Текст книги "Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"
Автор книги: Гарри Норман Тертлдав
Соавторы: Майкл Суэнвик,Джо Холдеман,Джин Родман Вулф,Паоло Бачигалупи,Брюс Стерлинг,Аластер Рейнольдс,Мэри Розенблюм,Стивен М. Бакстер,Элизабет Бир,Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 68 страниц)
Казалось бы, я должна была привыкнуть, но не привыкала. Это чувство не было нездоровым, как то, что давали таблетки: это было острое, резкое осознание своего тела. Я лежала в своей деревянной кровати и ощущала, как удлиняются ноги. Я очень отчетливо ощущала свои крошечные соски. Жара и влажность усиливались, или так мне чудилось.
Я в любую минуту могла открыть свой наладонник и спросить, что со мной происходит, но не делала этого. Я боялась услышать, что иссякает моя божественность.
Высокая кумарими, должно быть, заметила, что подол моего одеяния больше не метет пол, но не она, а улыбчивая кумарими, приотстав в коридоре, по которому мы спешили в зал Дарсана, чуть промедлила и сказала с обычной улыбкой:
– Как ты выросла, деви! Ты еще не… нет, прости, конечно же… Должно быть, это от жаркой весны дети растут как трава. Мои тоже повырастали из всего, одежды не напасешься.
На следующее утро, когда я одевалась, в дверь тихо постучали, словно мышь заскреблась или мошка ударилась.
– Деви?
Не мышь и не мошка. Я застыла с наладонником на руке, наушник выкладывал мне в голову утренние известия из Авада и Бхарата.
– Мы одеваемся.
– Да, деви, потому-то я и хотела бы войти.
Я едва успела сдернуть наладонник и запихнуть его под матрас, когда тяжелая дверь повернулась на оси.
– Мы способны одеться самостоятельно с шестилетнего возраста! – огрызнулась я.
– В самом деле, – улыбнулась улыбчивая кумарими, – но кто-то из жрецов упомянул некоторую небрежность в церемониальном одеянии.
Я встала в своей красной с золотом ночной рубахе, раскинула руки и закрутилась, как виденный из носилок пляшущий дервиш. Улыбчивая кумарими вздохнула:
– Деви, ты не хуже меня знаешь…
Я через голову сорвала рубаху и стояла раздетая, словно спрашивая, посмеет ли она разглядывать мое тело в поисках примет взросления.
– Видишь? – вызывающе спросила я.
– Да, – отозвалась улыбчивая кумарими. – Но что это у тебя за ухом?
Она потянулась к крючку наушника. В мгновение ока он очутился у меня в кулаке.
– Это то, что я думаю? – спросила улыбчивая кумарими, загораживая мягкой улыбчивой тушей пространство между мною и дверью. – Кто тебе дал?
– Это наше, – объявила я самым властным своим голосом, но я была голой двенадцатилеткой, пойманной на проступке, и власть моя стоила меньше праха.
– Отдай.
Я крепче сжала кулак.
– Мы – богиня, ты не можешь нам приказывать.
– Богиня, если поступаешь как богиня, а сейчас ты поступаешь как сопливая девчонка. Покажи.
Она была матерью, а я – ее ребенком. Пальцы мои разжались. Улыбчивая кумарими отпрянула, как от ядовитой змеи. В глазах ее веры я такой и была.
– Скверна! – выговорила она. – Осквернена, осквернена. – И повысила голос: – Я знаю, от кого ты это получила!
Я не успела сжать пальцы, как она схватила завиток наушника с моей ладони и тут же уронила на пол, словно обжегшись. Я видела, как поднимается подол ее платья, видела, как опускается каблук, но это был мой мир, мой оракул, мое окно в прекрасное. Я нырнула, чтобы спасти крошечный пластиковый зародыш. Не помню боли, не помню удара, не помню даже, как возопила в ужасе улыбчивая кумарими, опуская каблук, но перед глазами у меня вечно стоит взорвавшийся красными брызгами кончик моего указательного пальца.
Паллав[20]20
Паллав – свободный край сари.
[Закрыть] моего желтого сари трепетал на ветру. Я стрелой неслась сквозь вечерний час пик в Дели. Водитель маленького патлата,[21]21
Патпат – моторикша в Нью-Дели.
[Закрыть] нажимая основанием ладони на гудок, протиснул раскрашенную в цвета осы машину между тяжелым грузовиком с прицепом, разрисованным яркими богами и апсарами,[22]22
Апсары – божества, персонажи индийской мифологии.
[Закрыть] и государственным «маруги» и втянулся в великую чакру движения вокруг площади Коннаут. В Аваде главный инструмент водителя – его уши. Рев гудков и клаксонов, колокольчики моторикш осаждают тебя со всех сторон. Шум возникает вместе с первыми голосами птиц и затихает только после полуночи. Водитель обогнул садху, шагающего между машинами с таким спокойствием, словно тот прогуливался вдоль священной реки Ямуна.[23]23
Ямуна – другое название р. Джамна, приток Ганга.
[Закрыть] Тело его было выбелено священным пеплом сожженных мертвецов, но трезубец Шивы в закатном свете краснел как кровь. Я считала Катманду грязным городом, но золотой свет и невероятные закаты в Дели говорили о загрязнении атмосферы, превосходящем даже его. Притулившись на заднем сиденье авторикши, я не снимала дыхательной маски и защитных очков, предохранявших тонкую подводку глаз. Но складки сари развевались у меня за плечом на вечернем ветру, и позванивали маленькие серебряные бубенчики.
Нас было шестеро в нашей маленькой эскадре. Мы набрали скорость на широких авеню Британского Раджи, миновали приземистые красные здания старой Индии, направляясь к стеклянным небоскребам Авада. Вокруг башен кружили черные коршуны, падальщики, питающиеся мертвечиной. В прохладной тени деревьев ним мы свернули к правительственным бунгало. Горящие факелы освещали портик с колоннами. Домашние слуги в форме раджпутов[24]24
Раджпуты – представители одного из военных сословий, военно-аристократических семей, проживающих на территории индийского штата Раджастхан; в некотором смысле аналогично казакам в России.
[Закрыть] проводили нас к шатру шаади.
Мамаджи опередила нас всех. Она суетилась и кудахтала над своими птичками: там лизнуть, здесь пригладить, ту выпрямить, ту упрекнуть:
– Стой прямее, прямее, нам здесь сутулых не надо. Мои девочки – самые милые во всем шаади, верно?
Швета, ее костлявая тонкогубая помощница, собирала наши антисмоговые маски.
– Ну, девочки, наладонники готовы?
Мы придерживались распорядка почти с военной точностью. Руку поднять, перчатку надеть, кольца надеть, крючок наушника прицепить к серьге, скрыв за бахромой покрывающих наши головы дупатт.[25]25
Дупатта – шаль, головное покрывало.
[Закрыть]
– Сегодня нас почтил цвет Авада. Сливки сливок. – Я и моргнуть не успела, как перед моим внутренним взором промелькнули их резюме. – Девушки справа налево, первую дюжину на две минуты, потом переходим к следующим по списку. Скоренько! – Мамаджи хлопнула в ладоши, и мы выстроились в шеренгу.
Оркестр заиграл попурри из «Города и деревни» – «мыльной оперы», которая для просвещенных авадцев превратилась в национальную манию. Так мы и стояли, двенадцать маленьких невест, – пока слуги Раджпута подтягивали вверх заднюю стену шатра.
Аплодисменты накрыли нас дождем. Сотня мужчин выстроилась полукругом, восторженно хлопая. Их лица блестели в ярком свете праздничных светильников.
Приехав в Авад, я прежде всего обратила внимание на людей. Люди толкались, люди попрошайничали, люди разговаривали, люди обгоняли друг друга не оглянувшись, не обменявшись приветствием. Я воображала, что в Катманду народу больше, чем можно вообразить. Не видела я Старого Дели! Непрестанный шум, обыденная грубость, отсутствие всякого уважения привели меня в ужас. Второе, что я заметила: все лица были мужскими. Мой наладонник не обманывал: здесь действительно приходились четверо мужчин на каждую женщину.
Отличные мужчины, добрые мужчины, богатые мужчины, мужчины самолюбивые, делающие карьеру, обеспеченные, мужчины, обладающие властью и будущим. Мужчины без малейшей надежды взять жену своего класса и касты. Мужчины почти без надежды вообще найти жену. Слово шаади когда-то означало свадьбу: жених на прекрасном белом коне так благороден, невеста мила и застенчива за своим золотистым покрывалом. Потом так стали называть брачные агентства: «Красивый светловолосый агарвалец, окончивший Университет МБА[26]26
Университет МБА – Университет маркетинга и бизнес-администрирования.
[Закрыть] в Штатах, ищет служащую с таким же образованием для брака». Теперь шаади превратился в выставку невест, брачный рынок для одиноких мужчин с большим приданым. С приданым, жирные комиссионные из которого доставались агентству шаади «Милые девушки».
«Милые девушки» выстроились по левую сторону Шелковой Стены, тянувшейся по всей длине сада. Первые двенадцать мужчин подошли справа. Они пыжились и надувались в своих лучших одеяниях, но я видела, как они нервничают. Перегородка представляла собой всего лишь ряд сари, развешанных на веревке, протянутой между пластиковыми опорами. Символическое украшение. Пурда.[27]27
Пурда – pardah – занавес (хинди). В индуизме и исламе – затворничество женщин.
[Закрыть] Сари и шелковыми-то не были.
Решми первая вышла для беседы к Шелковой Стене. Это была девушка из деревни ядавов в Уттаранчале, с крупными руками и крупным лицом. Дочь крестьянина. Она умела готовить, шить и петь, вести домашние счета, управляться с домашними ИИ и с живыми слугами. Первый претендент был похож на ласку, одет в белый костюм государственного служащего, с шапочкой Неру на голове. У него были плохие зубы. Безнадежен. Любая из нас могла бы сказать ему, что он даром тратит деньги на шаади, однако они приветствовали друг друга: «Намасте» – и пошли рядом, держась, как положено, в трех шагах друг от друга. Окончив прогулку, Решми вернется назад и пристроится последней в шеренге, чтобы встретиться со следующим претендентом. На больших шаади вроде этого к концу ночи я стирала ноги до крови. Красные следы на мраморных полах во дворе-хавели,[28]28
Хавели – особняк.
[Закрыть] принадлежащего Мамаджи.
Я вышла к Ашоку, большому шару тридцати двух лет от роду, чуть посвистывающему, катясь рядом со мной. Он оделся в просторную белую курта[29]29
Курта – традиционная длинная рубаха без воротника.
[Закрыть] по моде сезона, хоть и был пенджабцем в четвертом поколении. Его брачный наряд выражался в непокорной бороде и маслянистых волосах, благоухавших избытком помады «Даппер Дипак». Он еще не покончил с приветствием, а я уже видела, что это его первый шаади. Я видела, как движутся его глазные яблоки, – он читал мое резюме, по-видимому зависшее перед ним. Мне не надо было ничего читать, чтобы понять, что он – датараджа,[30]30
Букв.: «повелитель чисел» – программист.
[Закрыть] потому что говорить он способен был только о себе и своих великих деяниях: разработка какого-то нового белкового процессора, разработанная им программа, ИИ, которых он вскармливал в своих конюшнях, поездка в Европу и Соединенные Штаты, где его имя известно каждому и великие люди счастливы повстречаться с ним.
– Конечно, Авад никогда не ратифицирует акт Гамильтона как бы близок ни был министр Шривастава к президенту Маколи, – но если бы ратифицировал, если мы позволим себе крошечное отступление от реальности, – это был бы конец всей экономике. Весь Авад, собственно, – тот же Массачуссетский технологический, в Мероли его выпускников больше, чем во всей Калифорнии. Американцы могут сколько угодно болтать о пародии на человеческую душу, но им не обойтись без нашего уровня два и восемь – знаешь, что это такое? ИИ может заменить человека в девяносто девяти процентах случаев – поскольку всякий знает, что никто не сравнится с нами в числовых кодах, так что меня не тревожит возможное закрытие банка данных, а даже если его закроют, всегда останется Бхарат – не могу представить, чтобы Ранас склонился перед Вашингтоном, тем более когда двадцать пять процентов их экспорта – лицензионные диски «Города и деревни»… А сериал этот стопроцентно иишный.
Этот жирный самовлюбленный шут мог бы купить мой дворец на площади Дурбар вместе со всеми жрецами, а я поймала себя на том, что молю Таледжу избавить меня от этого зануды. Он вдруг замер, не донеся ногу до земли, так внезапно, что я чуть не упала.
– Нельзя останавливаться, – прошипела я. – Таковы правила.
– Ух ты! – прошептал он, застыв как дурак с круглыми от изумления глазами. За нами скапливались пары. Боковым зрением я видела, как Мамаджи настойчиво и угрожающе машет рукой: «Веди его дальше». – Ух ты! Ты – бывшая Кумари!
– Прошу тебя, мы привлекаем к себе внимание! – Я дернула бы его за рукав, не будь это отступление от правил еще ужаснее.
– Каково это – быть богиней?
– Теперь я просто женщина, такая же как все, – сказала я. Ашок тихо хрюкнул, словно достигнув совсем крошечного просветления, и двинулся дальше, заложив руки за спину. Может, он и заговаривал со мной еще раз-другой, пока мы дошли до конца Шелковой Стены и расстались, – я не слышала его, не слышала музыки, не слышала даже вечного грохота улиц Дели. Единственным звуком в моей голове был пронзительный звон между глазами, означавший, что мне хочется плакать, но нельзя. Толстый самовлюбленный болтун Ашок перенес меня в ту ночь, когда я перестала быть богиней. Босые ноги шлепали по полированному дереву коридоров Кумари Гхар. Бегущие ноги, приглушенные вскрики, отдалившиеся еще больше, когда я опустилась на колени, все еще раздетая для осмотра кумарими, уставившись на капли крови, стекающие с раздробленного кончика пальца на крашеный деревянный пол. Я не помню боли; скорее я смотрела на боль со стороны, как будто больно было какой-то другой девочке. Далеко-далеко от меня стояла улыбчивая кумарими, застрявшая во времени, прижав руку ко рту в сознании ужаса и вины. Голоса замолкли, и колокола площади Дурбар стали раскачиваться и звонить, взывая к своим братьям за пределами Катманду, пока вся долина от Бхактапура до Трисули-Базара не зазвенела вестью о падении Кумари Деви.
За одну ночь я снова стала человеком. Меня отвели на Хануман Дхока – на этот раз по мостовой, как всех, – и жрец сказал последнюю пуджа. Я вернула свое красное одеяние и драгоценности и коробочки с красками для лица – все аккуратно сложенное в стопку. Высокая кумарими принесла мне человеческое платье. Я думаю, она припасла его заранее. Король не вышел попрощаться со мной. Я больше не была его сестрой. Но королевские врачи хорошо залечили мне палец, хотя и предупредили, что он навсегда останется негибким и потеряет чувствительность.
Меня увезли на рассвете, когда подметальщики улиц мыли камни площади Дурбар под абрикосовым небом – в бесшумном королевском «мерседесе» с затемненными стеклами. Кумарими распрощались со мной у ворот дворца. Высокая кумарими коротко обняла меня, прижав к себе.
– О, как многое еще надо было сделать! Что ж, придется обойтись тем, что есть.
Я чувствовала всем телом ее дрожь – так дрожит птица, слишком крепко зажатая в руке. Улыбчивая кумарими не могла взглянуть на меня. Я и не хотела видеть ее глаз.
Пока автомобиль уносил меня через пробуждающийся город, я старалась понять, каково это – быть человеком. Я так долго была богиней, что почти не помнила, как чувствовала себя чем-то иным, но разница оказалась столь мала, что я заподозрила: «Ты божество, потому что так говорят о тебе люди».
Дорога, взбираясь по зеленым пригородам, стала извилистой, сузилась, ее заполонили раскрашенные автобусы и грузовики. Дома делались ниже и беднее – придорожные лачуги и чайные лавки, а потом мы выехали из города – в первый раз с тех пор, как меня привезли сюда семь лет назад. Я прижалась к стеклу ладонями и лицом и смотрела на Катманду, расстелившийся под нами в золотистой дымке смога. Машина встроилась в длинный ряд автомобилей на узкой скверной дороге, проложенной по склону долины. Надо мной горы пестрели загонами для коз и каменными святилищами, над которыми развевались ветхие молитвенные знамена. Подо мной шумела коричневая, как шоколад, вода. Почти приехали. Я задумалась, далеко ли отстал от нас другой правительственный автомобиль, со жрецом, посланным на поиски маленькой девочки, отмеченной тридцатью двумя признаками совершенства. Потом машина свернула в ущелье, и я была дома, в деревне шакья, с ее стоянкой грузовиков и заправочной станцией, магазинчиками и храмом Падма Нартесвара, с пыльными деревьями, с полоской краски вокруг стволов, и между ними – каменная стена и арка, от которой ступени ведут по террасам к моему дому, и в этом окаймленном камнем треугольнике неба – мои родители, стоящие бок о бок, неловко жмущиеся друг к другу, так же как в последний раз, когда я видела их во дворике Кумари Гхар.
Мамаджи была слишком почтенна, чтобы гневаться открыто, но она располагала множеством способов выразить неудовольствие. Самая маленькая корка роти[31]31
Ротпи – хлеб, лепешка.
[Закрыть] за обедом, последний черпак дхала.[32]32
Зд.: суп из зерен бобовых.
[Закрыть] Поступают новые девушки, освободите комнаты, освободите комнаты – меня в комнату на самом верху, самую душную, дальше всего от прохлады прудика во дворе.
– Он попросил адрес моего наладонника, – сказала я.
– Мне бы получать рупии с каждого адреса! – фыркнула Мамаджи. – Ты ему просто в диковинку, дорогуша. Этнография. Он и не думал делать предложение. Нет, о нем можешь сразу забыть.
Но мое изгнание в башню оказалось небольшим наказанием, потому что я поднялась теперь над шумом и дымом старого города. Урезали порции – невелика потеря – почти два года, проведенные мной в хавели, нас изо дня в день кормили ужасно. Сквозь деревянные жалюзи, над цистернами для воды, над спутниковыми антеннами и над головами детей, играющих в крикет на крыше, я видела укрепления Красного Форта, минареты и купола Джами Масджида и за ними – блестящее стекло и титановые шпили Нью-Дели. И еще выше – стаи голубей, с привязанными к ногам глиняными трубочками, чтобы птицы свистели и пели, кружа над Чандни Чук.[33]33
Чандни Чук – крупнейший рынок в Дели.
[Закрыть] И знание жизни на сей раз подвело Мамаджи, потому что Ашок засыпал меня посланиями, то расспрашивая, как я была богиней, то делясь планами и замыслами. Его лиловые слова плыли перед моим внутренним взором на фоне резных силуэтов моей джали, радуя меня в то жаркое лето. Я открыла радость в спорах о политике: безоблачному оптимизму Ашока я противопоставляла вычитанное в новых каналах. Колонки обмена мнениями убедили меня, что Авад в обмен на положение возлюбленной нации Соединенных Штатов Америки непременно ратифицирует акт Гамильтона, запретив все ИИ, превосходящие разум обезьянки лангура. Мамаджи я не рассказывала о нашей переписке. Она запретила бы ее, раз он не делал предложения.
Однажды вечером в знойную предмуссонную пору, когда у мальчишек не хватало сил даже на крикет, а небо превратилось в перевернутую медную миску, Мамаджи явилась ко мне в башенку на крыше старого купеческого хавели. В нарушение приличий джали были распахнуты, и мои кисейные занавески колыхались в потоках поднимающегося из переулка раскаленного воздуха.
– Ты все еще ешь мой хлеб. – Она ногой потыкала в мой тхали.[34]34
Тхали – блюдо-поднос для чашки риса и специй.
[Закрыть]
Было слишком жарко, чтобы есть, в такую жару можно лишь лежать и ждать дождя и прохлады, если только они наступят в этом году. Я слышала во дворе голоса девушек, болтающих ногами в бассейне. В такой день и я с удовольствием посидела бы с ними на выложенном плиткой краешке пруда, но я слишком остро сознавала, что живу в халеви агентства «Милые девушки» дольше их всех. Мне не хотелось становиться их кумарими. А когда шепотки в прохладных мраморных коридорах доносили до них сплетни о моем прошлом, они начинали просить меня о маленьких пуджа, о крошечных чудесах, чтобы помочь им найти себе подходящего мужчину. Я больше не соглашалась – не потому, что боялась, что потеряла могущество, – этого я никогда не боялась, – но сила уходила от меня к ним, оттого-то им и доставались банкиры, телепродюсеры и торговцы «мерседесами».
– Надо было мне оставить тебя в твоей непальской помойке. Богиня! Ха! Хватило же у меня глупости думать, будто ты – мое лучшее приобретение. Мужчины! Они способны выбрать акции или квартиру на Чопати-Бич, но в глубине души все они суеверны,[35]35
Согласно непальским поверьям, женившийся на бывшей Кумари Деви не проживет и года.
[Закрыть] как последний деревенский ядав.
– Мне очень жаль, Мамаджи, – сказала я, отводя взгляд.
– А что ты можешь сделать? Такая уж ты уродилась, с тридцатью двумя отличиями. А теперь слушай. Ко мне зашел мужчина.
Мужчины всегда заходили к ней, прислушивались к смешкам и шепоткам милых девушек из-за джали, ожидая в прохладном дворе, пока Швета проводит их к Мамаджи. Мужчины с брачными предложениями, мужчины с брачными контрактами, мужчины с выплатами приданого. Мужчины, просившие об особом, частном показе. И этот мужчина пришел к Мамаджи за чем-то таким.
– Отличный молодой человек, прекрасный молодой человек, всего двадцать лет. Отец – большой человек. Он просит о свидании с тобой наедине.
Я сразу что-то заподозрила, но общество милых девушек в Дели еще лучше, чем общество жрецов и кумарими, научило меня таить чувства за краской, покрывающей лицо.
– Со мной? Какая честь! И ему всего двадцать?.. И из хорошей семьи, значит, со связями.
– Он брахман.
– Я помню, что я простая девушка из шакья…
– Ты не поняла. Он – Брахман.
«Как многое еще надо было сделать!» – сказала высокая кумарими, когда королевский «мерседес» отъезжал от деревянных резных ворот Кумари Гхар. Один шепоток в окно сказал бы мне все, что нужно: «Проклятие Кумари».
Шакья прятались от меня. Люди переходили на другую сторону улицы, заинтересовавшись там чем-то. Старые друзья семьи беспокойно кивали и поспешно вспоминали о несделанных делах. В чай-дхаба меня бесплатно угощали чаем, так что я смущалась и уходила. Моими друзьями были водители грузовиков и автобусов, шоферы дальних рейсов, собирающиеся на биодизельной станции. Они, должно быть, удивлялись, отчего эта странная двенадцатилетняя девчонка болтается вокруг стоянки. Не сомневаюсь, что кое-кто из них не просто удивлялся. От деревни к деревне, от городка к городку легенда расходилась по северной дороге. Бывшая Кумари.
Потом начались несчастные случаи. Одному мальчику отрезало пол-ладони приводным ремнем двигателя «ниссан». Какого-то мужчину зажало между двумя грузовиками и раздавило. В чай-дхаба и в ремонтной мастерской снова заговорили о моем дяде, который летел навстречу смерти, между тем как маленькая будущая богиня подскакивала в своей проволочной люльке и смеялась, смеялась, смеялась.
Я перестала выходить из дому. Когда зима завладела верховьями долины Катманду, я неделями не покидала своей комнаты. Я проводила дни, разглядывая снежную слякоть за окном, вытянувшиеся на ветру молитвенные знамена и дергающийся трос канатной переправы. Под ним яростно бурлила река. В это время года громкие голоса демонов доносились с гор, рассказывая мне о неверных Кумари, предавших священное наследие своей деви.
В самый короткий день года через мою деревню проезжал скупщик невест. Я слышала голоса, но не разбирала слов за шумом телевизора, день и ночь бормотавшего в главной комнате. Я приоткрыла дверь – только-только чтобы впустить голоса и свет огня.
– Я и денег с вас не возьму. Вы только время теряете здесь, в Непале. Всем известна ее история, и даже если они притворяются, что не верят, то поступают как верующие.
Я услышала голос отца, но не поняла сказанного. Скупщик невест продолжал:
– Подошло бы что-нибудь на юге, Бхарад или Авад. В Дели они дошли до такого отчаяния, что берут даже неприкасаемых. Они странный народ, эти индийцы: кто-то из них может даже решить, что женитьба на богине поднимет его престиж. Но я не могу ее взять, она слишком молода, меня завернут еще на границе. У них свои правила. В Индии, представляете? Позвоните мне, когда ей исполнится четырнадцать.
Через два дня после моего четырнадцатого дня рождения торговец невестами вернулся к шакья, и я уехала с ним в японском внедорожнике. Мне не нравилось его общество, и я не доверяла его рукам, поэтому спала или притворялась спящей всю дорогу до долины Тераи. Проснулась я далеко за границей страны чудес моего детства. Я ожидала, что торговец невестами увезет меня в древний священный Варанаси,[36]36
Варанаси – Бенарес.
[Закрыть] новую столицу блестящей бхаратской династии Рана, но, кажется, авадцы меньше были подвержены индуистским суевериям. А потому мы въехали в гремящую несливающуюся тесноту двух Дели, подобных двум полушариям мозга, и я очутилась в агентстве шаади «Милые девушки». Где мужчины брачного возраста, от двадцати до сорока, были менее искушенными, по крайней мере в вопросе бывших деви. Где проклятие Кумари презирали только те, кто внушал еще больший суеверный трепет: дети, порожденные генной инженерией, называвшиеся брахманами.
Им принадлежала мудрость, им принадлежало здоровье, красота и успех и прирожденное высокое положение, и богатство, которое не обесценится, которое нельзя растратить или проиграть, потому что оно было встроено в спирали их ДНК. Дети-брахманы, индийская суперэлита, жили долго – вдвое дольше родителей, – но за все приходится платить. Они были воистину дважды рожденными,[37]37
Дважды рожденные – представители трех варн (вайшья, брахманы и кшатрии), прошедшие обряд посвящения в детстве, считающийся вторым рождением.
[Закрыть] кастой, стоящей над всеми другими так высоко, что это делало их новыми неприкасаемыми. Подходящий партнер для бывшей богини – новый бог!
Газовые факелы предприятий тяжелой промышленности Тутлука освещали горизонт на западе. С вершины высокой башни мне открывался геометрический чертеж Ныо-Дели, ожерелья огней вокруг площади Коннаут, огромная сверкающая сеть монументальной столицы мертвого раджи, разбросанные огоньки старого Дели на севере. Пентхаус на крыше изогнутого крыла башни Нараяна был стеклянным: стеклянная крыша, стеклянные стены, под ногами – полированный обсидиан, отражающий небесные светила. Звезды над головой и под ногами. Комната предназначалась, чтобы внушать трепет и преклонение. Только не той, кто видела, как демоны отсекают козлиную голову, кто шла по кровавым шелкам к собственному дворцу. Только не той, кто по требованию посланца была облачена в полный костюм богини. Красное платье, красные ногти, красные губы, красный глаз Шивы, выведенный над моими собственными, обведенными углем глазами, диадема из поддельного золота, увешанная фальшивым жемчугом, пальцы унизаны кольцами из лавки, торгующей дешевой бижутерией на базаре Кинари, легкая цепочка настоящего золота тянется от серьги в носу к серьге в ухе: когда-то я была Кумари Деви. Мои демоны шептались во мне.
По пути из старого города в новый Мамаджи читала мне наставления. Она закутала меня в легкую вуаль чадор – якобы для того, чтобы сохранить косметику, а на самом деле, чтобы спрятать меня от глаз улицы. Девушки выкрикивали молитвы и благословения вслед патпату, выезжавшему из дворика хавели.
– Ты будешь молчать. Если он заговорит с тобой, потупишь голову, как добрая индийская девушка. Если что-то нужно будет сказать, говорить буду я. Может, ты и богиня, зато он – Брахман. Он мог бы купить дюжину твоих паршивых дворцов. Главное, смотри, чтобы тебя не выдали глаза. Взгляд ничего не выражает. Хоть этому, надеюсь, они научили тебя в твоем Катманду? Ну вот, дорогая, теперь постарайся.
Стеклянный пентхаус был освещен только городскими огнями и скрытыми лампами, дающими неуютный голубой свет. Вед Пракаш Нараян восседал на муснаде[38]38
Муснад – трон, обычно сиденье из подушек.
[Закрыть] – на простой плите черного мрамора. Ее простота больше говорила о богатстве и власти, чем любые украшения. Мои босые ноги шуршали по освещенному звездами стеклу. Голубой свет стал сильнее, когда я подошла к помосту. Вед Пракаш Нараян был облачен в красивую шервани и чуридар паджама.[39]39
Шервани и чуридар паджама – традиционная индийская одежда – длинная рубашка на пуговицах и узкие брюки со сборкой на щиколотке.
[Закрыть] Он наклонился к свету, и понадобились все уроки самообладания, которые преподала мне высокая кумарими, чтобы сдержать возглас изумления.
На троне Великих Моголов сидел десятилетний мальчик.
Живи вдвое больше, но взрослей вдвое медленнее. Инженерам-генетикам Колкаты[40]40
Колката – то же, что Калькутта, но в произношении на бенгали.
[Закрыть] не удалось заключить более выгодной сделки с четырьмя миллионами лет развития человеческих ДНК.
Муж-ребенок для бывшей дитя-богини. Только он не был ребенком. С точки зрения закона, опыта, образования, вкусов и эмоций это был двадцатилетний человек – во всех отношениях, кроме физического развития.
Его ноги не доставали до полу.
– Весьма, весьма примечательно. – И голос был мальчишеский. Он соскользнул со своего трона, обошел меня вокруг, как выставочный экспонат. – Да, это в самом деле нечто особенное. Какие условия?
Голос Мамаджи от двери назвал сумму. Я, повинуясь наставлениям, старалась не встречаться с ним взглядом.
– Приемлемо. Мой представитель подготовит брачный контракт до конца недели. Богиня. Моя богиня.
И тогда я встретила его взгляд и увидела, куда подевались все недостающие ему годы. Глаза были голубые, нездешней голубизны, и холоднее ламп на крыше, освещавших этот дворец.
«Эти брахманы обгонят на лестнице общественного положения любого из нас, – передал мне Ашок на мой ИИ в башенке, ставшей из тюрьмы будуаром невесты. Его слова висели в воздухе над красными бастионами старого форта и растворялись в виражах голубиной стаи. – Твои будущие дети благословенны».
До тех пор я не задумывалась об исполнении супружеских обязанностей с десятилетним мальчиком. В невыносимо знойный день я вступила в брак с Ведом Пракаш Нараяном в пузыре кондиционированного воздуха на траве перед гробницей императора Гамаюна.[41]41
Император Гамаюн (Хумайун) – сын основателя династии Великих Моголов Бабура. Его гробница (постр. в 1565 г.) – шедевр могольской архитектуры.
[Закрыть] Как и в ночь знакомства, я была в костюме Кумари. Мой муж под золотым покрывалом явился на белом коне, и за ним следовали музыканты и дюжина слонов с татуированными хоботами. Роботы-охранники патрулировали местность, астрологи возглашали благоприятные знамения, и брахман в традиционном значении слова, с красным шнуром, благословил наш союз. Вокруг порхали лепестки роз, гордые мать и отец раздавали гостям драгоценные камни из Гидерабада, мои сестры по шаади плакали слезами радости и разлуки, Мамаджи хлюпнула носом, а злобная старуха Швета суетилась, разнося горы еды из буфета. Слушая аплодисменты и поздравления по приемнику, я обратила внимание на других серьезных десятилетних мальчиков с красивыми рослыми женами-иностранками. Я напомнила себе, кто из супругов – дитя. Но ни одна из них не была богиней.
Я не многое запомнила из большого дурбара[42]42
Дурбар – зд.: торжество.
[Закрыть] – только лица, лица, разинутые рты, шумно заглатывающие, бокал за бокалом, французское шампанское. Я не пила, потому что не любила спиртного, хотя мой молодой супруг в парадном костюме раджи выпил и закурил большую сигару. Потом мы сели в машину: медовый месяц – еще один перенятый нами обычай Запада, – и я спросила, позаботился ли кто-нибудь уведомить моих родителей.
Мы вылетели в Мумбаи[43]43
Мумбаи – до 1995 г. – Бомбей.
[Закрыть] на реактивном самолете компании. Это был мой первый полет на летательном аппарате. Я прижала ладони, еще хранящие выведенный хной узор моего мехнди,[44]44
Мехнди – свадебный ритуал, букв.: хна или хенна.
[Закрыть] к стеклу, словно пытаясь ухватить каждую картину уходящего вниз Дели. Это было видение столь же божественное, как те, что я созерцала в постели Кумари Гхар, разглядывая Индию. Воистину это был подобающий богине экипаж. Но демоны, пока мы разворачивались над Нью-Дели, шептали: «Ты станешь морщинистой старухой, в то время как он едва достигнет расцвета сил». Когда лимузин от аэропорта свернул к набережной и я увидела блеск городских огней в Аравийском море, я попросила мужа задержать машину, чтобы полюбоваться и подивиться ему. Я чувствовала, как слезы выступают на глазах и думала: «В тебе та же влага». Но демоны не оставляли меня в покое: «Ты замужем за чем угодно, только не за человеком».
Мой медовый месяц был бесконечной сменой чудес: из стеклянного пентхауса открывался вид на закат над Човпатти-Бич. Мы гуляли по бульварам в новых роскошных одеждах, и звезды и божества кино улыбались нам и благословляли нас в виртуальном пространстве наших наладонников. Цвета, движение, шум, болтовня: люди, люди, люди… И за всем этим плеск и тишина и запах чужого моря.
Горничные подготовили меня к брачной ночи. Они занялись омовением и благовониями, умащениями и растираниями, они продлили поблекший уже хенный узор от ладоней к плечам, к маленьким твердым грудям и вниз, к манипурака чакре над пупком. Они вплели мне в волосы золотые украшения, надели браслеты на руки, кольца на пальцы рук и ног, покрыли пудрой мою темную кожу уроженки Непала. Они удлинили мне ресницы, обвели углем глаза и придали нолям форму тонкого цветного острия.
