Текст книги "Весь Фрэнк Герберт в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Фрэнк Патрик Герберт

– Что за парадокс вы предлагаете? – спросил Келексель. И с гордостью отметил про себя, что его голос остался ровным, спокойным и вопрошающим.

«Тихо, тихо, – подумал Фраффин. – Он крепко сидит на крючке, но не должен слишком сильно бороться со мной – пока не должен».

– Забавную вещь, – ответил Фраффин. – Смотрите, – он указал на экран пантовива, подрегулировал настройки.

Келексель неохотно повернулся, взглянул на экран – там была все та же самая тускло-коричневая комната, то же зарешеченное окно с красно-белыми занавесками, шипящий радиатор, Мэрфи, сидящий в той же позе за дощатым столом со следами сигарет. Это была живая картина, идентичная той, которую они только что просмотрели. За исключением того, что другой туземец сидел позади Мэрфи, спиной к наблюдателям, держа на коленях пюпитр и бумаги.

Как и Мэрфи, новая фигура производила впечатление огромной туши. Очертание щеки, видимое, когда он поворачивал голову, выдавало холерика. Шея сзади выглядела вымытой и выскобленный в парикмахерской.

Разбросанная кипа карт Роршаха лежала на столе перед Мэрфи. Он барабанил пальцем по обратной стороне одной из них.

Разглядывая сцену, Келексель заметил небольшое изменение в Мэрфи. Он был более спокойным. Более расслабленным, более уверенным в себе.

Фраффин прочистил горло, сказал:

– Туземец, который пишет в блокноте, другой знахарь, коллега Турлоу. Он только что закончил проведение того же самого теста. Посмотрите на него внимательно.

– Зачем? – спросил Келексель. Повторение туземных обрядов начинало надоедать.

– Просто посмотрите, – сказал Фраффин.

Мэрфи внезапно поднял карточку, по которой барабанил, взглянул на нее и отложил в сторону.

Вейли повернулся, поднял голову, показывая круглое лицо, две голубые пуговки глаз, крутой выступ носа и тонкий рот. Удовлетворение так и брызгало из него, переливая через край. В этом удовлетворении скрывалась затаенная хитрость.

– Эта карточка, – сказал он с нетерпением в голосе. – Почему вы снова посмотрели на нее?

– Я… ну, просто хотел взглянуть еще разок.

– И как, увидели что-то новое?

– Нет, то, что и обычно, – шкуру животного.

Вейли торжествующе уставился на затылок Мэрфи.

– Шкуру животного? Вроде тех, что вы ловили, когда были мальчиком?

– Я неплохо на них заработал. У меня всегда было чутье на деньги.

Вейли закивал головой, отчего жирные складки на шее над воротничком заколыхались, точно студень.

– Не хотели бы вы взглянуть во второй раз на любую другую карточку?

Мэрфи облизал губы.

– Думаю, нет.

– Интересно, – пробормотал Вейли.

Мэрфи слегка повернулся, заговорил, не глядя на психиатра:

– Док, а не скажете мне кое-что?

– Что?

– Я ведь уже делал этот тест с одним из ваших ребят, с Турлоу. Что он показал?

В лице Вейли промелькнуло что-то жестокое и сверлящее.

– А разве Турлоу вам не сказал?

– Нет. Я считаю, что вы более подходящий парень, что вы будете откровенны со мной.

Вейли взглянул на бумаги на коленях, рассеянно поводил карандашом. Потом начал заполнять бланк.

– У Турлоу нет медицинской степени.

– Да, но что тест показал обо мне?

Вейли закончил писать, откинулся на спинку стула и перечитал написанное.

– Потребуется некоторое время, чтобы обработать данные, – сказал он. – Но рискну предположить, что вы так же нормальны, как кто угодно.

– Это означает, что я психически здоров?

– Так же, как я сам.

У Мэрфи вырвался глубокий вздох. Он улыбнулся, искоса взглянул на карточки Роршаха.

– Спасибо, док.

Сцена внезапно оборвалась.

Келексель покачал головой, взглянул на сидевшего через стол Фраффина и увидел, что его рука лежит на кнопке выключения. Режиссер ухмылялся.

– Видите, – сказал Фраффин. – Еще один, который думает, что Мэрфи нормален, еще один, кто согласен с вами.

– Вы говорили, что собираетесь показать мне Турлоу.

– Но я и сделал это!

– Не понимаю.

– Неужели вы не видели, как доктор принуждал Мэрфи давать ответы, заполняя свои бумаги? Разве Турлоу делал что-то подобное?

– Нет, но…

– И разве вы не заметили, как этот знахарь наслаждался страхом Мэрфи?

– Но страх временами может быть забавным.

– И боль, и насилие? – спросил Фраффин.

– Конечно, если их правильно подать.

Фраффин продолжал с улыбкой смотреть на него.

«Я тоже наслаждаюсь их страхом, – подумал Келексель. – Неужели безумный режиссер намекает именно на это? Он что, пытается сравнить меня с этими… созданиями? Да все чемы наслаждаются такими вещами!»

– Эти туземцы вбили себе в головы странную мысль, – сказал Фраффин. – Все, что уничтожает жизнь – любую жизнь, – заболевание.

– Но это полностью зависит от того, какая форма жизни уничтожается, – возразил Келексель. – Уж разумеется, даже ваши туземцы без колебаний убьют… убьют… червя!

Фраффин все так же смотрел на него.

– Ну? – настаивал Келексель.

Фраффин продолжал безмолвно смотреть.

Келексель почувствовал, как в нем разгорается гнев. Он уставился на Фраффина.

– Это же просто мысль, – сказал Режиссер. – То, с чем можно играть. Ведь мы тоже играем с мыслями, не правда ли?

– Безумная мысль, – прорычал Келексель.

Он напомнил себе, что находится здесь, чтобы устранить угрозу, исходящую от сумасшедшего Режиссера этого корабля. А он выставлял свое преступление напоказ! Это вызовет по меньшей мере строгое осуждение и смещение с поста. И если это было общей практикой – о, что будет тогда! Келексель сидел, разглядывая Фраффина, предвкушая приближающийся момент осуждения, праведный гнев, угрозу вечного изгнания. Пусть Фраффин попробует черноту вечной скуки! Пусть этот безумец поймет, что значит вечность на самом деле!

На миг эта мысль застыла в мозгу Келекселя. Он никогда прежде не рассматривал ее с такой точки зрения. «Вечность. Что она значит на самом деле?» – подумал он.

Он попытался вообразить себя покинутым, предоставленным самому себе на нескончаемо долгое время. Разум отверг эту мысль, и Келексель почувствовал укол жалости к Фраффину.

– Сейчас, – сказал Фраффин. – Время подошло.

«Неужели он подстрекает меня обвинить его? – удивился Келексель. – Это невозможно!»

– Имею удовольствие сообщить вам, – сказал Фраффин, – что у вас будет еще один отпрыск.

Келексель сидел с вытаращенными глазами, ошеломленный. Он попытался что-то сказать, но язык не подчинялся. Через некоторое время он вновь обрел дар речи, прохрипел:

– Но откуда вы…

– О, конечно же, это произойдет не законно утвержденным способом, – сказал Фраффин. – Не будет ни маленькой деликатной операции, ни оптимального выбора донора яйцеклетки из банков в яслях Главенства. Ничего столь обыденного.

– Что вы…

– Ваша туземная наложница, – сказал Фраффин. – Вы оплодотворили ее. Она будет вынашивать ваше дитя… старинным способом, как мы делали когда-то давно, еще до того, как Главенство не упорядочило этот процесс.

– Это… это невозможно, – прошептал Келексель.

– Отчего же, – возразил Фраффин. – Видите ли, дело в том, что это планета, полная диких чемов.

Келексель сидел молча, пытаясь постичь зловещую красоту откровения Фраффина, видя жизнь за этими словами, видя все происходящее здесь таким, каким должен был увидеть с самого начала. Преступление было таким простым. Таким простым! Как только Келексель преодолел ментальный барьер, не позволявший думать о подобных вещах, как все стало на места. Это было преступление, соответствовавшее уровню Фраффина, преступление, которое никакому другому чему и в голову бы не пришло. На Келекселя нахлынуло чувство извращенного восхищения Фраффином.

– Вы думаете, что вам стоит лишь обвинить меня, как Главенство все устроит, – сказал Режиссер. – Подумайте о последствиях. Существ с этой планеты стерилизуют, чтобы не портили родословную чемов. Планету забросят до тех пор, пока мы не сможем найти ей достойное применение. Ваш новый отпрыск, полукровка, разделит судьбу остальных.

Келексель неожиданно ощутил, как в нем начали воевать забытые инстинкты. Угроза в словах Фраффина открыла резервы таких чувств, которые казались Келекселю надежно запертыми. Он никогда не подозревал опасного могущества сил, считавшихся скованными – навечно. В мозгу, как птицы в клетках, бились странные мысли. Что-то свободное и дикое взвилось в нем, и он подумал: «Представить только – неограниченное число отпрысков!»

Затем явилась другая мысль: «Так вот что случилось с другими Расследователями!»

Келексель осознал, что проиграл.

– Неужели вы позволите уничтожить вашего отпрыска? – спросил Фраффин.

Вопрос был излишним. Келексель уже задал его себе и ответил на него. Ни один чем не смог бы рискнуть отпрыском – редчайшей Драгоценностью, единственным связующим звеном с утраченным прошлым. Он вздохнул.

В этом вздохе Фраффин увидел свою победу. На его губах расцвела улыбка.

Мысли Келекселя обратились внутрь. Главенство проиграло Фраффину еще один раунд. Точность и простота замысла, заставившего его принять участие в этом поражении, открылась Келекселю во всей красе. Он с закрытыми тазами (а действительно ли с закрытыми?) угодил в расставленную ловушку. Фраффин столь же легко манипулировал им, как и любым из своих невежественных созданий в этом чудесном мирке.

Осознание того, что ему придется признать поражение, что он должен сделать выбор, наполнило Келекселя странным ощущением счастья. Это была не радость, но запоздалое сожаление, такое же глубокое и пронзительное, как горе.

«У меня будет бессчетное количество наложниц, – подумал он. – И они подарят мне отпрысков».

Затем разум Келекселя омрачился одной мыслью, и он заговорщицки спросил у Фраффина:

– А что, если Главенство пришлет женщину-Расследователя?

– Они облегчат нам задачу, – сказал Фраффин. – Женщины-чемы, лишенные способности размножаться, но не лишенные инстинкта, находят здесь огромное удовольствие. Они погружаются в плотские радости. У туземных мужчин на удивление отсутствуют комплексы. Но магнетическая приманка для наших женщин очень проста. Стоит один раз показать им роды, и они больше не могут без этого обходиться! Они получают от этого какое-то извращенное удовольствие, компенсирующее то, чего они сами никогда не могут пережить. Я лично не могу понять, но Инвик уверяет, что ничего лучше и быть не может.

Келексель кивнул. Очевидно, сказанное являлось правдой. Женщины в этом заговоре должны быть связаны крепкой цепью. Но Келексель все же не мог подавить в себе инстинкты Расследователя. Он заметил, как двигались губы Фраффина, как появлялись крошечные морщинки у его глаз – маленькие предатели. Был один момент, который Фраффин отказывался признать. Этот бой все равно когда-то будет проигран. Вечность – слишком долго для Главенства, чтобы проигрывать каждую схватку. Подозрения перетекут в твердую уверенность, и тогда любые средства будут хороши, чтобы раскрыть секрет Фраффина.

Поняв это, Келексель ощутил, что его разрывает боль, как будто неизбежное уже произошло. Это был аванпост смертности чемов, и она тоже придет – в свое время. Здесь была часть всех чемов, восставших против Вечности. Здесь было доказательство того, что где-то в глубине души каждый из чемов не принимал бессмертие. Но улики будут уничтожены.

– Мы найдем вам собственную планету, – сказал Фраффин.

Когда он заговорил, подумал, не слишком ли торопится. Келекселю может понадобиться время свыкнуться с тем, что он узнал. Казалось, он умер, но уже возрождался, и вежливый чем исчез, признав поражение, – несомненно, собираясь получить омоложение. Он, конечно же, быстро поймет необходимость этого.

Глава 16

Келексель лежал на кровати, обхватив голову руками, и смотрел на Рут, которая шагала по комнате. Она ходила вперед и назад, вперед и назад, шелестя подолом зеленого халата. Теперь она ходила так почти каждый раз, когда он приходил – если только он не устанавливал манипулятор на до омерзения сильное воздействие.

Его глаза неотступно следовали за ней. Халат был перевязан на талии поясом из изумрудов, оправленных в серебро и скованных друг с другом серебряной цепью, блестевшей в желтом свете комнатных ламп. Беременность уже заметно изменила ее тело – живот округлился, кожа налилась ярким румянцем. Она, конечно, знала о своем состоянии, но за исключением единственной истерики (с которой манипулятор быстро справился), не упоминала о ней.

С памятного разговора с Фраффином прошло лишь десять периодов отдыха, но Келексель чувствовал, что прошлое, которое закончилось в каюте Режиссера, растаяло во тьме. «Забавная маленькая история», в центре которой оказался родитель Рут, была снята и завершена. (Каждый раз, когда Келексель смотрел ее, он находил ее все менее забавной.) Все, что осталось сделать, – найти подходящую далекую планету для собственных нужд.

Рут шагала взад и вперед. Келексель знал, что через миг она окажется у пантовива. Она пока не смотрела пантовив в присутствии Келекселя, но он видел, какие взгляды туземка бросала на аппарат. Он ощущал, как машина притягивает ее.

Келексель взглянул на манипулятор, контролирующий ее эмоции. Индикаторы показывали пугающе высокую силу воздействия. Вне всяких сомнений, в один прекрасный день Рут окажется невосприимчивой к его действию. Манипулятор казался огромным металлическим насекомым, распростершимся по потолку.

Келексель вздохнул.

Теперь, когда он знал, что Рут была одной из диких чемов и ее происхождение неразрывно связано с родословными режиссерского корабля, он обнаружил, что ее чувства тревожили его. Она превратилась больше чем в существо, почти в человека.

Правильно ли было манипулировать человеком? Или неправильно? Или правильно? По совести? Отношение к экзотике этого мирка поселило в его душе странные сомнения. Рут не была полностью чемом – и никогда не могла бы быть. Ее не отобрали в младенчестве, не подвергли изменению и замораживанию в бессмертии. Ей не полагалось места в паутине Тиггивофа.

Что предпримет Главенство? Неужели Фраффин прав, и они уничтожат этот мир? Они были способны на подобное. Но туземцы были столь привлекательны… Казалось невероятным, что у кого-то поднимется рука уничтожить их. Туземцы были чемами – дикими чемами. Но вне зависимости от приговора Главенства этот мир будет погублен. Никому из тех, кто вкушал его удовольствия сейчас, не найдется места при новом порядке.

Мысли бродили взад и вперед, подобно тому, как Рут ходила по комнате.

Ее хождение раздражало. Она специально злила его, испытывая границы его власти над ней. Келексель сунул руку под плащ, подрегулировал манипулятор.

Рут запнулась, точно ее против воли остановили. Она обернулась, посмотрела инопланетянину в лицо.

– Опять? – спросила она; голос был ровным.

– Сними халат, – сказал он.

Она не шевельнулась.

Келексель увеличил силу воздействия, повторил команду. Настройки манипулятора пошли вверх… вверх… вверх…

Медленно, точно зомби, Рут подчинилась. Халат упал на серебристый ворсистый ковер, оставив женщину обнаженной. Ее кожа показалось Келекселю неожиданно бледной. По животу вверх и вниз прокатилась волна пульсирующих толчков.

– Повернись вокруг, – приказал он.

Все так же, точно неживая, Рут подчинилась. Босая нога задела изумрудный поясок. Цепь звякнула.

– Посмотри на меня, – велел Келексель.

Когда туземка повиновалась, он ослабил силу воздействия манипулятора. Толчки в ее животе прекратились. Она глубоко и мучительно вздохнула.

«До чего же она красива», – подумал Келексель.

Не отрывая от него взгляда, Рут нагнулась, подобрала халат, нырнула в него и подпоясалась.

«Вот! – подумала она. – Я не поддалась. Я наконец отстояла мои права. В следующий раз будет легче». Она вспомнила вялое воздействие манипулятора, принуждение, которое заставило ее раздеться. И даже тогда Рут ощущала уверенность в том, что придет время, когда она сможет сопротивляться манипулятору Келекселя вне зависимости от силы воздействия. У силы прибора должен иметься предел, а у ее растущей воли к сопротивлению пределов не было.

Ей хватало лишь подумать о том, что она видела на экране пантовива, чтобы усилить ядро сопротивления.

– Ты сердишься на меня, – сказал Келексель. – За что? Я потакал каждому твоему капризу.

Вместо ответа она повернулась к металлической паутине пантовива, щелкнула кнопками. Аппарат загудел.

«Как ловко она обращается со своей игрушкой, – подумал Келексель. – Она провела за ним больше времени, чем я подозревал. Такая натренированная уверенность! Но откуда у нее взялось время достичь такой уверенности? Она никогда раньше не включала его при мне. Я встречался с ней каждый период отдыха. Возможно, для смертных время движется с другой скоростью. Как долго по ее времени она была со мной? Четверть оборота их планеты, возможно, чуть больше».

Он задумался, что она чувствовала к растущему в ее теле отпрыску. Первобытные люди очень хорошо чувствуют свои тела, многое знают о них, не прибегая к помощи инструментов. Какие-то первобытные чувства, которые говорят с ними изнутри. Мог ли будущий отпрыск быть причиной ее гнева?

– Смотри, – сказала Рут.

Келексель сел, сконцентрировался на сияющем овале экрана пантовива, где оживали почти-люди Фраффина. Двигались фигуры, огромные дикие чемы. Келексель неожиданно вспомнил услышанный недавно комментарий относительно постановок Фраффина. Кто-то сказал, что они похожи на кукольный домик наоборот. Да, его создания всегда ухитрялись казаться эмоционально, равно как и физически, больше, чем жизнь.

– Это мои родственники, – сказала Рут. – Брат и сестра отца. Они приехали на суд. Это их комната в мотеле.

– В мотеле? – Келексель выскользнул из кровати, подошел и встал рядом.

– Временное жилище, – пояснила она, усаживаясь за управляющие рычаги.

Келексель оглядел экран. Он видел комнату, оклеенную выцветшими малиновыми обоями. Тощая, с соломенными волосами женщина в розовом платье сидела на краю кровати. Рука с набухшими венами прикладывала к глазам промокший платок. Она казалась выцветшей, как вся эта комната: тусклые глаза, обвисшие щеки. Формой головы и тела она напоминала Джо Мэрфи, отца Рут. Келексель подумал, не станет ли и Рут в один прекрасный день точно такой же. Глаза женщины выглядывали из глубоких глазниц под тонкими бровями.

Мужчина стоял к женщине лицом, так что зрители видели только его спину.

– Ну, Клаудия, – сказал мужчина, – нет никакого смысла…

– Я просто не могу не вспоминать, Грант, – сказала она. В ее голосе слышались рыдания.

Келексель сглотнул. Его тело, казалось, сливается в эмоциональном единении с этими созданиями. Ощущение было сверхъестественным – омерзительным и в то же время гипнотизирующим. Сенсоцепь пантовива проецировала бьющие через край эмоции женщины. Они опьяняли.

– Помню, однажды на ферме около Мариона, – сказала она. – Джо тогда было около трех лет, и той ночью мы сидели на крыльце после того, как проповедник зашел к нам на ужин. Па вслух размышлял, как ему удалось заполучить те двенадцать акров земли вниз по ручью.

– Он всегда удивлялся этому.

– А Джо сказал, что ему надо пи-пи.

– В эту чертову будку во дворе, – сказал Грант.

– А помнишь те узенькие дощечки, проложенные через грязь? На Джо еще был беленький костюмчик, который ему сшила ма.

– Клаудия, что толку вспоминать все это…

– Ты помнишь ту ночь?

– Клаудия, это было очень давно.

– А я помню. Джо просил всех вокруг пройти с ним по этим дощечкам, но па сказал, чтобы он убирался прочь. И чего он боялся?

– Черт подери, Клаудия, иногда ты говоришь точь-в-точь, как па.

– Я помню, как Джо пошел туда совсем один – вроде маленького белого пятнышка в темноте. Тогда па гикнул: «Джо! Берегись, а не то тот вонючий ниггер схватит тебя!»

– И Джо побежал! – сказал Грант. – Я помню.

– И свалился в грязь.

– Он вернулся по уши грязный, – сказал Грант. – Я помню, – он усмехнулся.

– А когда па обнаружил, что он еще и обмочился, то пошел за ремнем для заточки бритв. – Ее голос смягчился. – Джо был таким маленьким парнишкой.

– Да, па перегибал палку, согласен.

– Смешно, какие вещи порой вспоминаются, – сказала она.

Грант подошел к окну, принялся теребить малиновую занавеску.

Обернувшись, он наконец показал лицо – тонкокостное, как у Рут, но заплывшее жиром. Резкая полоса пересекала лоб в месте, куда он надвигал шляпу – лицо было загорелым под ней и молочно-белым выше. Глаза казались совсем незаметными в темных глазницах. Руку, теребившую занавеску, бороздили темные вены.

– Какой сухой край, – сказал он. – Кажется, здесь никогда не бывает зелени.

– Я все думаю, почему он сделал это, – сказала Клаудия.

Грант пожал плечами.

– Он был странный, наш Джо.

– Только послушайте, – сказала она. – Был странным. Говоришь, как будто он уже умер.

– Думаю, что так и есть, Клаудия. Все равно что умер, – он покачал головой. – Что умер, что угодил в сумасшедший дом. На деле все едино, когда с тобой делают такое.

– Я слышала, ты много рассказывал о том, что происходило, когда мы были детьми, – сказала она. – Думаешь, это из-за того он… так кончил?

– Из-за чего?

– Из-за того, как па обращался с ним.

Грант обнаружил в занавеске висящую нитку, выдернул ее, начал катать между пальцами. Сенсоцепь проецировала чувство долго сдерживаемого гнева. (Келексель удивился, зачем Рут решила показать эту сцену. Он до некоторой степени понимал, какую боль она ей причиняла, но как она могла обвинять его или злиться на него за это?)

– В тот раз мы поехали на сельскую ярмарку, чтобы послушать черномазых певцов, – сказал Грант. – В повозке с мулами, помнишь? Джо не захотел ехать с нами. Он взбесился на па за что-то, но па сказал, что он еще слишком мал, чтобы оставлять его дома одного.

– Должно быть, ему было тогда все девять, – сказала она.

Грант продолжал, как будто не слышал.

– Когда Джо отказался вылезать из повозки, помнишь? Па говорит: «Пошевеливайся, парень. Ты что, не хочешь послушать ниггеров?» А Джо говорит: «Думаю, я останусь с мулами и повозкой».

Клаудия кивнула.

Еще одна нитка перекочевала из занавески в руку Гранта. Он сказал:

– Я тысячу раз слышал, как ты, когда не хотела куда-то идти, говорила: «Я останусь с мулами и повозкой». У нас половина народу говорила это.

– Да, Джо был такой, – сказала она. – Всегда хотел быть один.

Губы Гранта сложились в неуклюжую улыбку.

– Казалось, с ним вечно что-то происходило.

– Ты был, когда он сбежал?

– Ага. Это было после твоего замужества, верно? Па продал лошадь Джо, ради которой он все лето рубил дрова, чтобы выкупить ее у старого Бедняги Джона Викса, зятя Неда Толливера.

– Ты видел скандал?

– Я как раз был там. Джо назвал па лжецом, мошенником и вором. Па пошел за дубиной, но Джо был быстрее. Ему тогда было семнадцать, и он был сильным. Он дал этой дубиной па по голове так, как будто хотел убить его. Па рухнул, как заколотый теленок.

Джо вытащил деньги, что па получил за лошадь, побежал наверх, собрал саквояж и был таков.

– Ужасное было дело, – сказала она.

Грант кивнул.

– Никогда не забуду того, как тот парнишка стоял на крыльце, с сумкой в руке, придерживая сетку от комаров. Ма рыдала над па и прикладывала к его голове влажное полотенце. Джо заговорил так тихо, что мы ни в жизнь бы не услышали, если бы не были такими перепуганными и притихшими. Мы думали, что па наверняка умер.

– Я надеюсь, что больше никогда никого из вас не увижу, – сказал Джо. И убежал.

– Да уж, он знал, какой у па был норов, – сказала Клаудия.

Рут щелкнула выключателем. Изображение померкло. Она повернулась; ее лицо выглядело спокойным и пустым от воздействия манипулятора, но щеки были мокры от слез.

– Я должна кое-что узнать, – произнесла она. – Это вы, чемы, сделали это с моим отцом? Это вы… заставили его?

Келексель вспомнил, как Фраффин хвалился, что приготовил убийцу… хвалился и объяснял, что у Расследователя Главенства не осталось ни единого шанса не избежать ловушек этого мира. Но что такого важного могло быть в горстке недочеловеков, слепленных и воспитанных специально для нужд чемов? «Они не недочеловеки, – напомнил себе Келексель. – Они – дикие чемы».

– Это вы, я знаю, – сказала Рут. – Я подозревала это из того, что ты говорил мне.

«Неужели я так прозрачен для нее? – спросил себя Келексель. – Как она узнала? Какими странными силами обладают эти туземцы?»

Он попытался скрыть замешательство, пожав плечами.

– Жаль, что вы не можете умереть, – сказала Рут. – Я хочу, чтобы ты умер.

Несмотря на воздействие манипулятора, Рут ощущала глубоко внутри ярость, отдаленную, но отчетливую, разгорающийся и обжигающий гнев; она желала броситься на чема и впиться ногтями в его непроницаемую серебристую кожу.

Голос Рут прозвучал так спокойно и равнодушно, что Келексель не сразу понял, что они означают. Умер! Она пожелала, чтобы он умер! Он отшатнулся. Что за возмутительные грубости!

– Я чем, – сказал он. – Как ты смеешь говорить такие вещи чему?

– Ты действительно не знаешь, да? – спросила она.

– Я снизошел до тебя, ввел тебя в свое общество, – сказал он. – И это твоя благодарность?

Рут обвела взглядом комнату-тюрьму, сосредоточилась на его лице – тусклая, отливающая металлом серебристая кожа, черты искажены гримасой презрения. Сейчас, когда инопланетянин стоял рядом с ее стулом, он был лишь чуть-чуть выше ее головы, и Рут могла видеть темные волоски, шевелившиеся в его носу, когда он дышал.

– Мне почти жаль тебя, – сказала Рут.

Келексель сглотнул. Жаль? Ее слова вывела его из себя. Он бросил взгляд на руки и удивился, обнаружив, что они крепко сцеплены друг с другом. Жаль? Он медленно расцепил пальцы, заметив, что ногти начали приобретать предупреждающий дымчатый вид – реакция на размножение. Воспроизведя себя, его тело завело часы плоти. Ему требовалось омоложение, и чем быстрее, тем лучше. Неужели она жалела его потому, что он просрочил омоложение? Нет, она не могла знать о раболепии чемов перед Омолодителями.

«Просрочил… просрочил… почему я тяну с омоложением?» – подумал Келексель.

Он подивился самому себе – своему бесстрашию и дерзости. Он позволил себе зайти далеко за те пределы, когда другие чемы начинали гоняться за Омолодителями. Келексель сделал это почти добровольно, играя чувством подвластности смерти. Какой еще чем отважился бы на такое! В этом он был почти как Рут. Почти смертным! А она еще ругала его! Да как она посмела, бедняжка?

Келекселя окатила волна острой жалости к себе. Как кто-то может понять это? Кто вообще знает? Его сородичи чемы все до единого будут думать, что он воспользуется услугами Омолодителя, когда почувствует нужду в этом. Никто не понимает…

Келексель поколебался, чуть было не сказав Рут о той дерзости, которую позволил себе, но вспомнил ее слова. Она хотела его смерти.

– Как объяснить тебе? – спросила Рут. Она снова повернулась к пантовиву, покрутила ручки. Отвратительная машина, творение отвратительных чемов, вдруг стала для нее очень важной. Ей показалось жизненно необходимым немедленно показать Келекселю, почему в ней проросло семя столь неистовой ненависти к нему. – Смотри, – сказала Рут.

Экран пантовива вспыхнул, и появилась длинная комната с высокой кафедрой в одном конце, рядами скамеек позади кафедры, отделенными невысокой оградой, столами и еще одной отгороженной секцией справа, где сидели двенадцать туземцев в различных позах, выражающих скуку. Вдоль боковых стен возвышались греческие колонны, перемежаемые темными деревянными панелями и высокими окнами. Из окон лился утренний свет. За высокой кафедрой сидел кругленький мужчина в черном одеянии, лысая голова наклонена вперед, луч света играет на лысине.

Келексель обнаружил, что узнает некоторых из туземцев, сидящих за столами рядом с кафедрой. Там была приземистая фигура Джо Мэрфи, родителя Рут; и Бонделли, эксперт по праву, которого Келексель видел в эпизодах истории Фраффина – узкое лицо, черные волосы, зачесанные назад, точно два крыла жука. На стульях, стоящих рядом с ограждением, сидели те знахари, Вейли и Турлоу.

Турлоу интересовал Келекселя. Почему она выбрала сцену с этим туземцем? Правда ли, что она спарилась бы с этим существом?

– Это судья Гримм, – сказала Рут, указывая на мужчину в черном одеянии. – Я… я ходила в школу с его дочерью. Ты знаешь это? Я была… у него дома.

Келекселю послышалось страдание в ее голосе. Он хотел усилить воздействие манипулятора, но затем передумал. Воздействие могло замедлить рассказ. Он обнаружил, что ему чрезвычайно любопытно знать, что на уме у Рут. Каковы ее мотивы?

– Мужчина с тростью, вон там, слева, за тем столом, – это Паре, окружной прокурор, – сказала Рут. – Моя мать состояла в одном садовом клубе с его женой.

Келексель взглянул на указанного туземца. Весь его облик дышал надежностью и честностью. Квадратную голову покрывали седые, с металлическим отливом волосы. Надо лбом волосы образовывали прямую линию и были коротко подстрижены над торчащими ушами. Подбородок выдавался вперед. Губы казались четким сжатым переходом к крупному носу. Кустистые брови двумя коричневыми овалами нависали над голубыми глазами. Наружные кончики глаз слегка опускались вниз, что подчеркивали глубокие морщины.

Рядом с его креслом к столу прислонялась трость. Время от времени Паре прикасался к ее узловатой ручке.

Казалось, в этой комнате должно было вот-вот произойти что-то важное. Рут увеличила громкость, и до Келекселя донеслось покашливание рассевшихся по рядам зрителей и шелест переворачиваемых страниц.

Келексель наклонился вперед, положив руку на спину стула Рут, глядя, как Турлоу поднимается и идет к креслу рядом с высоким столом. Затем последовал короткий религиозный ритуал, что-то связанное с правдивостью, и Турлоу сел в кресло, а эксперт по праву, Бонделли, встал рядом.

Келексель впился взглядом в Турлоу – широкий лоб, черные волосы. Если бы не манипулятор, предпочла бы Рут это создание ему, Келекселю? Турлоу производил такое впечатление, как будто он спрятался за своими темными очками. От него исходило ощущение беспокойства. Он отводил глаза от какого-то определенного места. Келексель вдруг понял, что Турлоу избегал смотреть на операторскую группу Фраффина. Он знал о присутствии чемов! Ну конечно! Он был невосприимчивым.

К Келекселю мгновенно вернулось чувство долга. Он чувствовал стыд, вину. И он внезапно понял, почему не пошел к одному из корабельных Омолодителей. Как только он сделает это, то окончательно попадет в ловушку, расставленную Фраффином. Он станет одним из них, находящихся во власти Фраффина ничуть не меньше, чем любой из туземцев этого мирка. Оттягивая этот шаг, Келексель знал, что не подвластен Фраффину. Хотя это было лишь делом времени.

Теперь Бонделли что-то говорил Турлоу, и тот отвечал с усталым, безнадежным видом. Келексель удивился его реакции.

– Итак, доктор Турлоу, – сказал Бонделли, – вы перечислили те моменты, которые объединяют обвиняемого с другими невменяемыми убийцами. Что еще приводит вас к заключению, что он действительно невменяем?