоматами. Машины сжимали в руках горящие факелы. Огонь отражался от обнаженных клинков. На темной площади стояло великое молчание.
– Твой дом, богиня, – сказала улыбчивая кумарими, низко склоняясь, чтобы шепнуть мне в ухо. – Ступай по шелку, деви. Не сходи с него. Я держу тебя за руку. Со мной тебе нечего бояться.
Я шла между своими кумарими, напевая популярный мотивчик, слышанный по радио в отеле. Оглянувшись, я увидела, что оставляю за собой две цепочки кровавых следов.
«У тебя нет касты, нет селения, нет дома. Дворец – твой дом, и кто пожелал бы другого? Мы украсили его для тебя, ты станешь покидать его лишь шесть раз в году. Все, что тебе нужно, ты найдешь в этих стенах. У тебя нет ни отца, ни матери. Разве могут быть родители у богини? Король – твой брат, держава – твоя сестра. Жрецы, что служат тебе, – они ничто. Мы, твои кумарими, – меньше чем ничто: прах, грязь, орудия. Мы повинуемся каждому твоему слову.
Как мы сказали, ты будешь покидать дворец всего шесть раз в году. Тебя понесут в паланкине. О, как он красив: резное дерево и шелка! За пределами этого дворца ты не коснешься земли. Едва коснувшись земли, ты перестанешь быть богиней. Ты станешь одеваться в красное, убирать волосы в узел на макушке и красить ногти на руках и на ногах. Ты будешь носить на лбу красный тилак[8]8
Тилак (тика) – священный символ у индуистов, наносится на лоб или тело с помощью глины, пепла, краски или сандалового масла.
[Закрыть] Шивы. Мы будем помогать тебе готовиться, пока это не станет твоей второй натурой.
Ты будешь говорить только в стенах этого дворца, и даже здесь – не много. Молчание подобает Кумари. Ты не будешь улыбаться или выказывать каких-либо чувств. Ты не прольешь крови. Ни ссадины, ни царапины. В крови – могущество, и когда уходит кровь, уходит богиня. В день, когда ты прольешь первую кровь, хотя бы единую каплю, мы скажем жрецам, и они уведомят короля, что богиня удалилась. Ты потеряешь божественность и должна будешь покинуть дворец и вернуться к родителям. Ты не будешь проливать крови.
У тебя нет имени. Ты – Таледжу, ты – Кумари. Ты богиня».
Эти поучения нашептывали мне кумарими, пока мы шли между коленопреклоненными жрецами к королю, в его короне с плюмажем, украшенном бриллиантами, и изумрудами, и жемчугом. Король приветствовал меня: «Намасте»,[9]9
Намасте (хинди) – слово приветствия, а также сложенные вместе на уровне сердца ладони и слегка склоненная голова. Букв.: «Я приветствую в тебе Бога!»
[Закрыть] и мы сели рядом на львином троне, и длинный зал содрогался от колоколов и барабанов с площади Дурбар. Помнится, я подумала, что король должен бы склониться передо мной, но даже для богини есть правила.
Улыбчивая кумарими и высокая кумарими. Я первой представляю в памяти высокую кумарими, потому что следует соблюдать старшинство. Она была почти такая же высокая, как люди с Запада, и тонкая, как палка в засуху. Поначалу я испугалась ее. Потом услышала ее голос и больше уж никогда не боялась: голос у нее был ласковым, как пение птицы. Стоило ей заговорить, и вы чувствовали, что теперь знаете все. Высокая кумарими жила в квартирке над лавочкой с товарами для туристов на краю площади Дурбар. Из своего окна она могла увидеть мой Кумари Гхар[10]10
Кумари Гхар – дворец Кумари-Деви.
[Закрыть] среди ступенчатых башен дхока.[11]11
Дхока – зд.: храм.
[Закрыть] Ее муж умер от рака легких из-за загрязнения среды и дешевых индийских сигарет. Двое высоких сыновей выросли и женились, у них были свои дети старше меня. Тем временем она заменила мать пяти Кумари-Деви, пока не пришла моя очередь.
Потом я вспоминаю улыбчивую кумарими. Она была маленькой и полной и страдала одышкой, от которой лечилась ингаляторами: голубым и коричневым. Я слышала их змеиное шипение, когда площадь Дурбар становилась золотистой от смога. Она жила далеко, в новом пригороде на западных склонах, и добираться туда приходилось долго даже на машине, которую предоставил ей король. Ее детям было двенадцать, десять, девять и семь лет. Она была веселой и обходилась со мной как с пятой дочкой, маленькой любимицей, но я даже тогда чувствовала, что она, как танцующие мужчины-демоны, боялась меня. О, величайшей честью было служить матерью – в некотором смысле – богине, хотя лучше не слушать разговоров соседей по кварталу: «Заперта в этой унылой деревянной коробке, и вся эта кровь – Средневековье, Средневековье!» – но ведь они не умели понять. Кто-то должен был защитить короля от тех, кто хотел бы превратить нас во вторую Индию или, хуже того, в Китай. Кто-то должен был хранить старые обычаи божественного королевства. Я рано поняла разницу между ними. Улыбчивая кумарими была мне матерью из чувства долга. Высокая кумарими – по любви.
Я так и не узнала их настоящих имен. Распорядок и циклы их дежурств росли и убывали, как лица луны. Улыбчивая кумарими однажды застала меня, когда я выглядывала сквозь джали[12]12
Джали – ажурная солнцезащитная решетка, традиционный прием индийского зодчества.
[Закрыть] на округлившуюся луну в редкую ночь, когда небо было чистым и здоровым, и накричала на меня:
– Не смотри на нее, маленькая деви, она вызовет из тебя кровь, и ты уже не будешь богиней!
В пределах деревянных стен и железного распорядка моего Кумари Гхар годы проходили неразличимо и незаметно. Теперь я думаю, я стала деви Таледжу в пять лет. Думается, это был 2034 год. Но отдельные воспоминания разбивают гладь, как цветы, пробивающиеся из-под снега.
Муссонные дожди падают на крутые скаты крыш, шумят и журчат в водостоках, и ставни каждый год распахиваются и хлопают на ветру. Тогда у нас еще бывали муссоны. Громовые демоны в горах за городом, моя комната освещается вспышками молний. Высокая кумарими заходит узнать, не спеть ли мне колыбельную на ночь, но я не боюсь. Богини не боятся грозы.
День, когда я гуляю в маленьком садике, и улыбчивая кумарими вдруг с криком падает к моим ногам, и у меня на губах уже слова: «Поднимись, не поклоняйся мне здесь», когда она поднимает между большим и указательным пальцами извивающую и корчащуюся в поисках места, куда присосаться, зеленую пиявку.
Утро, когда высокая кумарими приходит с известием, что люди просят меня показаться им. Сперва мне казалось чудесным, что люди приходят посмотреть на меня на моем маленьком балконе-джарока, разодетую, с краской на лице, в драгоценных украшениях. Теперь я нахожу это утомительным: все эти круглые глаза и разинутые рты. Это случилось в неделю, когда мне исполнилось десять. Высокая кумарими улыбнулась, но постаралась скрыть от меня улыбку. Она вывела меня на джарока, чтобы я помахала рукой людям во дворе, и я увидела сотни китайских лиц, обращенных вверх, ко мне, и услышала высокие возбужденные голоса. Я все ждала и ждала, но двое туристов никак не уходили. Это была непримечательная пара: темные лица местных жителей, крестьянская одежда.
– Отчего они заставляют нас ждать? – спросила я.
– Помаши им, – подсказала кумарими. – Они только этого и хотят.
Женщина первая заметила мою поднятую руку. Она обмякла и потянула своего мужа за рукав. Мужчина склонился над ней, потом поднял взгляд на меня. На его лице я прочла множество чувств: ошеломление, смятение, узнавание, отвращение, удивление, надежду. Страх. Я помахала, и мужчина затормошил жену: «Посмотри, взгляни вверх». Я помню, что, в нарушение всех правил, я улыбнулась. Женщина разразилась слезами. Высокая кумарими поспешно увела меня.
– Кто эти смешные люди? – спросила я. – Они оба в очень белых башмаках.
– Твои отец и мать, – сказала кумарими.
Когда она уводила меня по коридору Дурги,[13]13
Дурги, Кали – другие ипостаси богини Таледжу.
[Закрыть] обычным порядком, чтобы я не занозила свободную руку, ведя ею по деревянной стене, я почувствовала, что ее рука дрожит.
В ту ночь мне приснился сон из жизни – не сон, а одно из самых ранних воспоминаний, которые все стучатся, стучатся, стучатся в двери памяти. Это воспоминание я не впускала к себе при дневном свете, поэтому оно приходило по ночам, через тайный ход.
Я – в клетке, над ущельем. Река бежит далеко внизу, молочная от илистой мути, сливками пенится над валунами и плитами, отколовшимися с горных склонов. От моего дома к летним пастбищам перекинут через реку стальной трос, а сижу я в проволочной клетке, в которой переправляют коз на тот берег. За спиной у меня лежит большая дорога, вечно шумная от рева грузовиков, плещутся молитвенные знамена и вывеска бутилированной воды «Кинди» над придорожным чайным домом, который содержит моя семья. Моя клетка еще раскачивается от последнего пинка дяди. Мне видно, как он висит, уцепившись за канат руками и ногами и ухмыляясь щербатой улыбкой. Лицо у него потемнело от летнего солнца, руки в трещинах и пятнах от возни с мотором грузовика. В трещины на коже въелась смазка. Он морщит нос и поднимает ногу, чтобы снова пихнуть мою скользящую на ролике клетку. Меня не раз так переправляли через ущелье. Ролик раскачивается вместе с тросом, горами, небом и рекой, но мне, в моей козьей клетке, ничто не угрожает. Дядя ползет на несколько дюймов позади меня. Так меня переправляют через реку: пинок за пинком, дюйм за дюймом.
Я так и не увидела, что убило его, – быть может, болезнь мозга вроде тех, что поражает людей из долины, когда они поднимаются высоко в горы. Просто в следующее мгновение я вижу, что дядя цепляется за трос правой рукой и ногой. Левая рука и нога повисли, дрожат, как корова с перерезанной глоткой, сотрясая и трос, и мою маленькую клетку. Мне, трехлетней, это кажется очень смешным, и, решив, что дядя со мной играет, я тоже трясусь, дергая клетку и дядю, вверх-вниз, вверх-вниз. Половина тела его не слушается, и он пытается продвинуться вперед, передвигая одну ногу, вот так, перехватывая руку так быстро, чтобы не выпустить троса, и при том непрерывно подскакивает: вверх-вниз, вверх-вниз. Дядя хочет что-то крикнуть, но слова выходят невнятным мычанием, потому что половина лица у него парализована. И вот я вижу, как разжимаются пальцы, вцепившиеся в трос. Я вижу, как его разворачивает в воздухе и согнутая крючком нога соскальзывает. И вот он падает, ища опоры половиной тела и вопя половиной рта. Я вижу его падение, вижу, как он отскакивает от скал и уступов, – как всегда хотелось мне. Я вижу, как он падает в реку и бурая вода поглощает его. Пришел старший брат с крюком на веревке и подтянул меня обратно. Когда родители увидели, что я не ору, не плачу, не всхлипываю, даже не накуксилась, они поняли, что мне суждено стать богиней. Я улыбалась в своей проволочной клетке.
Лучше всего мне запомнились праздники, потому что только в эти дни я покидала Кумари Гхар. Самым большим праздником был Дасан, конец лета. На восемь дней город окрашивался в красный цвет. В последнюю ночь я лежала без сна, слушая, как голоса на площади сливаются в единый гул, такой, каким представлялся мне шум моря. Голоса мужчин, играющих на удачу с Лакшми, богиней счастья. Так же играли мои отец и дяди в последнюю ночь Дасана. Помнится, я сошла вниз и потребовала ответа, по какому случаю такое веселье, а они оторвались от своих карт и просто расхохотались. Я думала, во всем мире нет столько монет, сколько их валялось на столе в ту ночь, но и это было ничто по сравнению с восьмой ночью Дасана в Катманду. Улыбчивая кумарими рассказала мне, что иные жрецы целый год потом отрабатывают проигранное. Затем настал девятый день, великий день, и я выплыла из своего дворца, чтобы город поклонился мне.
Сорок мужчин несли меня на носилках, привязанных к бамбуковым стволам, не тоньше меня в обхвате. Они шли осторожно, нащупывая каждый шаг, словно улицы стали вдруг скользкими. Я, в окружении богов, жрецов и очумевших от святости садху,[14]14
Садху – в индуизме – аскеты, давшие обеты отшельничества и странничества.
[Закрыть] восседала на золотом троне. Ближе всего ко мне шли мои кумарими, мои матери, такие нарядные в красных платьях и головных платках, с лицами, раскрашенными так, что они вовсе не напоминали людей. Но голос высокой кумарими и улыбка улыбчивой кумарими заверяли меня, что я вместе с Хануманом и Таледжу продвигаюсь сквозь приветственные крики и музыку и знамена, яркие на фоне синего неба, и запах, знакомый мне с той ночи, когда я стала богиней, – запах крови.
В тот Дасан город приветствовал меня, как не приветствовал никогда. Гул с ночи Лакшми не умолкал весь день. Мне, как деви Таледжу, не полагалась замечать ничего столь низменного, как человеческие создания, но краешком накрашенных глаз я заглядывала за ряд роботов охраны, двигавшихся вместе с моими носилками, и улицы, расходившиеся лучами от ступы[15]15
Ступа – архитектурная разновидность храма.
[Закрыть] Чхетрапати, были плотно забиты людьми. Они плескали в воздух струи и потоки воды из пластиковых бутылок, и брызги, сверкая крошечными радугами, осыпали их дождем, но они этого не замечали. Их лица обезумели в молитвенном экстазе.
Высокая кумарими заметила мое недоумение и склонилась ко мне, чтобы шепнуть:
– Они совершают пуджа[16]16
Пуджа – молитвенный обряд.
[Закрыть] ради дождя. Второй раз не пришли муссоны, деви.
Я заговорила, и улыбчивая кумарими заслонила меня, чтобы никто не увидел движения моих губ.
– Нам не нравится дождь, – твердо заявила я.
– Богиня не может делать только то, что ей нравится, – сказала высокая кумарими. – Это серьезное дело. Людям не хватает воды. Реки пересыхают.
Я вспомнила реку, бежавшую в далекой глубине у дома, где я родилась, мутную, как сливки, воду с разводами желтой пены. Я видела, как она проглотила моего дядю, и не могла представить ее себе слабой, исхудавшей, голодной.
– Тогда зачем же они выплескивают воду? – спросила я.
– Чтобы деви дала им еще, – пояснила улыбчивая кумарими. Но я не видела в этом смысла даже для богини и насупилась, стараясь понять людей, и так вышло, что я смотрела прямо на него, когда он появился.
У него была бледная кожа горожанина, и волосы, зачесанные налево, поднимались и опускались, как крыло, когда он вынырнул из толпы. Он прижал кулаки к вороту рубахи с косыми швами, и люди отхлынули от него. Я видела, как он просунул большие пальцы в две петли черной бечевки. Я видела, как он разинул рот в громком крике. Потом робот развернулся, и я увидела серебряную вспышку. Голова юноши взлетела в воздух. Глаза и рот округлились в крике: «О!» Личный автомат короля сложил клинок, как мальчик складывает карманный нож, прежде, чем тело, как тело того смешного козла в Хануман Дхока, осознало, что мертво, и упало наземь. Мои носильщики запнулись, покачнулись, не зная в растерянности, куда идти и что делать. На миг мне показалось, они меня уронят.
Улыбчивая кумарими испустила тихий крик ужаса:
– О! О! О!
Лицо мое было забрызгано кровью.
– Это не ее кровь! – выкрикнула высокая кумарими. – Это не ее!
Она смочила слюной носовой платок и нежно стирала с моего лица кровь юноши, когда появилась королевская охрана в темных костюмах и очках и унесла меня в ожидавший автомобиль.
– Вы испортили мне выход, – сказала я королевскому стражу, когда машина тронулась с места.
Молящиеся в узких переулках с трудом уступали нам дорогу.
В тот вечер высокая кумарими пришла ко мне в комнату. Воздух гудел от винтов вертолетов, выискивающих заговорщиков. Вертолетов и механизмов, подобных личным автоматам короля, способных летать и озирать город с высоты взглядом коршуна. Она присела ко мне на кровать и положила на вышитое красным и золотым покрывало голубую прозрачную коробочку. В ней были две светлые таблетки.
– Это поможет тебе уснуть. Я покачала головой.
Высокая кумарими спрятала голубую коробочку в рукав платья.
– Кто это был?
– Фундаменталист. Карсевак. Глупый грустный молодой человек.
– Индус, но он хотел нам зла.
– В том-то и безумие, деви. Он и ему подобные считают, что наше королевство стало слишком западным, слишком оторвалось от корней и религиозных истин.
– И он напал на нас, на деви Таледжу. Он готов был взорвать свою богиню, но автомат лишил его головы. Это почти так же странно, как люди, выплескивающие воду ради дождя.
Высокая кумарими опустила голову. Она достала из пояса новый предмет и положила его на тяжелое покрывало с той же бережной осторожностью, как и сонные таблетки. Это была легкая перчатка без пальцев на правую руку: на ее тыльной стороне виднелся завиток пластика, похожий на крошечный зародыш козленка.
– Знаешь, что это?
Я кивнула. У каждого молящегося, совершавшего пуджа на улице, был такой на правой руке, чтобы улавливать мое изображение. Наладонник.
– Он посылает сообщения тебе в голову, – шепнула я.
– Это самое малое, на что он способен, деви. Считай его своим джарока, но он откроет тебе окно в широкий мир, за площадью Дурбар, за пределами Катманду и Непала. Это – ИИ, искусственный интеллект, мыслящая машина, как те, что ты видела здесь, но много умнее их. У тех хватает ума летать и выслеживать, но мало на что еще, а этот ИИ расскажет тебе все, что ты захочешь узнать. Тебе нужно только спросить. А тебе многое нужно узнать, деви. Ты не вечно будешь Кумари. Придет день, когда ты покинешь этот дворец и вернешься в мир. Я видела их до тебя. – Она протянула руки, взяла мое лицо в ладони, потом отстранилась. – Ты особенная, моя деви, но та особость, которая делает тебя Кумари, означает, что тебе трудно придется в мире. Люди назовут ее болезнью. И хуже того…
Чтобы скрыть свои чувства, она принялась закреплять похожий на зародыш завиток приемника у меня за ухом. Я чувствовала, как скользит по коже пластик, потом высокая кумарими надела перчатку, взмахнула рукой в жесте мудра,[17]17
Мудра – сакральный жест.
[Закрыть] и я услышала у себя в голове голос. В воздухе между нами возникли светящиеся слова – слова, которые высокая кумарими так прилежно научила меня читать.
«Спрячь его ото всех, – говорила ее танцующая рука. – Не говори никому, даже улыбчивой кумарими. Я знаю, что ты так называешь ее, но она не поймет. Она сочтет это нечистым, осквернением. Кое в чем она похожа на человека, который хотел причинить тебе зло. Пусть это будет наш секрет, только между нами».
Вскоре улыбчивая кумарими пришла навестить меня, но я притворилась спящей. Перчатка и похожий на зародыш завиток прятались у меня под подушкой. Я воображала, что они говорят со мной сквозь гусиный пух и тонкий хлопок, посылают мне сны, между тем как надо мной в ночи кружат вертолеты и роботы-ищейки. Когда за кумарими защелкнулась дверь, я надела перчатку и крючок наушника и отправилась на поиски пропавшего дождя. Я нашла его в ста пятидесяти километрах выше, высмотрела глазом погодного ИИ, вращавшегося над Восточной Индией. Я увидела муссон – завиток облаков, похожий на кошачий коготь, царапающий море. У нас в деревне были кошки: недоверчивые создания, кормящиеся мышами и ячменем. В Кумари Гхар кошки не допускались. Я смотрела на свое королевство сверху, но не могла разглядеть внизу ни города, ни дворца, ни себя. Я видела горы: белые горы с голубой и серой каймой ледников. Я была их богиней. И сердце рвалось у меня из груди, так ничтожны они были – крошки камня на верхушке огромного мира, висящего под ними, как полное коровье вымя, обильное и отягощенное людьми, их блистающими городами и светлыми народами. Индия, породившая наших богов и наши имена.
Через три дня полиция поймала заговорщиков, и пошел дождь. Тучи висели низко над Катманду. С храмов площади Дурбар смыло цвета, но люди на улицах звенели жестянками и металлическими чашами, восхваляя деви Таледжу.
– Что с ними будет? – спросила я высокую кумарими. – С дурными людьми?
– Скорее всего их повесят, – отвечала она.
Осенью после, казн и изменников недовольство наконец вырвалось на улицы, как жертвенная кровь. Обе стороны претендовали на меня: полиция и демонстранты. Одни видели во мне символ всего лучшего в нашем королевстве, другие – всего, что в нем было не так. Высокая кумарими старалась мне это объяснить, но когда мой мир сошел с ума и стал угрожать мне, мысли мои обратились вдаль, к огромной древней стране на юге, расстилающейся там, как вышитое самоцветами платье. В такое время легко было поддаться соблазну ужасающей глубины ее истории, богов и воинов, пролетавших над ней, бесконечной смене империй. Мое королевство всегда было отважным и свободным, но я встречала людей, освободивших Индию от власти Последней Империи, – людей, подобных богам, – и видела, как интриги, соперничество и коррупция раскололи эту свободу на враждующие государства: Авад и Бхарат, объединенные штаты Бенгалии, Маратха, Карнатака.[18]18
Перечисленные названия относятся к штатам и народностям современной Индии.
[Закрыть]
Имена и страны из легенд. Сияющие города, древние, как сама история. Там ИИ витали над многолюдными улицами, подобно гандхарва.[19]19
Гандхарва – мифические крылатые слуги и посланцы богов.
[Закрыть] Там на каждую женщину приходились четверо мужчин. Там забыты были старые различия, и женщины брали мужей из высших каст, и мужчины искали жен по возможности не слишком многими ступенями ниже себя. Я была очарована их политиками, партиями и вождями не меньше, чем их граждане – излюбленными «мыльными операми», производившимися ИИ. Ту раннюю суровую зиму, когда полиция и королевские автоматы восстанавливали вокруг площади Дурбар старый порядок, я душой провела внизу, в Индии.
Смятение земли и трех небес. Однажды утром я проснулась и увидела в деревянном дворике снег крыши храмов на площади Дурбар хмурились им, как бровастый седой старик. Я уже знала, что странности погоды – не мое дело, а результат гигантских медленных изменений климата. Улыбчивая кумарими подошла ко мне, когда я со своего джарока наблюдала за сеющимися с белого неба тяжелыми и мягкими, как пепел, хлопьями. Она опустилась передо мной на колени, спрятала руки в обшлагах широких рукавов. Ей плохо приходилось в холодную и сырую погоду.
– Деви, разве ты для меня не как мое собственное дитя? Я мотнула головой, не желая произносить «да».
– Деви, разве я когда-нибудь делала для тебя не все, все, что могла?
Подобно своей напарнице месяцами раньше, она извлекла из рукава пластиковую коробочку с таблетками и положила на ладонь. Я откинулась на спинку кресла, испуганная, как никогда не испугалась бы ничего, предложенного мне высокой кумарими.
– Я знаю, как все мы счастливы здесь, но перемены неизбежны. Меняется мир – этот снегопад, он неестественный, моя деви, так не должно быть, – меняется наш город. И мы здесь не защищены от перемен, мой цветик. Ты тоже изменишься, деви. Ты, твое тело. Ты станешь женщиной. Если бы я могла, я бы не позволила этому случиться с тобой, деви. Но я не могу. Никто не может. Я могу предложить только… отсрочку. Задержку. Возьми это. Они задержат перемены. Надеюсь, на годы. И мы все будем счастливы здесь, деви.
Согнувшись в почтительном полупоклоне, она подняла на меня взгляд:
– Разве я не всегда желала тебе самого, самого лучшего?
Я раскрыла ладонь. Улыбчивая кумарими вложила таблетки в мою руку. Я сжала кулак и соскользнула со своего резного трона. Уходя к себе, я слышала, как улыбчивая кумарими бормочет благодарственную молитву резному образу богини. Я взглянула на таблетки на ладони. Голубой цвет казался почему-то неподходящим. Потом я наполнила чашку в своей тесной умывальной и запила их двумя большими глотками.
После этого они появлялись каждый день, голубые, как владыка Кришна, чудесным образом возникали на столике у моей кровати. Почему-то я так и не призналась высокой кумарими, даже когда она заметила, какой я стала капризной, как невнимательна и рассеянна на церемониях. Я сказала ей, что виной тому – деви, нашептывающие мне из стен. Я достаточно разбиралась в своей особости, которую иные называли отклонениями, чтобы придумать ответ, в котором не усомнятся. В ту зиму я была усталой и сонливой. Обоняние у меня обострилось, улавливая малейшие запахи, а запрокинутые, глупо-счастливые лица людей под балконом приводили меня в бешенство. Я не показывалась неделями. Деревянные коридоры остро пахли медью старой крови. Демоническим внутренним зрением я постигала, что мое тело превратилось в поле битвы между моими собственными гормонами и подавляющими созревание химикатами улыбчивой кумарими. Весна в тот год была тяжелая и сырая, и я казалась себе разбухшей в этой жаре, как переливающийся жидкий пузырь под одеждой и восковыми красками. Я стала выкидывать голубые таблетки в туалет. Я уже седьмой Дасан была Кумари.
